Все тут ясно, можно до обеда решить. Дать лет семь, через четыре пусть подает на условно-досрочное. В конце концов, на зонах хорошие доктора тоже нужны, человек будет работать по специальности, да еще и не платить за стол и квартиру, и пользоваться, кстати, всеобщим уважением. Статья у него благородная, врачей зэки не опускают… У Семена Яковлевича есть все шансы после освобождения вернуться к нормальной жизни. Ирина еще раз полюбовалась на себя в зеркало. Все-таки отличную прическу сделала ей коварная Ольга, даже настроение поднялось. Первой выступала жена Пахомова. Она рассказала, что в тот роковой вечер уехала к дочери. Это было спонтанное решение, и они с мужем никому не говорили, что он останется дома один. Визиты к дочери не были регулярными, просто бабушка, когда чувствовала, что сильно соскучилась по внукам, собиралась и ехала. Таким образом, Фельдман никак не мог заранее знать, что Пахомов останется дома один. Около девяти вечера жена позвонила Василию Матвеевичу, он разговаривал с ней совершенно спокойно, поэтому она легла спать и до десяти утра пребывала в счастливом неведении, пока ей не позвонил следователь. Тут силы изменили вдове, она всхлипнула, закрыла лицо руками, дочь поднесла ей воды и помогла сойти со свидетельского места. Дальше вызвали, неизвестно зачем, близкого друга Пахомова, кинооператора, работавшего на всех его фильмах. Он рассказал, какой Василий Матвеевич был великий человек, сколько снял прекрасных картин и, главное, имел множество творческих планов, но жизнь его нелепо оборвалась по воле этого негодяя. Этот негодяй сидел понурив голову и старался не встречаться ни с кем взглядом. Кинооператор разглагольствовал охотно и со вкусом, заткнуть его удалось с большим трудом. Ирина вздохнула. Все же правило допрашивать первыми представителей потерпевших гуманно не только для потерпевших, но и для подсудимых. В пятницу старый хирург давал Фельдману прекрасную характеристику, но сегодня она уже забыта. Самоотверженного врача Семена Яковлевича заслонил образ прекрасного семьянина, великого художника и отличного человека Василия Матвеевича Пахомова. После оператора вызвали профессора Велемирова. Этот упитанный человек в быту был, вероятно, внушителен и величав, но сейчас не скрывал своего раздражения, что его дергают в суд по столь ничтожному поводу. – Ума не приложу, что вы от меня хотите, – заявил он, – Фельдман давно отчислен, и я не несу за него никакой ответственности. – Вот об этом мы и хотим узнать, – сказала Ольга, – за что вы отчислили перспективного аспиранта? Велемиров негодующе фыркнул: – Перспективный, скажете тоже! В его собственном воображении если только! – Однако же Семен Яковлевич справлялся с нагрузкой, вовремя и даже с опережением сдал кандидатский минимум, согласно плану представил обзор литературы, имел нужное количество публикаций, – перечисляла Ольга, – кроме того, активно выступал на Пироговском обществе, вы доверили ему вести занятия со студентами… Не вижу формальных поводов придраться к работе аспиранта Фельдмана. – Вот это и плохо, что все у нас формально, для галочки, а в суть дела мы не смотрим, – Велемиров удрученно покачал головой, – к сожалению, документы не всегда отражают истинное положение дел, и я вам даже больше скажу: чем глупее и бесполезнее сотрудник, тем больше порядка у него в бумажках. – Вот уж что правда, то правда, – буркнул Фельдман с места. Ирина, с трудом сдержав улыбку, постучала ручкой по столу. Да, тут не возразишь. Когда человек в работе, в деле, то часто забывает про формальности, а у дурака везде подстелена соломка. – В общем, Фельдман не представлял для кафедры никакой ценности, – заключил Велемиров. – Как же так? – Ольга широко развела руками. – Не далее как в пятницу мы слышали совершенно другой отзыв от сотрудника Семена Яковлевича, в котором тот характеризовал его как прекрасного и незаменимого специалиста. Велемиров фыркнул: – Для сельской больнички – может быть. Но вы меня простите, чтобы заниматься наукой, нужно несколько больше, чем уметь вскрывать гнойники. Другой уровень, понимаете? А до него Фельдман недотягивал. – Тем не менее вы отчислили его не за академическую неуспеваемость. – Ну да, его пьяный дебош стал последней каплей. Ольга улыбнулась: – Простите, но он находился не на рабочем месте и не в рабочее время. Насколько я знаю, у аспирантов после шестнадцати часов начинается личная жизнь, а проводить свой досуг за распитием спиртных напитков, конечно, не похвально, но законом не запрещено. Велемиров переступил с ноги на ногу, раздраженно одернул пиджак и нахмурился: – Он находился в пьяном виде на территории института, а это прямо запрещено нашими правилами внутреннего распорядка! – выкрикнул он. – Он, на минуточку, не просто бесчинствовал в кабаке, а сорвал общеинститутское мероприятие! И я, профессор, уважаемый человек, по-вашему, должен был этим утереться? Сказать, ничего, Сеня, проспись и работай