– Блин, я тут ему воду и сухарь притащил, а… – Ладно, извини. Хотя и мерзко перед ним извиняться, язык не поворачивается, язык заржавел. Может ли заржаветь мамина роговая оправа? Сама нет, но ведь дужки крепятся какими-нибудь винтиками, пружинками. – Получается, что сегодня последний день? – Последний – перед казнью? – Ну ладно, что уж – казнью, – но он все же смущается, – знаешь, я тут к тебе приперся не только для того, чтобы жрачку принести. Ее не так и много, как и в последние дни. Даже меньше, чем было, если честно, хотя я никогда не интересовался именно едой, не ходил в столовую в школе. Мог какой-нибудь «Сникерс» после восьмого урока съесть, растворимого кофе пару чашек – и все, нормально, хотя мама пугала гастритом, а в классе дразнили дистрофиком. Я и раньше встречал это слово, я – Если бы медсестра без имени, которой давно нет в санатории, взвесила нас сейчас, удивилась, расстроилась. Помню, как с мамой смотрели советский фильм про лагерь, так там чуть ли не каждую неделю всех взвешивали, это было важным, а сейчас – фигня. Даже с ожирением ребята были, реально жирные. Вот им сейчас нелегко. – Так что тебе надо? – Я хотел сказать… Ну, что не трогал твою Кнопку. – А я знаю, прикинь? Думаешь, я не знаю, если бы трогал, лежать бы тебе в лазарете рядом с Мухой. – Ты не залупайся, силенок бы не хватило. И он уже не лежит в этом, в ла-за… блин, слово какое. Не в больничке, короче, ты ж его видел. – На тебя бы хватило силенок, поверь. – Не залупайся, говорю. Я просто вот че еще хочу сказать… Ее и Муха особо не трогал, если честно. – Что? – Ну, то есть ты, наверное, думаешь, что он ее изнасиловал или что-то такое… – Нет, я думаю, что у него хрен еще не вырос, чтобы кого-то изнасиловать. – Ты погоди. Думаешь, он мне самому до фига нравится? Я все время на посылках, все время делаю, а… – А тебе ничего не достается. Ни девчонки, ни курева. Бывает. – Так ты слушать будешь? – Ну а куда я денусь? Слушаю. – Слушай. Он, честно говоря, вообще никогда с девчонкой этого не делал, – хрипло, свистящим шепотом. Мерзко, мурашки поползли по спине от пакостно-интересного, нет, мне все равно, я вообще… – Мне-то что до этого, господи. Не делал и не делал. – Даже дома, у него была какая-то, на класс младше, но и с ней только потискались один раз, а так ничего… – На хрена ты мне это все рассказываешь? – перебиваю. – Хочешь, чтобы меня стошнило прямо здесь? Убирать тебе же и придется, потому как… – Но ты понял, о чем я говорю? Ничего Кнопке твоей не было. Блузку порвали, да, джинсы расстегнули. Ну и все. Ничего не было больше. Это Муха придумал, чтобы ее проучить, потому что тогда много гадостей наговорила, ну, что он педик и все такое, что ничего с девчонкой на самом деле не может сделать. И я тогда злой был, потому согласился… С этим стаканом. Я не харкал туда, ничего не делал, просто пошутил. Дебильно, согласен. А она при всех на меня вылила, так и ходил в мокрой футболке. Сажусь на лавочке ровнее, еще ровнее. Представляю свою спину леской – натянутой, звенящей, вот сейчас порвется. Мама все время прямо садилась, но это когда соображала, отдавала себе отчет, так-то из-за близорукости все горбатые, но когда забывала, сразу же сползала на кресло, облокачивалась. Сейчас и я забуду, сползу. Ну и что, Юбка, юбка-штаны твои дурацкие, рэперские, хотя как можно слушать такое фуфло, ну и что с того? Такое чувство, что ты мне всю дорогу пытаешься сказать что-то важное, то есть то, что кажется тебе важным, но на самом деле такое же фуфло. – Она тебе наговорила, понимаешь? Ты зря с ножом-то. Поэтому не Муху судили, а тебя. Что-то звенит в голове, лопается. – Это что же такое получается, – бью кулаком по краю лавочки, отчего кружка летит на пол, вода растекается, в нее же падает кусок сухаря, взгляд Юбки: ну чего ты, балда, что теперь жрать будешь? – если ты ничего такого не делаешь, то и прав совсем? Один хороший? – Не, он не очень нормальный, правда. Вот один раз… – Вали отсюда, а? Слушать тошно. Он наконец-то обижается, растирает кроссовками