Дружно смотрим в сторону дивана, на котором лежит Тристан. Он приподнимается ценой великих усилий. Парализованы сейчас мы. Он говорит, опустив голову, робко, неуверенно. — Никогда о нем даже не слышала, — отвечает наконец Матильда. — Один тип стреляет в упор в парня, которого ненавидит, потом наклоняется к телу, берет руку и щупает пульс. Довольно ухмыляется и отпускает руку. Та тяжело падает на землю. Безжизненно. В этом неподвижном теле жизнь так и кипит. Бурлит, словно лава. Хоть он и глядит на нас исподлобья, как заговорщик, хоть и говорит как можно глуше, ему не унять клокочущий внутри вулкан. — Когда смотришь фильм в первый раз, не сомневаешься, что убийца щупает парню пульс, чтобы удостовериться в его смерти. Хотя на самом деле он стрелял холостыми и лишь хотел полюбоваться, как тот грохнется в обморок со страху. Только во второй раз понимаешь, что он щупает пульс, проверяя, жив ли тот. Один и тот же жест означает совершенно противоположные вещи, смотря как его прочитать. Я понятно объяснил или повторить? Молчание. Матильда разряжает обстановку, отправив ему воздушный поцелуй кончиками пальцев. — Потрясающе! Тристан, вы нам посланы самим Провидением. Вы же квадратура круга! Недостающее пятое колесо! Постоянная в уравнении! Тристан надевает свои наушники и опять начинает щелкать пультом. Жером не знает, куда себя деть от смущения. — Не обращайте внимания. Он нам больше не помешает, я ему объясню. — Не помешает? — взревел Старик. — Да он отныне член команды! Я рад, что у нас появился новый коллега, однако вынужден охладить некоторым излишний пыл. — Все это очень мило, но все-таки воровство. Стянуть одну-две идейки — еще куда ни шло, но в трех последних сериях мы явно катимся к грабежу. Фильм «Ищейка» снят по великолепной пьесе Энтони Шеффера. Пульс Шеффера — это пульс Шеффера. Жером с самым благостным видом воздевает правую руку и кладет ее мне на голову, словно священник. — Грабь, сын мой, но во имя гения. — Ничто не исчезает, ничто не создается, все перетекает из одного в другое, — поддакивает Матильда. — Кто вам сказал, что этот Шеффер не был бы рад соперникам? — Прекрасно, — говорит Жером. — Воспримем это как дань уважения. Или того лучше: как личный вклад великого Энтони Шеффера в нашу дебильную «Сагу». Матильда и Жером обмениваются крепким рукопожатием. У меня вдруг возникает убеждение, что этим двоим не стоит терять друг друга из виду в будущем. Старик слезает со стула и потягивается. Я тру глаза, уставшие от мерцания экрана. Скоро десять вечера, мы больше десяти часов на ногах, за работой. Хочется прикорнуть минут на десять в тишине. Мой компьютер называет это перезагрузкой. Ткнул пальцем и — хоп, память как новенькая. Интересуемся, кто что будет делать во время показа пилотной серии. Братья Дюрьец собираются устроить поздний ужин и спокойно, без суеты, посидеть перед телевизором. Матильда пойдет к матери, а я приложу все усилия, чтобы не дать заснуть Шарлотте. Старик божится, что будет спать, как младенец. Мы в первый раз целуемся, все четверо. Маленькая фамильярность, как перед Новым годом. * * * Рыбы-солнечника с приправой из щавеля и крем-брюле — вот чего я хотел. Но нашел только банку макрели в остром соусе и йогурты. Зато купил шампанского, Рождество все-таки. Или, скорее, Новый год, но лишь мы, немногие, знаем об этом. Взбегаю по лестнице, как в кино, распахиваю дверь, врываюсь в квартиру и, потрясая бутылкой, выкликаю имя Шарлотты. Вдруг становлюсь романтичным любовником, делающим из жизни нескончаемый праздник. В ванной свет. Представляю себе гладкость ее кожи, окутанной ароматами южных островов. Вхожу без стука — я сейчас сам, не раздеваясь, нырну в ванну! — Шарлотта! Осевший пар. Влажная духота. — Шарлотта? Она была здесь, в этой ванне, всего минут пятнадцать назад. От пара запотели зеркала, воздух насыщен теплым благоуханием. Она себе даже ноги брила, ее электробритва все еще лежит на краю ванны. А ведь сто раз твердил ей, что это опасно. Я снова зову ее, но уже как-то неубедительно. К экрану телевизора прилеплена желтая