— А Окта, его сын? — Удрал. Они с кузеном — как его? Эоза? — ускакали на север. — Значит, это все-таки не конец. В погоню послано? — Нет еще. Он говорит, у нас достаточно времени. — Он вопросительно взглянул на меня, — Это правда? — Откуда мне знать? — Сейчас я ничем не мог помочь, — Надолго он собирается остаться здесь? — Дня на три, говорит. Так, чтобы успеть похоронить мертвых. — Что он сделает с Хенгистом? — А ты как думаешь? — Он выразительно рубанул воздух ребром ладони, — И давно пора, если хочешь знать. Поговаривают о том, чтобы устроить суд, но вряд ли это можно будет назвать судом. Граф пока молчит, но Утер орет, что его убить мало, да и жрецам хочется кровушки напоследок. Ну ладно, мне пора браться за дело. Пойду ловить мародеров, — И перед тем, как уйти, добавил: — Мы видели тебя на холме во время сражения. Солдаты говорили, что это добрый знак. Он ушел. Позади меня раздалось хлопанье крыльев, и на грудь человека, которого я убил, опустился ворон. Я кликнул факельщика, чтобы он освещал мне дорогу, и отправился к главным воротам крепости. Не успел я дойти до моста, как в воротах показались факелы. В середине толпы, связанный и подхваченный под руки, шел белокурый гигант — я понял, что это, должно быть, и есть сам Хенгист. Отряды Амброзия выстроились квадратом, пленного предводителя саксов ввели внутрь оцепления и там, наверное, поставили на колени, потому что льняная голова исчезла за плотными рядами бриттов. Потом увидел на мосту самого Амброзия. Он вышел из крепости, за ним по левую руку шагал Утер, а по другую — неизвестный мне человек в одежде христианского епископа, все еще заляпанной грязью и кровью. За ними толпой валили остальные. Епископ что-то настойчиво шептал на ухо Амброзию, лицо которого казалось застывшей маской, холодной, без тени чувств. Это выражение было мне очень хорошо знакомо. Я услышал, как он сказал что-то вроде: «Они останутся довольны, вот увидишь» и еще что-то, что наконец заставило епископа замолчать. Амброзий занял свое место. Я увидел, как он кивнул командиру. Раздался приказ, свист, глухой удар. Удовлетворенный вздох толпы. И голос епископа, хриплый и торжествующий: — Да погибнут так все язычники, враги единого истинного Бога! Пусть же тело его швырнут волкам и стервятникам! И голос Амброзия, холодный и ровный: — Он отправится к своим богам вместе со своими воинами, по обычаю его народа. — И офицеру: — Когда все будет готово, дай мне знать, и я приду. Епископ снова принялся что-то кричать, но Амброзий, не обращая на него внимания, развернулся и зашагал прочь, а за ним Утер и прочие военачальники. Они ушли через мост в крепость. Я последовал за ними. Мне преградили путь скрещенные копья, потом меня признали — в крепости стояли бретонцы Амброзия — и пропустили внутрь. За воротами крепости был широкий квадратный двор. Сейчас он кишел людьми и конями. На противоположной стороне двора невысокая лестница вела к дверям главного зала и башни. Амброзий со своей свитой поднимался по лестнице, но я свернул в сторону. На восточной стороне площади стояло длинное двухэтажное здание, где был устроен лазарет — я нашел его по звукам, доносившимся из раскрытой двери. Дежурный лекарь, человек по имени Гайдар, у которого я учился в Бретани, приветствовал меня с радостью. Он явно не испытывал нужды ни в жрецах, ни в магах, но лишняя пара умелых рук была ему совершенно необходима. Он дал мне пару помощников, нашел кое-какой инструмент, сунул ящик с мазями и лекарствами и впихнул — буквально — в длинную комнату, не более чем крытый сарай, в котором сейчас лежало около пятидесяти раненых. Я разделся до пояса и взялся за работу. Где-то к полуночи худшее было позади и стало поспокойнее. Я был в дальнем конце своего ряда, когда легкий шум у дверей заставил меня обернуться, и я увидел Амброзия. Он тихо вошел в сопровождении Гайдара и двух офицеров и пошел вдоль ряда раненых, останавливаясь возле каждого, чтобы поговорить с ним или, если раненый был без сознания, вполголоса расспрашивал врача. Когда они подошли ко мне, я зашивал рану на бедре — она была чистая, заживет, но при этом глубокая и рваная. Хорошо еще, что раненый потерял сознание. Я не поднял головы, и Амброзий молча ждал, пока я закончил шов и, взяв приготовленный помощником бинт, перевязал рану. Управившись с этим, я встал. Помощник поднес мне