– Ну да, и дело закончится тем, что мы вообще друг с другом разговаривать не будем, будем молчать, шляться по коридору. – Наказание вступает в силу с этой секунды. И да, Крот тоже не должен ни с кем разговаривать, иначе все будет работать точно так же для того человека. Если, конечно, Крот не захочет плохого для того человека, а он ведь не захочет. – И ты сейчас с ним говоришь, Ник? – спрашиваю, уже понимая, что не с ним, что теперь только в – как это называется? – в третьем лице, а ведь так нельзя ни к кому обращаться, ужасно, невежливо. Мама говорила – никогда не говори так о присутствующих, получается, что Крот не будет присутствовать, будто его и вовсе нет. И нас отпустили, мы могли разойтись, но все остались, Крот только отошел в сторону, и его не прогнали, только не посмотрели вслед – это пока, утешаю себя, они пока не решили, как с ним быть, потому что Сивая, если подумать, нормальная девочка, что уж говорить о моей Ленке, и тут еще Блютуз – взрослый парень, футболист, ему уж точно Ника не стоит бояться, скажет, заговорит, подойдет. И я, конечно. Даже ранки на ладонях перестали болеть, так разволновалась, когда говорила, но они все не могут нормально зажить – мочу и мочу руки холодной водой, мою хозяйственным мылом, которое кто-то положил в туалете: наверное, Белка, она теперь по хозяйству. – Жрать охота, – говорит Муха, – у нас что – реально больше ничего нет? В этих поганых подвалах? В подвалах ничего, мы же смотрели, когда… Мнется, молчит, не хочет вспоминать, как несли Хавроновну, он ведь и нес: как самый высокий, самый главный. Тот же Юбка ему и помогал, может, еще кто-то из пацанов. – И где Алевтина? Неужели она на наш ор не выйдет? – Муха делает шаг вперед, он, единственный, из-за раны и может от Ника требовать. – Я бы вышел. Где она, Ник? – Она сидит в комнате воспитателей. И он так это сказал, что я поняла: не надо туда заходить, не надо нам, а лучше бы подумать, где достать еду, потому что у меня уже и голова кружиться перестала, желудок не ноет, но знаю – плохо, очень плохо. Ленка два раза плакала прошедшей ночью, и знаю, что не от жалости. Желудок у нее ноет, два раза в больнице лежала с обострением гастрита – в девять лет и в одиннадцать. Замечаю только, что в последние дни ее кожа стала заметно чище, даже на ночь белой цинковой мазью мазаться перестала. Один раз вскочил у меня какой-то гнойничок случайный на подбородке, открыла баночку, а там все засохло, к горлышку пристало. Закрыла и убрала, словно не было. Может быть, кожа на наших лицах теперь навсегда останется чистой, только ведь Ленке нельзя голодать долго, а то придется ложиться в больницу в третий раз. И я тихонько обхожу всех, чтобы пойти к комнате воспитателей – она в конце коридора, в противоположной стороне от туалетов и всякого такого. Ловлю на себе взгляд Крота – извини, извини, я ненадолго, все ради тебя. • • Алевтина сидит на стуле, уронив голову на стол. • • Алевтина сидит за заваленным всякими мелочами столом, ее руки очень прямо лежат на книгах, вытянуты вперед, будто она делает растяжку. • • Алевтина не шевелится. • • Но ведь мы не виноваты, не виноваты, что все так произошло. Может быть, у нее сердце разорвалось от взрывов, которые больше не кажутся похожими на фейерверки, может быть, она недаром обратила внимание на запись в моей медицинской карте, только неправильно поняла про порок сердца – вспомнила, что у самой есть то, что в детстве не пролечили. Вот и ударило. Алевтина Петровна, тихо говорю, Алевтина Петровна. Без страха трогаю эту длинную, тонкую руку, обтянутую зеленой трикотажной кофтой. Рука твердая, застывшая – это значит, что она давно здесь сидит, три или два дня. (Все потому, что не зря программу «Человек и