— Что? Капитан Форнье? Луиза философски печально покачала головой, выказывая сожаление о многочисленных неудачных современных браках. — Партнёр моего мужа — янки. Как можно от него ожидать, что он поймёт наш образ жизни? Принятый в Саванне — такой надёжный и правильный. Антония удивилась, но пришла в такой восторг, что не смогла скрыть улыбки: — О, боже! Ты, безусловно, не хотела сказать… — Ума не приложу, куда они могли отлучиться. Верно, в библиотеку. Скорее всего обоих не оторвать от книжек. Антония, дорогая, обещай, что не скажешь никому ни слова. Антония гордо выпрямилась, словно сахарное изваяние. — Луиза! Разве я не само благоразумие? Луиза похлопала её по руке: — Конечно, дорогая. Без сомнения. Бедный капитан Форнье. Сначала его выгнали с великолепной плантации — Форнье не жалели денег! — а теперь ещё это! И невинное дитя на скамье под окном. Возможно ли, — понизила голос Луиза, — что детские глаза видели больше, чем пристало ребёнку? — Ребёнок — не лучшая дуэнья, — хихикнула Антония и удалилась. Луиза почувствовала укол совести, наблюдая, как подруга беседует с другими женщинами, но не особенно ощутимый. Огюстен почувствовал, как на него поглядывают. И услышал пересуды. Дело не в алкоголе. Солдаты — офицеры Наполеона — привыкли к выпивке! Он окунул бокал прямо в тёмный пунш и протянул его новому закадычному другу, Филиппу. Заметил тот бокал или нет, осталось неясным. Филипп внезапно тяжело сел, откинув голову назад, и захрапел. Неемия отправился за его кучером. А теперь эта проклятая девчонка дёргает за рукав. — Масса, я схожу за госпожой, и мы поедем домой. — Чёрт с ней, — услышал Огюстен свой собственный голос. — Масса, мы едем домой сейчас. — Кто здесь хозяин? — сказал он, обращаясь к утратившему способность реагировать Филиппу. — Кто здесь хозяин? Клара была уже вполне взрослой девочкой, чтобы ложиться спать самостоятельно, но родители пошли вместе с ней наверх. Взяв мужа под руку, Луиза сказала: — Как же мы будем скучать по этим незабываемым мгновениям, когда наша девочка вырастет. Пьер с облегчением накрыл её пальцы ладонью, радуясь, что ссора окончена. Но когда из оранжереи донёсся какой-то шум, хозяева не смогли ничего сделать, чтобы предотвратить скандал. Станешь драться? « Я обвиняю Уэсли Эванса в трусости и малодушии ». Вызов Огюстена Форнье появился 2-го числа в январском выпуске «Коламбиан мьюзеум энд Саванна эдвертайзер». Секундант Форнье, граф Монтелон, поместил его и на доске Дома Аукционов среди других объявлений о продаже рабов, о скачках и племенных жеребцах-производителях. Когда граф зашёл в таверну Ганна, её завсегдатаи забросали его вопросами: явились ли друзья того янки, чтобы принять вызов? На что граф с обычной жёсткостью отвечал, что вопросы чести — это не повод для развлечения. Французы-беженцы так полюбили таверну Ганна, что саваннцы прозвали её «Брат Жак» [16] , а родившийся и выросший в Джорджии Уильям Ганн переделал своё заведение на французский манер. Большинство посетителей «Брата Жака» были, как и капитан Форнье, беженцами из Сан-Доминго, а несколько эмигрантов, в том числе и граф Монтелон, прибыли к этим берегам, по неточным сведениям, вместе с генералом Лафайетом. Граф поддерживал своё благосостояние продажей лошадей неизвестного происхождения и смазливых мулаточек и мулатов. Он тщательно разработал меры предосторожности, чтобы его не отравили, и избегал появляться в некоторых местах после наступления темноты. В доки он старался не заглядывать. Хотя граф никогда не упоминал генерала Лафайета, французские патриоты любили спрашивать его: — Кто из генералов лучше? Наполеон или Лафайет? — Le Bon Dieu, один Он ведает. Сдержанность графа явно свидетельствовала о его проницательности. Хулителей, упоминавших о чарлстонских скандалах, находилось мало, да никто о них толком ничего и не знал, и в любом случае то дело было полностью замято. В таверне Уильяма Ганна бурно отмечали каждую победу французов. В варварской, негостеприимной, нефранцузской Америке эти победы поддерживали гордость беженцев, и это был вопрос чести: ведь не будь проклятой британской блокады, каждый завсегдатай «Брата Жака» наверняка вернулся бы во Францию, чтобы поступить на военную службу. Победы Наполеона были популярной темой для разговоров и среди коренных саваннцев, чья налаженная торговля была подорвана блокадой и повадками британцев насильно вербовать американских моряков. За несколько дней до Рождества в Саванну стали просачиваться новости о великой битве, поначалу — в виде слухов, затем — в виде разрозненных фактов и, наконец, хлынули широким