дальше? Так? – Нет, но существуют другие меры воздействия. Выговор, например. Семен Яковлевич – человек молодой, вы не должны были сразу терять надежду на его перевоспитание в здоровом коллективе. – У нас хирургия, а не детский сад! Я не могу, просто не имею права доверять судьбу пациентов неуравновешенному человеку. Сегодня он на концерте напился, а завтра что? На дежурстве? – Вот когда бы на дежурстве, тогда бы и увольняли, – вдруг заявил Кошкин, – по молодости-то с кем чего не бывало… – Ну знаете… Когда меня приняли в аспирантуру, я четко понимал, что можно себе позволять, а что нельзя! Это же надо было додуматься – надраться в дым, и в таком свинском виде появиться перед коллегами и наставниками, и куражиться над всеми! Это пощечина кафедре, так что пусть Фельдман скажет спасибо, что не вмешалась комсомольская организация и не исключила его из своих рядов! Велемиров снова переступил с ноги на ногу и демонстративно посмотрел на часы. – Может быть, вы колебались, а кто-то рекомендовал отчислить Семена Яковлевича? – спросила Ольга. – О чем вы? – Например, Василий Матвеевич Пахомов? – Боже мой, при чем тут это? Ирина вмешалась: – Хочу напомнить, что, стоя на этом месте, вы обязаны говорить правду. – Возможно. – Яснее, пожалуйста. – Смутно припоминаю, что, кажется, Пахомов действительно звонил ректору и высказывал свое возмущение поведением моего аспиранта. Только это никак не повлияло на наше решение. – А Фельдману вы говорили, что отчислили его по просьбе Пахомова? – Еще раз повторяю: я сам принял это решение и нисколько об этом не жалею. – То есть от вас Фельдман о роли Пахомова в своей судьбе не слышал? – Нет, нет и нет! Тут попросил слова Бимиц: – А не могли вы ему сказать типа такого, что, Фельдман, ты хороший человек, и я с удовольствием бы тебя оставил, только такие большие люди, например режиссер Пахомов, так настаивают на твоем отчислении, что я совершенно не могу против них пойти? – Нет, я ничего такого не говорил и вообще с трудом представляю, откуда он это выяснил. Послушайте, я уважаемый человек, поступил совершенно адекватно и не понимаю, почему должен сейчас отчитываться перед вами, как школьник! Больше вопросов не возникло. Ирина отпустила уважаемого человека и объявила перерыв пятнадцать минут. Уходя из зала, она краем глаза заметила, как Велемирова окружили друзья Пахомова, и он, нахохлившись, как петух перед битвой, что-то вещает. А действительно… Видно, что профессор принадлежит к тому роду уважаемых людей, которые страстно любят угодничать, но терпеть не могут в этом признаваться. Ему важно реноме независимого вершителя судеб, поэтому он так и психовал на свидетельском месте. Информация просочилась через секретаршу ректора, и то в узкие круги, оперативник получил ее в результате благоприятного стечения обстоятельств, а Фельдман как узнал? Разве что сама Поплавская ему сказала? Судя по выражению ее лица, эта девушка не склонна к всепрощению, могла поизгаляться над поверженным врагом. – Сурово поступил профессор, но справедливо, – веско сказал Кошкин, доставая из портфеля пакет, аккуратно завернутый в кальку. – Хотите бутербродик? Ирина отказалась, а Бимиц взял. – Ой, я вас умоляю, да ни за что в жизни никто никого не отчислит без звонка сверху, тем более за такую ерунду, – фыркнул он, размахивая аккуратным бутербродом с докторской колбасой. – У меня сын врач, и надо вам знать, что это просто животные! Какая им поэзия, боже ты мой! Уверяю вас, что они расцеловать готовы были нашего подсудимого за срыв мероприятия, и никто бы даже не чихнул в его сторону, если бы не вмешался влиятельный человек. – Пожалуй, вы правы, – протянула Ирина, – теперь осталось доказать, что это было известно нашему подсудимому. Может быть, и не получится сегодня закончить, вздохнула она. Следствие на радостях, что выявило истинный мотив, немного неграмотно допросило Фельдмана. Просто вывалило ему факты, он подтвердил, и все, а нужно было аккуратно спросить, откуда ему стало все известно, кто сказал, когда, при каких обстоятельствах. Но, боже мой, зачем те тонкости, когда обвиняемый соглашается со всем, что ему ни скажешь! Вернувшись в зал, она, прежде чем вызвать Полину Поплавскую, обратилась к Фельдману. Тот развел руками: – Да я уж и не помню, кто мне сказал. – Как же так, Семен Яковлевич? Это же касалось лично вас, а не постороннего человека. Наверняка вы испытали возмущение, негодование, боль – словом, сильные эмоции, когда выяснилось, что ваша карьера рухнула из прихоти Василия Матвеевича Пахомова. – Допустим, испытал. – И не запомнили обстоятельства, при которых вам стало это известно? – А разве это имеет значение? – Конечно, Семен Яковлевич. Суд должен изучить все обстоятельства, чтобы вынести вам справедливый приговор. Фельдман опустил глаза: – Нет, не помню. Велемиров точно мне не говорил, а кто – не помню. – А когда? Он пожал плечами. – Хотя бы до устройства на вашу нынешнюю работу или после.