В руках и вправду топор. – Это ты солдат, да? – Он любопытно и настороженно смотрит на мою одежду, протягивает руку и трогает нашивку на плече, потом ткань летней форменной куртки. – Это я солдат. Не трогай, а то получишь по рукам. – Это у меня топор. А у тебя смешно побрита голова. – Мальчик мрачнеет, удобнее перехватывает рукоять – и на самом деле топор, старый, отполированный. – Вижу. И что ты им собираешься делать? Вот вырастешь – и тебя так же побреют. – Не, не побреют, я всегда тут буду. Я охраняю тер-территорию. Територия территория – снова дурацкое словарное слово. – От кого? – А от всех. Кто пойдет. – И часто ходят? – А? – Паренек моргает белыми ресницами. – Не, не так много ходят. Вот скажут, хорошо, что я солдата поймал. – Тебя как зовут? – Зовут – Степашка, а вообще я Олег. – Как это – Олег, а зовут Степашкой? Это от Степана же, разве нет? – Нет, – он вдруг улыбается, чуть опускает оружие, – ну вот у тебя – у тебя что, клички в школе не было? – Да была кличка, я уж и не помню… Это я вру – и сейчас есть кличка, но только никому-никому не скажу ее, чтобы мама не узнала и не расстроилась. Она никогда не хотела, чтобы я изгоем был, непопулярным. Ну и в части меня по-новому прозвали, мерзко. Не Павлик, а уроды там. – А. Я тоже иногда не помню. Но Степашка – так просто зовут, такая кличка. – Понял, понял. Так ты, Степашка, не думаешь же, что я – ну, из них? – А разве нет? Ну, ты же в форме. Значит, это ты стреляешь, чтобы там дым шел? – Значит, вам тут видны дымы… – А? – Да нет, ничего. Степашка, ну как я могу быть из этих, если у меня – ты видишь, нашивка? Ты же знаешь, что это наши цвета, нашего флага? – Ну вроде. – Вроде. Ты что, в школе не учился? – А я десятый класс закончил. – Ого! Это сколько тебе лет уже, выходит? – Шестнадцать. Но только еще два года. У нас есть двенадцатый класс, а даже у Ника нет. – Ага… это в коррекционке, что ли? А кто такой Ник? – Ник… – он теряется, забывает. Кор-рекционной. Коррекционной. Да. – Да. В первой спецшколе. – Ну ты вообще нормальный для спецшколы… блин, то есть хочу сказать – никогда бы не подумал, что ты… там, – путаюсь в словах, но пацаненок понимает. – Спасибо, – он улыбается, в сторону смотрит. Все-таки не верит, что я не из тех. – Я должен отвести тебя к Нику. – Веди, конечно. Не знаю уж, кто такой Ник, но раз малец хочет отвести, то что это значит – это значит, что мы войдем в здание, а там отбрехаюсь. – Только оружие… надо сдать. – Да ты что, откуда у меня оружие? Он медлит, хмурится. – Ты в форме. Должно быть оружие. – Ты реально думаешь, что я из части ушел с оружием? Я что, совсем ебобо? На, хочешь – сам посмотри. Нет оружия. Он подступается неловко, но и сам не знает, как смотреть. Я уже знаю, нас научили. Потому что если что – мы будем брать пленных, но только обходиться с ними хорошо, потому что есть такая Женевская конвенция, в ней много всего сказано хорошего, что никогда не буду нарушать. Потму что вот как там сказано: Высокие договаривающиеся стороны обязаются при любых обстоятельствах соблюдать и заставлять соблюдать настоящую Конвенцию. Вот так – Высокие договаривающиеся стороны. Высокие. Я тоже хочу быть как Высокая сторона. Хотя и понимаю, что никакая, но все-таки особую память дает это, особое ощущение. Потому что должно быть вот так, как я знаю: При любых обстоятельствах военнопленные имеют право на уважение к их личности и чести К женщинам следует относиться со всем полагающимся их полу уважением и обращаться с ними должно во всех случаях не хуже, чем с мужчинами Военнопленные полностью сохраняют свою гражданскую правоспособность, которой они пользовались во время захвата в плен Я, правда, не знаю, что такое Гражданская правоспособность. Может быть, это о том, что я имею право плакать, если захочу, имею право знать, где мама. Только в курсе ли Степашка? Нужно будет ему рассказать. Поэтому я сам хлопаю себя по груди, по голенищам, потом развожу руки в стороны – видишь, ничего. Степашка, кажется, успокаивается. – Ладно, иди. И иду впереди, а он следом – не опускает топор. Сам не знаю, отчего не спросил сразу о маме, зачем решил подыграть. Но увидел, что он как-то всерьез топор держит, прямо как наши часовые – ладно, хрен с ним, пускай похвалится, что поймал меня, что привел. Ник, наверное, взрослый, может, даже какой-то мамин помощник, бывает же такое – Помощник воспитателя? Ах, блин это же все равно что нянечка в детском саду, никаких помощников. И мама говорила, что одна из воспитателей будет, а там только другой персонал: фельдшер, медсестры, охранник. Может, все изменилось за две недели. Мы обходим здание по узкой тропке, вытоптанной в густой траве, и почти у самой лестницы Степашка неожиданно отстает, гладит сидящую под тополем маленькую лохматую собачонку. У нее два темных пятна на морде, остренькие уши. У нас только Овчарки, а раньше дома, когда я еще в школе учился, мама любила вот таких невзрачных беспородных: посмотришь, так каждая уродливая, не-про-пор-ци-о-нальная. Хвост слишком длинный, лапы короткие, шерсть клоками лезет. Но именно таких она приводила, оставляла дома на неделю-две, варила им в кастрюле какую-то мясную кашу, а потом отдавала. Не знаю, куда. Это называется передержка, но только когда совсем маленький был, успевал привязаться за неделю к очередной собачке так, что, придя в какой-то день из школы и обнаружив пустую комнату, рыдал несколько часов. Только я это никому не рассказывал, даже Павлику. Павлик. Надеюсь, что ему ничего не сделают за меня, если что, пускай только мне. Смешно, но так разговаривать у меня даже с Ксенькой не выходило, хотя она вроде как моя девушка. Ну то есть как. Я трогал ее грудь. Она мягкая, маленькая и совсем не как в Фильмах, что показывали ночью по РЕН ТВ, – какая-то вытянутая, не круглая. Я трогал сквозь тонкий тряпочный лифчик, снять-то Ксенька не сняла. Можно было расстегнуть, наверное, но я боялся, что не смогу нашарить чертовы крючки и буду выглядеть идиотом. А она еще потом подружкам расскажет, посмеется – или, что еще хуже, гораздо хуже, тому, кто будет после меня. То есть я не думаю, что кто-то будет после, но только та же Ксенька рассказывала, как ее бывший не любил чистить зубы по утрам, и от этого она не любила с ним целоваться. Все любила, а целоваться – нет. Ей тоже не говорил. – Это наша собака Малыш, – извиняющимся тоном говорит Степашка, – она сидит тут одна, потому что Ник не велел пускать дальше. – Она же не дворовая собака. – Но только когда дождь или громыхает уж очень страшно – я все равно пускаю. Не говори Нику только. Не скажешь? – Не буду.