Ирина смотрела, как из раструба мясорубки быстро выползают червячки фарша. Кирилл – настоящий богатырь, ему перемолоть килограмм жилистой коровьей плоти раз плюнуть, так же как и пол помыть, и белье развесить. Да и готовит он вкуснее. Только он муж, отец, глава семьи и единственный кормилец, пока она сидит в декрете. Он много работает и дома должен отдыхать. Кирилл занят тяжелым физическим трудом и не может, как какой-нибудь младший научный сотрудник, поспать на рабочем месте, как только придет такая охота. Горячий цех, в котором трудится Иринин муж, не прощает рассеянности. Одно неверное движение – и в лучшем случае изделие испорчено, а в худшем – производственная травма. Кроме профессии, у Кирилла есть еще призвание, он талантливый поэт и музыкант, не последний человек в ленинградском рок-клубе. Правда, его рок-группа распалась, а новую он пока не сколотил, но все впереди. Разве хорошо будет, если он из-за ребенка забросит дело жизни только потому, что жена ленится и устает? Нет уж, как сидел вечерами рука к перу, перо к бумаге, так пусть сидит и дальше. Ирина хотела кинуть в мясорубку новый кусок, но Кирилл отогнал ее. Техника безопасности. Ирина улыбнулась, вспомнив собственные детские кошмары о смолотых пальцах, которыми ее пугала бабушка. Включив газ под сковородкой, она принялась делать зажарку для супа. Тут из старенького черно-белого телевизора, стоящего в углу, раздалась бодрая музыка заставки молодежной программы. Ирина посмотрела на экран – хоть юность ее давно прошла, но передача нравилась. Она только недавно появилась и была еще мягкая, не закостеневшая, не залакированная, еще дышала и жила, а не превратилась в собственный надгробный памятник, как часто происходит с интересными вещами в поле официальной культуры. На экране появилась худая (ах, эта вожделенная худоба) девушка в глухой черной водолазке и с темными длинными волосами, расчесанными на прямой пробор. Ирина узнала поэтессу Полину Поплавскую и попросила Кирилла сделать погромче. Девушке исполнилось всего двадцать два года, а она уже завоевала мировую известность, и, на взгляд Ирины, вполне заслуженно. Стихи Поплавской ей нравились, и она с удовольствием их читала, хотя обычно в толстых журналах пролистывала раздел поэзии, предпочитая прозу. Кроме публикаций в периодической печати, у Полины вышел сборник, которого, естественно, днем с огнем было не сыскать в книжных магазинах, иногда она выступала с творческими вечерами, и билеты туда тоже было не купить, все известные Ирине девочки от десяти до шестнадцати лет со страстью переписывали стихи Полины в свои песенники, так что Ирина слегка даже удивилась, что ее любимая телепередача настолько хороша, что держит руку на пульсе эпохи и приглашает тех, кого людям действительно хочется видеть. – Когда я думаю, что мне выпала честь выражать мысли целого поколения, – говорила Полина с экрана, – я чувствую огромный страх и огромную ответственность. Кто я такая, чтобы говорить за всех, но с другой стороны, если природа наделила меня способностями, я не имею права отказываться от своего жребия. На фестивале в Венеции было так волнительно… – Не волнительно, а волнующе, – перебил Кирилл, так что Ирина не расслышала, что Полина говорит дальше, – уж коли ты поэт, так надо знать такие вещи. Ирина украдкой поморщилась. Было неприятно, что Кирилл завидует, но его можно понять. Он пишет стихи другие, но, наверное, ничуть не хуже, чем Полина, только она признанный в мире мастер слова, а Кирилл – всего лишь кузнец с нелепыми амбициями, неформал и антисоветчик. Чтобы не выдать своих чувств, она с преувеличенным вниманием уставилась в телевизор, где теперь показывали пожилую женщину в вязаном берете. – Полиночка с шестого класса практически была на домашнем обучении, – говорила женщина, волнуясь, – очень ранимая, болезненная, тонко чувствующая девочка. Мне сразу было ясно, что она что-то пишет, но она много лет стеснялась показать