Я Кто из нас четверых робеет больше всех? Наверняка я, учитывая бессонную ночь, проведенную в ожидании этой встречи. Но не по себе явно всем. Мы неприязненно переглядываемся, сидя на поставленных друг против друга диванчиках, даже не пытаясь завязать знакомство. У Матильды Пеллерен вид такой, будто она недоумевает, зачем вообще здесь оказалась. Временами выпрямляется, словно собираясь уйти, но по непонятной ей самой причине остается. Думаю, ситуация смущает ее чисто физически: навязчивое присутствие трех мужских тел в этом убогом помещении. Взгляды троих незнакомцев. Оценивающие. Что тут удерживает Жерома Дюрьеца, понятно — бабки нужны. Некоторые умеют щеголять высокомерным презрением к собственной нищете, но Дюрьец не из таких, и его выдает малейший жест. Пожимая нам руки, он прятал свои манжеты, а потом, перед кофейным автоматом, делал вид, будто ищет мелочь в карманах. Когда я его угостил, он смаковал этот кофе так, будто не пил его уже давным-давно. Мне даже захотелось одолжить ему немного деньжат, только бы он малость расслабился, потому что его беспрестанные подсчеты уже начали действовать мне на нервы. Один Бог знает, где они его откопали. Но больше всего меня интригует Луи Станик. Он единственный попытался внести немного непринужденности с помощью коротенькой речи, на манер декана перед началом занятий. Надо думать, преимущество возраста. Ему немного за пятьдесят, высокий, прямой как жердь. Из-за усов и очков в черепаховой оправе немного смахивает на актера Граучо Маркса. Он единственный из троих, упоминание о ком я обнаружил в профессиональных справочниках. В пяти строчках, уделенных ему в «Ларусс-синема», говорилось, что в семидесятых он много работал в Италии, но названия фильмов были мне совершенно незнакомы. Вернувшись во Францию, написал сценарий полнометражного фильма, который так и не вышел, потом кропал еще что-то, пока не очутился здесь, в этой странной конторе. Маловато для послужного списка, вполне может уместиться на листочке для самокрутки. Хотя в моем собственном не написана пока даже первая строчка, я поклялся себе не кончить карьеру так, как Луи Станик. Никто не пытается нарушить молчание. Я встаю, чтобы выглянуть в коридор через окно. Мы в небольшом четырехэтажном доме на улице Турвиль, в седьмом округе. Комната, в которой мы находимся, абсолютно пуста, за исключением кофейного автомата и двух диванчиков. Прежние съемщики, наверное, смылись потихоньку, прихватив что могли. В перегородке большое окно мне по пояс, через которое видно все, что творится в коридоре. Но пока там происходит нечто совершенно непонятное. Может, это из-за усталости, нетерпения или стресса, но у меня впечатление, что там, на уровне моих бедер, бушует поток белокурых скальпов. Порой выныривает лоб, пара глаз или кепочка, но все это как-то смутно. Телефонный звонок нарушает тягостную тишину и снижает давление. Станик снимает трубку и через секунду кладет обратно, успев выслушать объявление секретарши, что наша встреча откладывается на два часа. — И так уже битый час торчим тут впустую, — говорит Дюрьец. Станик пожимает плечами в знак бессилия. Для него терпение уже давно стало постоянной работой. — Вы не находите, что им на нас плевать? — спрашивает Матильда Пеллерен. Так и подмывает ответить, что мне пока лишь двадцать пять и вся жизнь впереди, чтобы дождаться такой встречи. Она предпочитает встать и гордо удалиться, не пощадив нас в своем старомодном негодовании. — Жаль, — говорит Станик. — От нее приятно пахло. Жером Дюрьец остается на своем диванчике один. — Можно, я чуток вздремну? А то бессонница совсем замучила… — При нашем ремесле это почти удача. Располагайтесь, через полтора часа разбужу. И пяти минут не прошло, как Дюрьец уже дрыхнет всем на загляденье. — Только дети могут так засыпать. — И еще китайцы, — говорю я. — В Пекине люди спят где угодно — за рулем велосипеда, в переполненных ресторанах, в автобусе. — Часто там бывали? — Никогда. Но мне рассказывали. Из своего угла я могу наконец разобрать, что происходит в