Вскоре после смерти Пахомова к ней приходил какой-то дальний потомок Чингизхана, представившийся сотрудником уголовного розыска, и выспрашивал насчет дебоша Фельдмана и ее действий по этому поводу. Что ж, Полина рассказала ему правду, но далеко не всю. В частности, утаила, что Семен оскорблял ее не просто из пьяного куража. Она писала стихи с четырнадцати лет, а в пятнадцать стала рассылать их по редакциям. Чаще всего ей вообще не отвечали, но из ленинградского журнала вдруг пришел пространный ответ, в котором редактор писала, что у автора безусловно есть потенциал, но данные стихи совсем незрелые и не годятся к печати. Она советовала автору работать над стилем и над своими эмоциями, учиться более четко понимать собственные мысли и расширять словарный запас, а также искать другие темы для вдохновения, кроме неземной любви. Когда копилка жизненного опыта Полины обогатится важными событиями и глубокими переживаниями, то у нее получатся стихи, способные тронуть сердце читателя, предполагала редактор, а пока она не может предложить материал к публикации, но настоятельно советует автору не прекращать литературных занятий. Письмо было подписано «Наталья Моисеевна Фельдман». Почему-то этот доброжелательный ответ взбесил Полину больше глухого молчания других редакций. Чем чаще она перечитывала письмо, тем более уязвлял ее снисходительный тон и менторские замечания, ей казалось, Фельдман хочет не поддержать молодое дарование, а повыпендриваться на ее фоне, ощутить свою силу и власть. Да, ты талантливая, а я не желаю тебя печатать и не буду, потому что могу. Лучше поделюсь своими советами, и плевать мне, что ты их не просила! Полина зачем-то сохранила это письмо и время от времени перечитывала, поэтому ненависть к Наталье Моисеевне не утихала в ней. Все изменилось в выпускном классе, когда Пахомов взял ее под свое крыло. Мечта сбылась, на нее обрушилась слава, почести, Полина купалась в них, погружалась с головой, но счастье почему-то не приходило. В одночасье став знаменитой, Полина осталась самой собой, и это осознание, что в любых обстоятельствах она это все равно она, вызывало грусть и тоску. Тут обнаружилось, что ее редактор в журнале не кто иная, как Наталья Моисеевна Фельдман, и она совсем забыла про письмо, когда-то отправленное неизвестной девочке. Полина улыбалась этой худенькой немолодой женщине, слушала ее рассказы про цветы, которые она обожает и выращивает на работе, потому что дома они не растут из-за того, что окна выходят на неправильную сторону, и могла думать только о том, какая перед ней лицемерная сука. Первые несколько публикаций прошли гладко, а когда настало время готовить новую, Полина бросила на стол Фельдман те самые стихи, которые редактор в свое время удостоила своим презрением. Наталья Моисеевна взяла их и отредактировала, и, в общем, это пошло стихам на пользу, но Полину душила обида – почему нельзя было сделать это тогда? Это бы заняло у Фельдман даже меньше времени, чем написание ответа с отказом! И она взорвалась, при всех швырнула в лицо Наталье Моисеевне то старое письмо. – Стихи ж незрелые! А теперь резко созрели, значит? Фельдман пыталась что-то возразить, но Полину занесло. Она заявила, что Наталья Моисеевна видит хорошие стихи, только когда ее носом ткнут влиятельные люди, и сорок лет сидит на одном месте, не поднимая жопы, только для того, чтобы уничтожать талант в любом его проявлении, сама серость и все стремится сделать серостью. И много чего еще обидного наговорила. Потом ей стало стыдно. Ну как стыдно… Немного неприятно. Все-таки она позволила себе лишнее. Пока Полина выступала, никто из присутствующих в комнате ее не остановил, та же Ирма Борисовна сидела тихо, как мышка. Наверное, если бы Полину вовремя окоротили, все бы на этом и кончилось, но Наталья Моисеевна не вытерпела публичного унижения со стороны вчерашней школьницы при молчаливом согласии коллектива. Она потребовала от Полины извинений, та отказалась, и тогда от редакторши последовал ультиматум – или Полина больше не печатается в их журнале, или она уходит на пенсию. Василий Матвеевич советовал ей извиниться, но Полина уперлась. С какой стати? Бабка чуть не загубила ее будущее, ведь если бы не Пахомов, никогда бы мир не узнал Полины Поплавской, за это, что ли, просить прощения? Если бы Наталья Моисеевна снова отклонила бы стихи, снова назвала бы их незрелыми и попросила другие, Полина слова бы не сказала, она сама понимала, что данные произведения отнюдь не вершина ее творчества, но звонок сверху волшебным образом превращает юношескую пробу пера в шедевр. Так что Фельдман строит из себя великого редактора и ценителя поэзии, а на самом деле обычная приспособленка, и Полине перед ней извиняться не за что. Пусть сама извиняется, что из-за нее Поплавская начала путь к читателям на два года позже, чем могла. Она не боялась, что ее не станут печатать в