свои стихи. Таким талантливым ребятам вообще приходится нелегко, дети не любят особенных, часто стараются их оттолкнуть, а то и унизить. Мы, педагоги, конечно, шли девочке навстречу, поскольку понимали, что она уникально одарена… Ирина взглянула на мужа. Бедняга, он даже тяжелым детством похвастаться не может, рос обычным среднестатистическим хулиганом, без всякой непонятности, без «я не такой, как все», что в последнее время стало модным. Полнокровный уравновешенный мужик, разве может он претендовать на роль великого поэта, даже со всем своим богатым прошлым? Подумаешь, кормил семью с шестнадцати лет, служил на подводной лодке, был ложно обвинен в серии убийств и безвинно сидел в тюрьме, стоял у истоков ленинградского рок-движения и является его признанным корифеем, хоть сейчас и отошел от дел… Но он обычный, простой и понятный парень с нормальными человеческими реакциями. Уникальность с ним даже рядом не ночевала, равно как тонкость и ранимость. Ирине хотелось посмотреть до конца, но она видела, что у Кирилла портится настроение, поэтому взяла плоскогубцы, с помощью которых они переключали каналы, так как пластмассовый тумблер давно сломался. – Да смотри, она ж тебе нравится, – сказал Кирилл. – А тебе нет? – Не знаю. Что-то в ней фальшивое, как искусственные цветы. Ирина пожала плечами. На экране появился известный поэт и принялся нахваливать Полину. Слова «открытие», «поколение», «обостренная чувствительность», «обнаженные нервы», «уникальный талант» так и сыпались из его уст. Муж молчал, но Ирина на всякий случай убрала звук до минимума. Она согласна с поэтом, но Кириллу, наверное, тяжело сознавать, что про него самого никто из литературного бомонда так никогда не скажет. Молодые ребята переписывают его песни с кассеты на кассету, поют под гитару и дешевое вино, но официально выразителем идей и чаяний поколения является Полина Поплавская, а вовсе не он. И, конечно, очень хочется думать о ней как о дутой фигуре, которую вынесло наверх волной блата и интриг, и кормить свою самооценку банальностями, что настоящему таланту не пробиться никогда. Вот и выдумывает искусственные цветы. Иринина сестра тоже говорит, что в стихах Поплавской «чувствуется патология», ну так она сама страстно хотела быть поэтессой. Целый чемодан набила своими виршами, недавно только угомонилась. Хотелось сказать Кириллу, что завидовать плохо, но тут же вспомнилось, как она сама до замужества люто ненавидела всех счастливых женщин. Такое уж это чувство, не щадит даже хороших людей. – Не знаю, – промямлила она, – стихи красивые, искренние, страстные и с социальным протестом – все как ты любишь. Кирилл усмехнулся, отвинтил от стола мясорубку, разобрал и бросил в раковину. – Меня трудно заподозрить в любви к Карлу Марксу, но не могу не согласиться с ним в том, что нет большей низости, чем разрешенная смелость. – При чем тут это? – При том, – пояснил Кирилл, – что легко протестовать, когда знаешь, что тебе за это ничего не будет, и хорошо ругать тех, кто сам попросил тебя об этом, и объяснил, как именно надо это делать. Ира, любой работяга тебе скажет, что при чрезмерном давлении надо стравить пар, но осторожно, через специальный клапан. Вот тебе и пожалуйста – Полина Поплавская, рафинированная девочка из хрустального замка. Ирина помешала на сковороде лук с морковкой и добавила ложку томатной пасты. Действительно, невозможно уже игнорировать тот печальный факт, что всем хочется ругать советскую власть, и недовольных гораздо больше, чем довольных. И дело не в том, плох коммунизм или хорош, просто надоело думать из-под палки. Самое время немножко умаслить народ, показать инакомыслие и некоторое фрондерство в самой безопасной области – в области культуры. Что плохого, если советское искусство станет не только «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить»? В разумных пределах, конечно. Но что лучше подойдет для стравливания общественного напряжения – искренний вопль человека, придавленного бетонной плитой, или жеманные возгласы красавицы, желающей привлечь к себе внимание? На крик люди чего доброго сбегутся, да и перевернут плиту, а красавице подмигнут и пойдут дальше по своим делам, только уже в хорошем настроении. – Слушай, Кирюш, а ты не хочешь с ребятами, кстати, потусоваться? Кирилл отрицательно покачал головой. Но Ирина не отстала. – А то действительно у тебя в последнее время дом – работа, работа – дом. Как у обывателя последнего. Сходи… – Ира, я туда больше не вернусь. – Как это? От изумления она перестала мешать зажарку, которая немедленно пригорела. Ирина отскребла и выбросила пригоревшее, уцелевщую зажарку сгребла в кучку на середине сковороды, выключила газ. Интересно: сбылась ее мечта, муж отрекся от темного прошлого неформала, антисоветчика и гопника, можно с чистой душой избираться в Верховный Совет, как Ирина на полном серьезе планировала, а вместо радости она чувствует только разочарование. – Но у тебя же так здорово все получалось… – Ир, я теперь отец семейства. – Слушай, ты нас кормишь, обеспечиваешь всех, так что в свободное время имеешь право делать все что хочешь. – В том и дело, что не хочу, – пожал плечами Кирилл. – Постарел, что ли. – Не выдумывай, – отмахнулась Ирина. – Пора уже отвинчивать колеса. – В смысле? – Помнишь, у Егорки на велике было сзади два дополнительных колесика, а в прошлом году я их снял? Ну так и мне пришло время самому держать равновесие. Не хочу я больше вопить, какая хреновая жизнь, особенно теперь, когда я счастлив. Да и вообще… Жизнь есть жизнь, криками ее не переменишь, только горло надорвешь. Ирина нахмурилась: – Ты хочешь сказать, что больше не будешь писать стихи? – Нет, что ты. Только теперь обойдусь без пластмассовых колесиков музыки и своей дивной красоты. Пусть без этого решают люди, хороши мои стихи или плохи. – Конечно, хороши! Вода в кастрюле закипела, Ирина бросила туда зажарку, помешала, убавила газ и стала лепить котлеты. – Слушай, а как люди узнают твои стихи, если ты больше не будешь петь? Кирилл признался, что рассылает свое творчество в редакции разных журналов. Ответа пока ниоткуда не получил, но зато поссорился с товарищами из рок-клуба, обвинившими его в приспособленчестве. Якобы он ради публикации готов предать свои убеждения и писать беззубые идеологически выдержанные вирши. Напрасно Кирилл доказывал, что отлично зарабатывает в цеху и ему нет ни малейшей необходимости продавать душу ради куска хлеба, напрасно твердил, что молодость уходит, унося с собой желание бунтовать против несправедливости бытия, и хочется жить уже не против, а ради чего-то. Все оказалось бесполезным. Старые приятели не желали признавать, что жизнь, в общем, очень даже неплохая штука и предоставляет море возможностей быть счастливым прямо здесь и прямо сейчас. – Короче, – вздохнул Кирилл, – и от ворон отстала, и к павам не пристала. – Ничего, Кирюш. Ты, главное, не бросай писать, а там оно как-нибудь образуется. Он усмехнулся и взглянул на экран. Там снова была Полина, что-то говорила, глядя прямо в объектив. – Когда я смотрю на нее, то думаю, что, если нас выпустят из подполья, мы погибнем, как водолазы от кессонной болезни при слишком быстром всплытии, – вдруг сказал Кирилл. – Прости? – подняла бровь Ирина. – Рок я имею в виду. От резкого падения давления начнется кессонная болезнь, и жизни в нас не станет. Выродимся во что-то такое невнятно-тоскливое, как Полина, и все. * * * Проснувшись, Ольга еще долго лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к себе – не удастся ли вновь провалиться в небытие. В коридоре слышались легкие шаги мамы, в кухне шумела вода, с напором бьющая из крана, звякали чашки – уютный домашний шум. Ольга приподнялась на локте, взбила подушки, снова опрокинулась на спину и зажмурилась. Хоть бы еще десять минут… Только в комнате было слишком душно, чтоб спать, потому что муж все-таки закрыл форточку.