разлитую воду, что быстро от пола стала грязной, зеленоватой. – С тобой последний день разговаривают, а ты как сволочь. Ничего, скоро бегать за всеми станешь, канючить – поговори со мной, поговори… А все будут плеваться и отворачиваться. Плюйтесь, хорошо, плюйтесь себе. Все равно никто не плюнет в крысу, которая вернется сюда, ко мне, когда никто не вернется, даже Кнопка. Юбка выходит, хлопает дверью на весь коридор, я слышу, как он долго навешивает замок, примеряется ключом, никак не может попасть. Секунду кажется, что он не будет закрывать, так только, вид сделает, куда денусь? Но когда примериваюсь плечом к двери, оказывается – все так, заперто, ничего не изменилось. Хожу по-маленькому в слив дальнего душа, хотя раньше смертельно бесило, когда пацаны так делали. Замечаю еще, что под ремень джинсов можно кулак просунуть – и на самом деле, а не как папа смеялся: тебя в армию не возьмут, потому что под ремень кулак пролезает. Но кто сказал, что я хочу в армию, это что же – постоянно слышать взрывы, вроде как утихшие в Городе (потом вернувшиеся), взрывать и стрелять в других городах? И только потом доходит – взрывы не стихли, а это просто из подвала не слышу. Боюсь, что и в нашем дворе бабахнет – и тогда я просто помру от голода, да и все, так и не узнав никогда, где лежат все остальные. Но вообще-то мне только про Кнопку на самом деле интересно, где она будет лежать, – другие пусть как заблагорассудится, пусть хоть кучей, хоть друг на друге, хоть осьминогами сплетутся. А вот она ляжет мертвой так: рыжие волосы, промокшие от крови; белая кожа, исцарапанная, исполосованная чем-то острым; пятнышки ржавчины на вороте белой футболки; груди нет; живота нет; вместо них – какая-то трава, проросшая пышная зеленая трава, какая бывает в начале лета, но только не в таком начале, как теперь, а когда шли дожди, не фейерверки; вдруг это окажется фейерверками, а мы все – ослепшими, дальтониками, что ничего не увидели в небе, ничегошеньки, но только в честь какого праздника может быть фейерверк? – ведь девятое мая давно прошло, а ничего нового не наступило; пусть будет так, что мы ошиблись, пусть будет май, а не июнь; пускай взрослые в наше отсутствие придумали новый праздник, вот это я мог бы попросить у крысы – пускай придумают. • • Утром выпускают. Не торжественно, не как в суде – пришел только Юбка-конвоир и Сивая, даже Ника нет. (Правильно – судья и не должен присутствовать, что ему; только конвоиры.) – Пусть вернут мой нож, – говорю, – это личная вещь, это мой папа сделал. Не имеете права. Они переглядываются, наверное, не оставили распоряжений, а самим не решить. – Я к Нику схожу, – неуверенно говорит Сивая, – а то вдруг и вправду нужно? – Да ты что – это же оружие, орудие преступления типа, разве такое может быть, чтобы возвращали? – Он же не умер. Какое орудие? Не считается, – доказываю, а самому мерзко от себя, будто бы захотел вчерашний разговор Юбке припомнить, немного откровенный. Это ерунда, что говорю, но они дурные – переглядываются, делают вид, что это не я сказал, а так, сами догадались. – Ладно, слушай, я все-таки схожу к Нику, все равно нужно узнать… – Сивая не договорила, так что, думаю, ничего особенного ей не нужно было узнавать. Стояли минут пять с Юбкой, он мрачно в сторону глядел. Мне – ни слова. И хрен бы с ним. Щурюсь – лампочка горит под потолком, но тускло, а та, что дальше, перегорела вовсе (объясняй себе, объясняй, а на самом деле зрение наверняка снова упало – из-за нервов, темноты в душевой): Сивая бежит, придерживает подол сарафана – вырядилась как на праздник, неужели на мое освобождение? Сарафан из легкой полупрозрачной ткани – не такой ли назывался в книжках шифоновым? – но ей словно бы не по росту, короткий, а Сивая вымахала. – Ник сказал, чтобы мы вернули нож. Вот. И она протягивает руку, глядя в сторону, видимо, это значит, что не видела – не задела. Аккуратно беру из ее рук, тоже стараясь не прикасаться. Рукоять ножа холодная – никто не трогал, Ник сохранил для меня, знаю, зачем сохранил.