этом журнале – Василий Матвеевич тут же устроил бы ее в другой, и, когда ей позвонил лично главред, Полина резко оборвала его: «Я попрошу вас не поднимать в разговоре со мной эту тему!» В итоге Фельдман уволилась, Полине дали нового редактора, и больше проблем не было. Зато она вкусила сладость мести и наконец познала настоящее счастье. Насладившись поражением своей обидчицы, Полина о ней совсем забыла, пока медицинский институт не пригласил ее на творческий вечер. Она сразу обратила внимание на щуплого молодого человека, сверлившего ее необыкновенно страстным взглядом. Полина подумала, что это влюбленный поклонник, но оказалось совсем иначе. Всего лишь пьяный сын Натальи Моисеевны, решивший отплатить унижением за унижение. Только она отчитала редакторшу за дело и в присутствии пяти сотрудниц, прекрасно понимающих суть конфликта, а Семен оскорбил ее при огромной аудитории и непонятно за что. Это нельзя было оставить безнаказанным, и Полина потребовала у Василия Матвеевича возмездия. Разумеется, оперативнику она сказала, что просто поплакалась в жилетку старому товарищу отца, который рыцарски опекал их с мамой после развода, а там он уж сам решил, что наглеца надо наказать. Как именно он этого добился, ей неизвестно. Она вообще до смерти Василия Матвеевича понятия не имела, что Семена исключили из аспирантуры, или где он там учился. Зачем Пахомов так хлопотал, если она не просила? Простите, но такой стресс… Я так переживала, что просто заболела, а дядя Вася принял мои страдания близко к сердцу. Теперь придется эту полуправду повторить на суде. Полина вздохнула. Может, не ходить? Только кто знает, чем это обернется. Скорее всего, сойдет, но вдруг попадется какой-нибудь сумасшедший судья и притащит силой? Лучше не испытывать на себе мощь правоохранительных органов, а сходить в суд и притвориться дурой. Тяжело вздохнув, Полина налила себе вина и закурила сигарету, после «Беломора» показавшуюся слабой и тошноватой. Работы нет, публикаций нет и не предвидится, в общем, есть отчего впасть в отчаяние и без судебных проблем. Жизнь ее по сути кончена. Того, о чем страстно мечтала, судьба чуть-чуть дала попробовать на вкус и сразу отобрала навсегда. Немножко приоткрыла дверь, показала, как оно бывает, и тут же захлопнула, прищемив ей нос. Сбылась бы хоть любовь! Полина отсалютовала бокалом темному окну, будто Кирилл мог видеть ее с той стороны позднего вечера. Если бы Кирилл был рядом или кто-то другой, похожий на него… Все было бы иначе, и она наконец перестала бы быть сама собой… Но нет, она одна против целого мира, который выталкивает ее из себя, как занозу. Она выпила, но легче не стало. Что-то царапало, теребило душу, не давая забыться в отчаянии и утонуть в жалости к себе. Что-то неприятное, даже противное. Полина выглянула на лестницу. Коробка все еще стояла на подоконнике. Она замерла, так вдруг стало страшно, что она опоздала и сейчас найдет мертвое тельце. Не дыша, Полина спустилась на одну ступеньку и тут услышала слабый писк. Быстро схватив коробку, она вернулась в дом. Достала котенка, завернула в шарф и положила на диванную подушку. В холодильнике нашлось немного молока на дне бутылки, и оно, вот удивительно, даже не скисло. Полина подогрела его, налила в кофейное блюдечко и принесла котенку. Тот стал лакать, бестолково качая головой. – Маленький пушистый комочек зла, – сказала она строго, – сегодня поночуй, а завтра посмотрим. * * * Перед началом процесса Ирина обратилась к своим народным заседателям с речью, в которой призвала их забыть о заслугах великого режиссера и по возможности не смотреть в зал, где наверняка будут известные люди. Судят не человека, а его деяние, и, как бы мы ни любили творчество Пахомова, личность жертвы не может быть отягчающим обстоятельством. Бимиц с Кошкиным не возражали. До начала процесса над Фельдманом они уже рассмотрели несколько дел, и Ирина была ими очень довольна. Спокойные, в меру любопытные, вежливые – редко так везет с заседателями. Если и были у них какие-то разногласия по политическим вопросам, то они выясняли их за пределами суда. Ирина хотела подъехать к Кошкину, чтобы приходил в гражданском, а то у нее появлялось чувство, будто она командует трибуналом, а потом постеснялась. Человек заслужил, и весь состав суда выглядит солиднее на фоне его погон и орденов. За годы судейства она выработала в себе привычку не смотреть в зал и не видеть лиц родных и близких. Существовал лишь подсудимый, которому она должна назначить максимально справедливое наказание, не поддаваясь эмоциям, поэтому, выходя в зал, Ирина мысленно выстраивала между участниками процесса и публикой полупроницаемое стекло, сквозь которое люди могли ее видеть, а она их – нет. Но сегодня не удержалась, с любопытством посмотрела на вдову Пахомова, все еще изумительно красивую, несмотря на годы, женщину. Огромные глаза, четкий профиль, ни грамма