потоком. В самых первых сообщениях говорилось, что пруссы одержали победу над французами, и по этому поводу саваннцы мрачно осушили немало бокалов. Со следующим сообщением — не прошло и двадцати четырёх часов! — те же самые бокалы наполнились в честь победы Наполеона. Новости о втором сражении — и втором триумфе Наполеона — достигли Саванны уже в новом году, когда «Брат Жак» полностью увяз в собственном скандале. Капитан Форнье (bon homme [17] , если он таковым когда-нибудь был) обнаружил, что его жена (французская дама с ранее безупречной репутацией) скомпрометирована неким Уэсли Эвансом, приезжим янки. Капитан спугнул эту парочку в новой оранжерее Пьера Робийяра на рождественском балу вышеупомянутого джентльмена, где само место и повод попахивали скандалом. Несмотря на то что Пьер Робийяр ни разу не появлялся в «Брате Жаке», его там уважали. Когда Робийяры обедали с губернатором Джорджии Милледжем, французское сообщество Саванны преисполнялось приятной гордостью. Завсегдатаи «Брата Жака» единодушно одобряли Пьера, его внушительный новый дом и, впрочем, даже оранжерею, но с тем же единодушием осуждали его кузена Филиппа, защищающего грубых дикарей, — ибо его речи выставляли остальных французов бесчувственными или излишне чувствительными. Сам Огюстен мало что помнил о том вечере — в голове остались лишь искаженные, разрозненные образы. Соланж с этим янки сидели слишком близко — вот что он запомнил. Ему показалось , что они полностью одеты. И все трое кричали друг на друга, это Форнье тоже помнил. Помнил, как Руфь спрятала лицо в ладонях. Его поразило жалящее ощущение пощёчины: удар по щеке он помнил отлично. Именно совершенное рукоприкладство и перевело обычную пьяную перебранку в дело чести. Наутро после рождественского бала Огюстен не вставал с постели до полудня, после чего его вырвало, и, умывшись, он со всей решимостью отправился в «Брата Жака», где с порога выслушал немало кривотолков. Огюстен, который не знал, что и думать, и не мог объяснить, что именно случилось, пожал плечами. — Эванс не причинил мне никакого вреда. Он янки и не понимает наших обычаев. Завсегдатаи разделились на тех, кто считал невозмутимость Огюстена проявлением благородства — tres gentil [18] , и тех, кто полагал, что эта пощёчина, след от которой рдел на щеке Огюстена, была нанесена всем французам. И сочувствующие, и обиженные угощали Огюстена, потому он вернулся домой поздно и навеселе. Подойдя к серванту, он налил себе ещё бокал, не обращая внимания на грустное выражение лица Руфи. — И ты туда же? Даже ты? — спросил он. — Господин, — торжественно произнесла девочка, вытаскивая маленький томик из книг Соланж, — почитайте мне, пожалуйста. Огюстен заплетающимся языком принялся декламировать: Терзала страсть меня порой: Лишь тот, кто сам влюблён, Понять рассказ сумеет мой, Причудливый, как сон. Июньской розы юный цвет — Вот та, что я любил; Я ехал к ней, и лунный свет Проводником мне был [19] . Он закрыл книгу: — Нет никакого настроения читать стихи. Он опрокинул бокал с виски, от которого защипало в носу и в горле. — Госпожа тоже не читает мне больше, — печально сказала девочка. «Ну так почитай сама», — вертелось у него на кончике языка. Почему она не в состоянии читать? Она не так глупа, как другие ниггеры. В комнату вошла Соланж. Её глаза вспыхнули, когда она заметила бокал в руках мужа, и он быстро его допил. — А, — сказала она. — Ты дома. Он выпрямился: — Как видишь. — Хорошо провёл вечер? Огюстен пытался понять, что именно её интересует: — Французское правительство требует от гаитян возмещения убытков. Соланж вздохнула: — Мы получим компенсацию за Ле-Жардан. — Правда? Они не обсуждали происшествие в оранжерее. Огюстен — потому, что не помнил, а Соланж — по той причине, что была неосмотрительна и отказывалась испытывать чувство вины за это. — Миссис, пожалуйста, почитаете мне? — Не сейчас. — Торговка на рынке — та, что продаёт апельсины, — вот она говорит, что граф Монтелон очень их любит. Говорит, что граф спрашивает обо мне. Обо мне, миссис. — Иди спать, деточка. — Я так рада, что живу здесь, с вами и капитаном. Я единственная счастливая негритянка, да, я! — Огюстен, — мягко сказала Соланж, — ты можешь узнать, какова наша доля в этих волшебных возмещениях? Я имею в виду, официально. Без глубокомысленных обсуждений со своими собутыльниками? — Как? — Ах да. Вот в том-то и дело. Огюстен, налив ещё бокал, предложил его жене и был вознаграждён холодным взглядом, исполненным презрения. — Я стараюсь сделать вас счастливыми! Вы единственная семья, которая у меня есть! — выкрикнула