Наверняка Ник принес, больше бы никто не решился. Или приказал принести. Хотел отдать крысе и остатки шоколада в обертке, присмотрелся – уже нет ее. И никого в коридоре – смотрел, даже погнаться хотел. Ник, Ник, отзовись! Совсем не сержусь, что сделали со мной такое. • • Они возвращаются не все сразу, медленно ходят, неровно, точно пьяные. Кажется, на самом деле магазинчик, не ларек – у многих в руках пластиковые пакеты с пшеном, рисом; пачки с мукой, соленые огурцы. У Шпателя – ящик с пивом, Ник еще сказал строго – это первым делом сдашь, слышишь? У девчонок сладкое, арахис в глазури. У Белки в руках батончики – «Твикс», «Баунти». «Баунти»?.. Да нет, она не стала бы. Ник, завидя меня, останавливается – движением руки останавливает Юбку и Шпателя. Юбка подчиняется с готовностью, быстро, явно чувствуя себя виноватым. Так и хочется сказать – не мельтеши, все равно получишь еще. Хотя, честное слово, – и сам злюсь на себя, что нож отдал, хоть потом и вернули. Нужно было сказать, что ли, что без какого-нибудь идиотского акта или другого документа не имеют права забирать. И потом – отдал-то Нику, а вернула Сивая, девчонка. Нечестно, унизительно. Хотел, чтобы Ник и вернул, перед всеми. – Ребят, вы накормили его? – А девки чего-то там принесли вроде. – Шпатель пожимает плечами, поднимает руку, прикасается к прыщикам на щеках, на подбородке. Теребит, не может спокойно. Он был бы Прыщ, а не Шпатель – только высокий очень, прямо длинный. Перевесило, хотя шпатель и необязательно длинный. Лучше бы Шпала, но меня все равно никто не слушает. – Вроде? И шоколад? Надо, чтобы по норме было, как всем. – В остальном-то он не как все, может, пусть в жрачке тоже… Шпатель бормочет, Юбка бьет его в бок. – Ты че, сам жрешь, да? А ему жалеешь? – говорит Юбка, ЮБКА ГОВОРИТ. – Перестаньте, – Ник морщится, – вообще он такой же, как мы, поэтому имеет право на все. Только плохо, что он не ходил с нами. Надо, чтобы в следующий раз обязательно пошел. Ясно, блин. Скажи мне. СКАЖИ ЭТО МНЕ! – Нужно, чтобы он непременно принимал участие в жизни коллектива, не чувствовал себя изгнанным. И сейчас такое время, когда нам нужны руки, лишние руки. Девочки работают на кухне, на уборке, но сегодня им тоже пришлось идти в магазин, парни бы не справились. НО ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ СКАЗАТЬ ЭТО МНЕ?! – Короче, проследи, Юбка. Так получается, что он на тебе, – улыбается сочувственно, – раз уж с самого начала так получилось. Проследи, чтобы паек у Крота был такой же, как у всех остальных, чтобы он работал наравне с остальными. – А как же его звать работать, если… – Ну как… он же слышит. Ведь он слышит? Не буду кивать, никак реагировать не стану – не дождешься. Тоже мне, шавку себе нашел – «он» и «он». Пусть «он» и слышит, мне вообще не интересно. И я отворачиваюсь, иду прочь к лестнице. – Скажите, а куда он идет? – слышу, как Ник спрашивает ребят. – А он решил в подвале жить, – голос Юбки: жалуется, – прогнать? Все-таки в девчачью душевую ходить – так себе удовольствие, а он же занял нашу… Он занял. Мечтал прямо-таки занять. – Теперь нет никаких «девчачьих», теперь одна. А вместо мужской душевой – место изоляции. Но раз мы никого пока не изолируем… хорошо, пусть живет там, если так хочется. Не препятствовать. Голос Юбки становится тише, но прислушиваюсь: – Не буду. Ник, ты когда кончишь так разговаривать? Если честно, вначале думали, что ты прикалываешься, что перестанешь, но теперь… – А что не так? Ничего-то ты не чувствуешь: голоса стихают за спиной, не хочу дальше. Кнопка пожалела, теперь и Юбка – Юбка, этот-то дурачок. Спускаюсь по лестнице – здесь хорошо, тишина, все же есть побежали, разведывать, что там теперь, как будет, не обделили ли, а может, и «Фанту» припрятали, чтобы только избранным досталась? Но Ник не такой, у нас не будет никаких избранных. Даже вон шоколад – ведь вполне могли не приносить, никто бы не проверил, я бы даже пожаловаться не мог. В камере моей спокойно – стоит тарелка из-под «Роллтона», а крыса краешки обертки от шоколадки сгрызла. • • Муха приходит ночью, с ним Степашка с перемазанным лицом. – Ты что, себе на морду дрочил? Сразу, чтобы оба услышали. Знаю, зачем пришли, потому нужно первому сказать. Вместо здравствуйте. Степашка глупо лупает глазами. Придурок, ну. – Дурачок. Злюсь ли, что он сказал? Нет, вроде ничего такого. Степашка как был – с глупым и злым выражением – замахивается, я отпрыгиваю. Но Муха мотает головой – мол, нечего, не все так просто. И достает – не знаю, что-то кожаное, длинное – ремень? – да, ремень, приглядываюсь в темноте. А что, уже ничего не болит? – хотел спросить, но только забыл, куда пырнул, – ничего глупее придумать нельзя, но берусь вспоминать: как размахнулся, как ударил, – и то вместо сердца живот представляется, то вообще ничего. Где же рана? – Надо было тебя и дальше под замком держать, – задумчиво говорит Муха, – ты ведь меня чуть не убил, сука. И Ник, зараза, не хочет ментов вызывать, говорит, что один хрен не приедут, а если вызову – пообещал, что скажет, как будто бы я сам, понимаешь, себя, как будто нельзя понять, что не сам. Что, мол, мы такие вещи между собой решать должны, не докучать взрослым, когда такое. Но я уже взрослый. Хочешь, покажу, какой я взрослый? – Уже показал. Не боишься, кстати, что за разговор со мной прилетит? – Ну ты же не скажешь. Не сможешь. Ладно, хватит трепаться. Степашка, держи его. – Ага, попробуй только, – отступаю на шаг, – нож-то снова при мне. В этот раз попаду удачнее. – Муха, – тревожно шепчет Степашка, – он с ножом. – Я слышал, мудила. И что? Отбери, ты его тяжелее в два раза. Но никакого ножа нет, я его под лавочку положил, чтобы не таскать на виду, не нарываться. И не обойдешь их – на пути встали, прям специально. Но боятся, стоят. Потом Степашка решается. Он валит меня на землю, держит за руки – Муха быстро на ноги садится, связывает ремнем, чтобы не брыкался, но не встает. Не сразу. Тяжелый, урод. Пустите, говорю, все. Обшаривают, не находят. – Эх ты, трус долбаный, – Муха презрительно, – он вообще голый, без ничего. Ладно, держи.