лишнего веса… А как элегантно она одета в черное, видно, что траур, но без лишней аффектации. Простое глухое платье-футляр чуть ниже колен. Интересно, вдова его специально шила или было в гардеробе? Господи, о чем она только думает, судья, называется! Она имеет право только соболезновать вдове, и то без фанатизма. Мелькнуло еще несколько знакомых по фильмам лиц, но они сидели в середине зала, а рядом с вдовой и дочерью, тоже красивой дамой, но не такой выразительной, как мать, расположились вальяжные мужчины, одетые не просто в импортные шмотки, но по-настоящему элегантно, так что их можно было бы принять за иностранцев. Присутствовали журналисты, в том числе и с телевидения. Что ж, народ вправе знать, как у нас работает правосудие. Ирина не собиралась выгонять представителей прессы, но специально назначила первое заседание на вечер пятницы: они успеют только на предварительную часть, малоинформативную, но достаточную для бравурных и кровожадных репортажей. Журналисты увидят, что суд – это скучная и кропотливая работа, и на продолжение процесса в понедельник, даст бог, уже не явятся. В культурном бомонде совершенно терялись близкие подсудимого. Ирина поежилась, представив, что он должен сейчас чувствовать, один несчастный парень против целого зала влиятельных людей. Тем не менее Фельдман держался спокойно и с достоинством, разве что говорил о своем преступлении слишком гладко, как по книге, но с другой стороны, у него было время подготовиться. Ирина вздохнула. Жаль, что у нас нельзя заключить сделку с правосудием, как в проклятой Америке. «Виноват?» – «Виноват!» – «Пять лет устроит?» – «Давайте!» – «О'кей, дело закрыто». Но мы в СССР живем, так что сидите, Ирина Андреевна, до победного конца, исследуйте доказательства того, что вам и так предельно ясно. Когда Фельдман сказал, что не собирался никого убивать и все вышло случайно, по залу прокатилась волна возмущения, кто-то крикнул: «Хулиганье», вдова поднесла к глазам носовой платок, и вообще публика как-то встрепенулась, загомонила. Ирина постучала по столу: – Товарищи, товарищи! Соблюдайте порядок! Выкрики с мест только мешают отправлению правосудия. Люди успокоились, но не сразу, только когда она пригрозила выводить нарушителей из зала. Когда Ирина увидела Поплавскую, самообладание немного ей изменило. Она так надеялась, что Полина не придет, ведь самые унылые обыватели плевали на повестки в суд, а тут целая поэтесса! Ах, не ждала Ирина от нее такой законопослушности! Интересно, знает ли она, что судья – жена Кирилла? Ирина поморщилась. Все же Полина – очень красивая девушка, чем-то похожая на молодую Ахматову, а если оденется поярче и откажется от образа утопленницы, то будет просто глаз не оторвать. Но и так, наверное, нравится она мужчинам, томная, загадочная, не то что Ирина – жизнерадостный колобок… Что чувствовал Кирилл, когда Поплавская вешалась ему на шею? Да уж, самое время задуматься об этом посреди судебного заседания! Тряхнув головой, Ирина вернулась к порядку исследования доказательств. Старый врач с работы Фельдмана, приехавший характеризовать личность подсудимого, просил ее дать выступить в самом начале, потому что ему надо вернуться в больницу как можно скорее. Что ж, Ирина не видела причин отказать. Зато Полину она задвинула в самый конец списка свидетелей просто потому, что пока не выступили, свидетели в зал суда не допускаются, зато после дачи показаний – сколько угодно, а Ирина чувствовала, что чем меньше она будет видеть одухотворенное лицо поэтессы, тем лучше. Что-то подсказывало ей, что Полина не уйдет, а будет сидеть до последнего, смаковать победу над врагом. Пока решили все процедурные вопросы, рабочий день подошел к концу. Ирине очень хотелось домой, к семье, да и молоко подходило, но врача надо заслушать сегодня. Оказавшись на свидетельском месте, дед заявил, что Семен Яковлевич – прекрасный специалист, не только эрудированный, но и дисциплинированный и непьющий, что немаловажно. Он – единственный хирург на район, поэтому в любую секунду должен быть доступен и соображать. Опыта маловато, да, но Фельдман за время работы не сделал ни одной существенной ошибки. В общем, местное население молится на молодого специалиста, и если возможно дать ему условное наказание, то необходимо это сделать не столько из жалости, сколько потому, что работать некому. – Не знаю прямо, что дальше будет, – развел руками старик, – молодежь в нашу глухомань не едет, а мне помирать пора, в уютном гробике уже лежать, а теперь что я должен делать? Жить, пока он с зоны не откинется, или на каждый аппендицит из могилы вылезать? Так вы уж, товарищи судьи, дайте ему условно. Поверьте, у нас жизнь не многим лучше, чем в лагере. Старый врач так хорошо отзывался о подсудимом, что Ирина пожалела о своем решении выслушать его в начале. Лучше бы перед прениями, чтобы хорошее впечатление было более свежим.