Руфь. Огюстен почувствовал, что дрожь, начавшаяся в коленях, охватила всё тело. Его так трясло, что он едва смог выдавить из себя: — Я по… по… посмешище. Я презренный ро… ро… рогатый муж. — Миссис! Миссис! — закричала Руфь. — Я открою окно. Здесь так жарко! — Конечно, я не стала отвергать знаки внимания со стороны Уэсли Эванса, — холодно сказала жена Огюстена Форнье. — По крайней мере, он — мужчина. На следующее утро, когда Уэсли Эванс сортировал хлопок на складе Робийяра и Эванса, в дверях появился его партнёр в парадном виде и с торжественным выражением. Пьер положил Эвансу на письменный стол футляр из красного дерева. Уэсли в этот момент объяснял плантатору из глубинки, почему его хлопок неважного качества. — Если считаете, что можете получить лучшую цену, — говорил Уэсли, — попробуйте обратиться к другим скупщикам. — Других тоже перепробовали, — отвечал плантатор. — Да я просто надеялся, что тут не очень станут придираться. — Он снял шляпу и энергично почесал лысину. — Но совсем забыл, что вы янки. — И? — озадаченно спросил Эванс. — Да вы, янки, ни на минуту не отвлекаетесь, глаз с весов не сводите. Ладно, принимаю ваше предложение. Пока Уэсли отсчитывал деньги, рабы плантатора сгружали его товар. Когда фургон плантатора укатил прочь, Уэсли повернулся к Пьеру: — Итак, что, чёрт возьми, происходит? — Вот именно затем я и пришёл. Пьер достал сложенную газету из кармана пальто. — У меня нет времени слушать новости, — сказал Уэсли. — Сейчас везут и везут. Передерживают хлопок на поле и всё равно хотят получить за него лучшую цену. Робийяр сунул газету Эвансу, тыча пальцем в объявление. — Что, чёрт возьми? — Я не могу быть твоим секундантом. — Секундантом? Из-за чего? Из-за того, что я взял миссис Соланж за руку, а её пьяный муж осыпал меня ругательствами, пока я не привёл его в чувство пощёчиной? Ничего не было. Пустое. Иди, Пьер. Я слишком занят, чтобы заниматься всякой чепухой. — Для почтенного капитана это явно не чепуха. Услышал ли Уэсли в голосе своего партнёра нотку удовлетворения? — Дуэль? Он ожидает, что я буду драться с ним на дуэли? Мы больше не устраиваем дуэлей. — А, тогда мы, тёмные жители Джорджии, ошибаемся, думая, что не так давно, прямо на окраине Нью-Йорка Аарон Бэрр убил Александра Гамильтона именно на дуэли . — Мы не устраиваем дуэлей. Этот обычай теперь не наш, — заявил Уэсли, кладя шляпу на заваленный бумагами стол. — Ну что ж, мой друг. Значит, он наш . И джентльмен, который игнорирует публичный вызов… он… больше не джентльмен. Уэсли улыбнулся: — А я когда-нибудь выдавал себя за такового? Пьер скорбно посмотрел на Эванса: — Вопреки твоему пренебрежению обычаями Низин наше дело, без сомнения, пострадает. К нам будет обращаться всё меньше плантаторов. Кто же продаст свой урожай трусу, если его так же легко можно продать джентльмену? — Господи боже мой! Гос-по-ди! Уэсли швырнул шляпу на неметёный пол. Довольный тем, что Эванс принял его точку зрения, Пьер Робийяр продолжал: — Таков наш обычай, Уэсли. Вы, янки, превосходно делаете разные вещи. А мы в Джорджии и за тысячу лет не изобрели бы хлопкоочистительной машины. Мы бесшабашны, придирчивы к недостаткам, гостеприимны и по большей части спокойны. Но когда молодой кавалер моей дочери Клары явится ко мне домой, мне захочется спросить его: «Готов ли ты за неё драться?» Уэсли положил руку на плечо Пьеру: — Месье Робийяр, вы меня удивляете своей разносторонностью. — Что вы, сэр. Я был простым солдатом в армии Наполеона, а теперь я простой торговец. В футляре из красного дерева лежала пара незатейливых пистолетов. Пьер провёл пальцем по светлому блестящему стволу: — Из них застрелили пятерых. — О-о. — Мастера, изготовившего их, Манона, обвиняли в том, что он сделал нарезку в стволах — не разглядишь и самым намётанным глазом, но всё-таки сделал. Эти пистолеты из лондонского оптового магазина Манона. У них очень чувствительные спусковые крючки, малейшее нажатие приводит их в действие. Я тебя умоляю, не взводи курок, пока не соберёшься стрелять. Но я не могу быть твоим секундантом, — сказал он под конец, — против капитана Форнье. За него выступает граф Монтелон. Уэсли громко застонал. — Твоим секундантом может стать джентльмен твоего же ранга. — Да я же почти никого не знаю в Саванне. — Будь спокоен. На наших секундантов можно положиться. Твой человек с графом уладят все формальности и будут наблюдать за строгим их выполнением. Если в тот день тебе будет нездоровиться, секундант может драться вместо тебя. Если ты вдруг вздумаешь праздновать труса, он имеет право сразить тебя на месте.