коридоре, благодаря застекленной двери, позволяющей видеть силуэты в полный рост. Но порой вид реальности запутывает ее еще больше. — Господин Станик… вы не знаете, что там за карлики толпятся в коридоре? — Ах, это… Там в самом конце коридора «Прима», агентство по набору актеров. Меня все это тоже заинтриговало, и я туда заглянул. У них там пробы для какого-то американского фильма, который частично снимается в Париже. Им требуется двести взрослых лилипутов. Желательно белокурых и двуязычных. — О чем фильм? — Они не смогли сказать точно, пока это называется «Ад кромешный». Там есть сцена с лилипутами и женщинами-великаншами — несколько десятков эдаких толстенных мамаш. — Барокко… — Когда дело касается символики, американцы никогда не боятся перебора. Это их сильная сторона. Опять молчание. Если директора студии придется прождать еще пару часов, лучше это время чем-то заполнить. — Вам не кажется, что эта встреча напоминает ловушку для дураков? — Позвольте, я угадаю, Марко. Вы раньше никогда не работали для телевидения, да и ни для чего другого, впрочем, так что не понимаете, зачем вас позвали на этот таинственный сериал, который выходит на экраны осенью. — Нет, я на этом канале уже горбатился. Переписывал по-французски диалоги «Властелинов галактики», японского мультфильма. И еще сделал несколько синопсисов для «Двух сыщиков в аду». Но ни один не прошел. Он спрашивает, заплатили ли мне. За мультик самую мелочь, а за остальное вообще ничего. — Ну вот, потому вас и позвали. Они знают, что вы готовы согласиться на что угодно и за самую смехотворную сумму. Наверняка он прав. А я вполне способен дать облапошить себя во второй раз. Неважно. Да, я, Марко, хочу стать сценаристом, это единственная цель моей жизни, и она, должно быть, легко читается на моей физиономии. Я душу готов продать тому, кто приоткроет мне дверь. Да, я готов глотать обиды, писать всякую дребедень, получать гроши, вообще ничего не получать. Мне это безразлично. Когда-нибудь они сами будут лизать мне руки, хотя еще и не знают об этом. — А вы почему здесь, Луи? Чувствую, что он колеблется между пустой отговоркой и потоком откровенности. — Потому что я так называемый бывший. Предлагать себя для этой работы — просто мой способ побираться. Мое время давным-давно миновало, и сегодня я хватаюсь за что угодно без всякой горечи. Я как старая заезженная кляча, которую не отправляют на живодерню только потому, что она хорошо знает дорогу и мало ест. Впрочем, я ведь только это и умею. — Что именно? — Километрами закручивать сюжет. Спящий беспробудным сном Дюрьец ворочается на своем диванчике. Коридор затопляет новая волна соломенно-желтых карликов, серьезных, как на папском богослужении, готовых показать себя во всей красе. Станик опускает в кофейный автомат пару франков и протягивает мне один из двух стаканчиков. По его словам, телевизионный канал делит это здание с «Примой», и еще на верхнем этаже есть монтажная. Вчера по телефону продюсер спросил, свободен ли я сейчас. Я так и не понял, зачем кому-то срочно понадобился. — Послушайте, Марко, не будем отрицать очевидное. Если канал собирает в одной комнате молодого ретивого сценариста, готового работать задаром, писучку, промышляющую любовными романами, изнуренного бомжа и «бывшего» в летах вроде меня, значит у них наверняка где-то прокол. Обычно я к циникам симпатии не испытываю. Особенно когда они выбирают своей мишенью простаков вроде меня. Но в его манере говорить на скользкие темы без всяких обиняков есть что-то привлекательное. Словно он уже хочет установить рабочую обстановку и заранее избавить наши будущие отношения от мишуры вранья. И окончательно похоронить любое яканье. Но все же простачок во мне хочет быть услышанным. С некоторой долей искренности я осмелился сказать, что не могу относиться к этой работе легкомысленно. Уважать придуманную историю — значит уважать тех, кому она предназначена, и самого себя. А сомнительная нравственность заказчиков тут дело десятое. Весь следующий час я говорил о том, что родился перед