закон» смотрела, там иногда говорят про такие вещи, даже детей не просят от телеэкрана убрать, наверное, предполагается, что несовершеннолетние такие вещи не смотрят, а я только их и смотрела.) Алевтина Петровна, говорю, ну крикните на них, на нас, скажите, чтобы немедленно прекратили. Потому что из зеркала вышла Акулина – помните, вы говорили, что нам, таким большим девочкам, стыдно в нее верить? – и заставила Хавроновну повеситься, остановила вам сердце и что-то сделала с Ником такое, чему я пока названия не знаю. А может, она вышла раньше, гораздо раньше – и вселилась в Муху, когда он… Может, она тут жила. Это она все, Акулина, это не мы. Алевтина Петровна, не скажете, куда она спряталась? Нужно искать в комнате воспитателей, но их нет – точно воспитатели не причесываются, не поправляют косметику. Может быть, маленькое зеркальце есть в сумочке, в косметичке. Простите, говорю, я ничего себе не возьму. Сумку Алевтины я нахожу почти сразу, помню, как в первые дни она прямо с ней в столовую приходила, потом перестала бояться нас, стала в комнате оставлять. Это большая сумка из поддельной крокодильей кожи, лаковая, с посеребренной застежкой-защелкой. Там я нахожу зеркальце – отломанное от старой пудреницы, еще хранящее сладкий и приторный запах. Здесь она, некуда ей больше пойти было, здесь, в этой комнате, некуда бежать – тем более что рядом тело. Отчего-то не страшно совсем, даже когда в зеркало смотрюсь – вот она я, пока Акулины нет. Белая кожа, россыпь веснушек на носу, клубничный блеск для губ – все-таки Ленка дала, как и обещала, хоть и не на дискотеку. Вот она я. Привет. Привет, говорит Акулина, я ждала. А почему не шевелится твоя воспитательница, почему не утешает плачущего мальчика? Какого – плачущего? Того, что с красными глазами. Они красные потому, что он всю ночь проплакал. Неправда, Крот никогда не плачет. И все-таки я видела. Видела, когда ты ушла и унесла с собой музыку. Получается, что ты была там, с ним? Заходила. Он сидел на полу. На лавочке, я думаю, что он сидел на лавочке… Нет, он сидел на полу. Пол был слишком холодным, в этой вашей белой плитке, немного отколовшейся с краю, но он сидел. Его руки лежали на коленях. Он думал про песню, которую ты ему включала, даже напевал тихонечко себе под нос. Ему показалось даже, что в другое время и в другом месте вряд ли бы отважился запеть, так что хорошо. Потом он подумал о тебе и заплакал. Неправда. Правда. Я отвожу зеркало подальше от лица, но Акулина никуда не уходит – ухмыляется мне оттуда, из захватанного стекла, поэтому приходится перевернуть, а потом и вовсе убрать обратно в сумочку из поддельной крокодильей кожи. Счастье еще, что Акулина сейчас надолго здесь останется – пока мы Алевтину не уберем, а это снова мальчики только могут сделать, сильные. Интересно, куда ее денут, куда положат – рядом с Хавроновной? А где Хавроновна? Ленка шепнула – мол, сама не уверена, но вроде бы во внутреннем дворе, там еще акации посажены, скоро зацветут. Мама говорила, что это поздно, потому как у нас север, а в южных областях уже все отцвело. Но я ни разу не была в южных областях, и уж точно вряд ли там хоронят воспитательниц под деревьями. Оставайся пока в этом зеркале, не приходи к нам, не хочу тебя, не хочу про Крота слушать – тем более что, может, про него и думать нельзя, а не только разговаривать. Выхожу из комнаты, и в коридоре глаза в глаза с Ленкой сталкиваюсь. – С кем ты разговаривала? – Ни с кем. – Брось. Я же слышала. Слушай, ты бы так не расстраивалась. Ведь ничего такого страшного… Ну то есть… – Да, ничего? Ты уверена? – Да. – Раз так, то не хочешь туда, в комнату, зайти? Посмотреть кое-что. – Нет, – ее передергивает всю, – ты же знаешь, что я мертвецов боюсь.