бумажка. Ушла сочинять историю, которая мне больше нравится, — свою собственную. До завтра, быть может. Все равно бы моя «Сага» ее усыпила. Пришлось бы все объяснять, и половины сам бы не увидел. * * * Жером и Тристан вовсю что-то обсуждают перед телевизором. На экране — документальный фильм про аллигаторов. Три сорок пять утра, и здесь оживленнее, чем в самом буйном ночном кабаке столицы. Оба братца образуют своего рода клуб, единственными членами которого сами и являются, некий ночной салон, где поднимают важнейшие вопросы на фоне разлагающегося мира. — Отличная штука, — говорю я, предъявляя бутылку шампанского. — Еще холодное. Жером не спрашивает, почему я не там, где собирался быть, он этому почти рад. Тристан приподнимается, сидячее положение кажется ему более подобающим для встречи нежданного гостя. Отключает звук. Аллигаторы перестают рычать, но продолжают свой мистический танец. Я усаживаюсь. Мне в руку суют стаканчик с перцовкой. — Представь себе карту Франции, — говорит Жером. — Закрой глаза… коричневатый шестиугольник… зубчатые бока, обведенные голубым… Представил? — Возле Финистера сбился немного, а так вроде ничего. — Представь теперь, как загораются крохотные красные огоньки. Столько же, сколько в это время включено телевизоров. Видишь? Я принимаю игру на полном серьезе и пытаюсь сосредоточиться, глотнув водки. — Так видишь или нет? — Тсссссс… Прижимаю стаканчик ко лбу, чтобы освежиться. — Вижу один возле Биаррица. Еще один зажегся, в Варе. Три-четыре на Севере. — В Лилле? — Скорее, в Кане. — Тогда понятно. Там полно моряков и ночных пташек. А в Париже? — Ух ты… добрая дюжина. — Это надо спрыснуть, парень. — А в Сен-Жюньене? Есть что-нибудь в Сен-Жюньене, департамент Верхняя Вьенна? — говорит зычный голос, заставивший всех нас вздрогнуть. — Луи? Какого черта ты тут? — Считаешь себя пресыщенным стариком, прикидываешься, будто всякого уже навидался, а часа в два ночи вдруг просыпаешься, сам не зная почему, и тебя аж колотит. Он садится рядом со мной, кладет на колени пластиковый пакет. — Так ты ничего не видел в Верхней Вьенне? — Нет. — У меня там друг. Обещал посмотреть, мерзавец. Он достает деревянную коробочку и распечатывает ногтем. — Дети мои, сегодня ведь праздник, верно? Так что я на ваших глазах отступлюсь от своих неизменных «Голуаз» ради этих маленьких шедевров. Надеюсь, вы составите мне компанию. Длиннющие, чуть не с предплечье, сигары, по три в футлярчике, который тоже хочется выкурить. — «Лузитания», золотая мечта любого знатока гаванских сигар. Каждой хватает ровно на час, включая титры. Жером на всякий случай открывает окно, пока Старик разваливается на диване, колдуя над своей сигарой. Тристан чуть прибавляет звук и переключает на нужный канал, там как раз заканчивается документальный фильм о горах, то ли о Коссах, то ли о Севеннах. Через две минуты — торжественная служба. Крещение младенца. В общем, что-то религиозное. Мы уже готовимся благоговейно воскурить наши сигары, как вдруг некий запах приятно щекочет нам ноздри. Некий наизусть знакомый аромат, что овевал нас каждый день и которого нам сейчас так недоставало. На пороге стоит Матильда, словно спрашивая разрешения войти. — Я и не сомневалась, что мать уснет сном праведницы. Можно мне с вами? Ничто не сравнится с семейными сборищами. Ведь, в конце концов, мы тут собрались как в роддоме, взглянуть на собственное детище, молясь, чтобы оно не оказалось слишком уродливым. — Знаете, что моя матушка сделала, прежде чем заснуть? Включила оба своих телевизора, решив повысить рейтинг. Ну разве не прелесть? Она развязывает принесенный с собой узелок. В салфетке оказывается печенье с цукатами и кусочками шоколада. — Стряпуха я никакая, но выпечка у меня выходит довольно неплохо. Я надкусываю одну печенюшку из вежливости, но, распробовав, уплетаю с наслаждением. От запаха шоколада Тристан вдруг теряет всю свою робость. Жером наливает нам по бокалу шампанского и собирается сказать тост, как вдруг на экране появляется заставка канала и звучит музычка — какая-то фуга Баха.