тазик с водой. Я принялся мыть руки и, подняв голову, увидел, что Амброзий улыбается. Он все еще не снял своих изрубленных и забрызганных кровью доспехов, но выглядел бодрым и свежим. Казалось, он готов хоть сейчас начать новую битву. Я видел, как раненые смотрели на него: словно один его вид прибавлял им сил. — Государь… — сказал я. Он склонился над раненым. — Как он? — Кость не задета. Выкарабкается. Пусть скажет спасибо, что не на несколько дюймов левее. — Вижу, ты неплохо потрудился. Когда я вытер руки, поблагодарил и отослал помощника, Амброзий протянул мне руку. — Ну, здравствуй. Мы тебе многим обязаны, Мерлин. Нет, не за это. За Довард и за сегодня тоже. Во всяком случае, люди в это верят, а если солдаты сочтут что-то добрым знаком, значит, так оно и будет. Рад видеть, что с тобой все в порядке. Думаю, у тебя есть для меня новости? — Да. Я сказал это без всякого выражения, потому что кругом были люди, но улыбка в его глазах тут же угасла. Он поколебался, потом тихо сказал: — Господа, оставьте нас. Они удалились. Мы с ним смотрели друг на друга поверх тела раненого, лежащего без сознания. Солдат, лежащий рядом, заворочался и застонал, другой вскрикнул — и подавил стон. В комнате мерзко пахло кровью, прокисшим потом и болью. — Что за новости? — Насчет моей матери. Наверно, он уже понял, что я собирался сказать, и заговорил — медленно, отмеряя слова, словно каждое из них несло в себе некий вес, который он хотел прочувствовать. — Люди, что приехали сюда с тобой… они привезли мне вести — она в Маридунуме болела, но потом поправилась, с нею все в порядке, говорили они. Это была неправда? — Это было правдой, когда мы уезжали из Маридунума. Если бы я знал, что ее болезнь была смертельной, я не оставил бы ее. — Была смертельной? — Да, господин мой. Он помолчал, глядя вниз, на раненого, но не видя его. Раненый заворочался; скоро он очнется, и к нему вернутся боль, и вонь, и страх смерти… — Не выйти ли нам на воздух? — сказал я, — Я уже управился. К этому человеку я кого-нибудь пошлю. — Да. Оденься, ночь холодная. И, не двигаясь с места: — Когда она умерла? — Сегодня, на закате. Он вскинул голову, глаза его сузились, всматриваясь, потом кивнул, принимая мою весть, махнул рукой, чтобы я шел за ним. Идя к выходу, он спросил: — Думаешь, она знала? — Да. — Ничего не просила передать? — Напрямую — ничего. Только сказала: «Когда мы встретимся снова, у нас будет достаточно времени». Она ведь христианка. Они верят, что… — Я знаю, что у них за вера. Снаружи послышался какой-то шум, голос офицера рявкнул пару команд, раздался топот ног. Амброзий застыл, прислушиваясь. Кто-то бежал к нам. — Поговорим после, Мерлин. Тебе есть о чем мне рассказать. Но сперва надо отправить дух Хенгиста к его праотцам. Идем. Мертвых саксов свалили на огромной куче дров и залили маслом и смолой. На вершине этой пирамиды, на помосте, наскоро сколоченном из досок, лежал Хенгист. Как Амброзию удалось помешать им ограбить его, понятия не имею, но его не ограбили. На груди Хенгиста лежал его щит, а по правую руку — меч. Разрубленную шею скрыли широким кожаным воротником, какой иные солдаты используют вместо бармицы. Тело Хенгиста от шеи до ног было укрыто плащом, и багряные складки ниспадали на неструганые доски. В дрова сунули несколько факелов, и занялось алчное пламя. Ночь была тихая, и дым восходил вверх большим черным столпом, подсвеченным снизу алым огнем. Края плаща Хенгиста занялись, почернели, свернулись, а потом дым и пламя взметнулись вверх и скрыли его. Поленья трещали, словно удары бича. По мере того как бревна прогорали и оседали, потные и почерневшие от сажи люди подбегали к костру, чтобы подбросить еще дров. Мы стояли довольно далеко от костра, но даже здесь было очень жарко, и тошнотворная вонь горящей смолы и паленого мяса расползалась в сыром ночном воздухе. За спинами кольца зрителей, освещенных пламенем костра, по полю боя все еще бродили люди с факелами и слышался стук лопат — то рыли могилы павшим бриттам. А над ослепительным пламенем костра и черными вершинами далеких холмов висела майская луна, почти невидимая за дымом. — Что ты видишь? — спросил Амброзий. Я вздрогнул от неожиданности и с удивлением посмотрел на него. — Вижу? — Что видишь в пламени, Мерлин-пророк? — Ничего, кроме горящих мертвецов. — Тогда смотри получше! Куда делся Окта?