телевизором. И это вовсе не голословное утверждение: первая картинка, что я по-настоящему помню, — это отнюдь не материнская грудь, а квадратная блестящая штуковина, которая неудержимо влекла меня к себе. Телик был моей нянькой, моей повседневной усладой, открытием мира, который разворачивался перед моим изумленным взором. Телик был приятелем, с которым никогда не ссоришься и у кого с утра до вечера полно отличных идей. Телик — это толпа героев, научивших меня восхищению. Мои первые восторги и разочарования. Я был из тех мальчишек, что внезапно взрослеют, всего лишь переключив канал. Я рассказал, как вечерами смотрел запретные для меня фильмы через приоткрытую дверь, подобно тому как сам Луи наверняка мог бы поведать о собственных ночных приключениях — с книжкой и фонариком под простыней. Наконец я сказал ему, что во имя всего этого, если мне выпал шанс попасть в Зазеркалье, я все сделаю, чтобы не предать мальчишку, предоставленного самому себе перед голубым экраном. Луи Станик растерянно на меня посмотрел. Потом изобразил улыбку, предпочтя ее всем словам. Грусть по утраченному энтузиазму, подумал я. Пора было будить Жерома Дюрьеца, которому я предложил кофе в обмен на одно из его сновидений. — …Я был на горе — и вдруг передо мной появился говорящий огненный шар. Потом я спустился к толпе каких-то типов, на которых был зол, и стал забрасывать их камнями с нацарапанными приказами. Ситуация прямо высший класс. Там еще много чего было, но я забыл. Поостыв и очень мило конфузясь, вернулась Матильда Пеллерен. Мы встретили ее, не выказав удивления и не задавая никаких вопросов о тайных причинах, побудивших ее — как и всех нас — согласиться на эту работу. И правильно. Поскольку Андре Сегюре, директор, тоже не проявил к ним любопытства. * * * Сегюре был прямолинеен, тороплив и не имел ни малейшего желания томить нас пространными речами под дипломатическим соусом. Он вполне мог бы сказать, войдя в комнату, что каналу срочно требуется забойный сериал по разумной цене, и напомнить о его первоочередной задаче: понравиться зрителям. Вместо этого он заявил: «Сделайте нам что угодно, неважно что, главное, как можно дешевле». Вначале я не поверил собственным ушам и даже услышал совершенно противоположное. Матильда Пеллерен и Жером Дюрьец помалкивали. Только Луи Станику хватило духу откликнуться: — А что именно вы понимаете под «что угодно»? — Что угодно значит все, что взбредет вам в голову, поскольку этот сериал все равно не для того, чтобы его смотрели. Просто нам каждый день надо чем-то затыкать пятидесятидвухминутную дыру в вещательной сетке, между четырьмя и пятью часами утра. — Вы… не могли бы повторить? Сегюре удрученно проводит рукой по лбу. — Квоты… Все из-за этого мудачества, из-за квот на обязательный показ отечественной продукции! Отечественная продукция… У меня от этих двух слов язык сводит. Кто, кроме вас, сценаристов, может на этом подзаработать, кого она вообще интересует, эта отечественная продукция? Не знал, что в Высшей национальной школе администрации учат слову «мудачество». — Мы только что купили дорогущий калифорнийский сериал — куча наград, девицы супер. Первая же минута рекламы в нем принесет нам триста тысяч франков, через месяц выпустим майки и все такое прочее. Мы оторвали права на трансляцию финала Кубка Европы по футболу, я пытаюсь сманить у конкурентов их звезду, телеведущего, так есть у меня, по-вашему, время заниматься отечественной продукцией? Луи напускает на себя понимающий вид и спрашивает, соблюдались ли эти квоты раньше. Как и все дипломированные управленцы, Сегюре не любит прямых вопросов, особенно тех, идеальным ответом на которые было бы простое «нет». — Мы с этим немного затянули, но на сей раз Высший совет по теле— и радиовещанию пригрозил нам санкциями, если мы не наверстаем восемьдесят часов, отпущенных на отечественную продукцию. И начать придется всего через три недели, иначе правительство не продлит каналу лицензию. — Восемьдесят часов! — Потому-то вас и четверо! — Три недели до первого показа? Шутите?