Проведя в больнице почти две недели, девочки подружились. У них на самом деле оказалось много общих интересов, обе любили читать, писали стихи, а что Эли жила в мире своих фантазий, так это только веселее. Они стали видеться, Эли провела Полину на несколько квартирников, но на Кирилла удалось посмотреть только издали. Сам он не подозревал, что Эли его возлюбленная, и никто другой не взял на себя труд представить ему девочек. И все же Полина влюбилась крепко, пользовалась любой возможностью показаться ему на глаза, просиживала вечера в «Сайгоне», но как-то ни с кем не нашла общего языка и не сумела закрепиться в тусовке, а через год родители Эли получили работу в другом городе и семья уехала. Эли писала подруге длинные письма, но Полина ленилась отвечать. Зачем, ведь теперь Эли никуда не могла ее взять с собой. Она сунулась как-то одна, но косматые мужики в косухах обозвали ее «малой» и прогнали. Так и сказали: «Слышь, малая, чеши отсюда». Приходилось вечерами шлифовать тротуар Невского возле кафе в надежде на случайную встречу, но случая не представлялось. Ах, как она была влюблена тогда, как замирало сердце… Как она мечтала о прекрасной минуте, когда Кирилл заметит ее и подойдет, влюбившись с первого взгляда точно так же, как и она в него. И все плохое сразу станет неважным и отпадет, как хвост у ящерицы, и начнется только счастье и блаженство. Мечта о любви подарила ей способность писать. Полина излила свою тоску по Кириллу в стихи и быстро сделалась знаменитой. Творчество и признание заполнили ее жизнь до краев, и первая любовь не прошла, но потеряла остроту и уже не могла так больно ранить ее сердце. Самое время воскресить ее, только теперь уже на своих условиях. Полина тряхнула головой. Волосы красиво переливались в свете настольной лампы. «Нет, я хороша. По-настоящему хороша, женщина, а не тупая матрешка». Теперь Кирилл точно не сможет смотреть сквозь нее. Правда, говорят, он женат. Полина пожала плечами. Кто знает, насколько правдивы слухи, но, даже если и так, разве это важно? Жена – это что-то скучное и обыденное, пропахшее тоской и борщами, ненужная обуза, которую приходится терпеть. Пусть будет жена. Главное, это поцеловаться с Кириллом хотя бы раз, и тогда уж он от нее точно никуда не денется. Звонок раздался в точно назначенное время. Полина впустила гостя, с легким разочарованием отметив, что он без цветов, и пригласила в кабинет, категорически запретив снимать обувь. Зоя Михайловна завтра будет ворчать, что наследили, но она деньги получает за мойку полов. – Пожалуйста, располагайтесь, – Полина указала на диванчик, – а я пока сделаю кофе. Вы, наверное, пьете крепкий, я угадала? – Может быть, сразу к делу? – Кирилл мялся в дверях. – Нет-нет, когда вы попробуете мой кофе, то сразу поймете, что отказываться было настоящим преступлением. Мостовой пожал плечами. Высокий, широкоплечий, чем-то похожий на Штирлица, он был так же красив и притягателен, как прежде, но все же не такой, как она его помнила. Раньше он ходил как настоящий металлист, а теперь обычный скучный вид – пальто, брюки со свитером, стрижка под машинку. Все – советский ширпотреб. Только эта серость удивительным образом не портит его, а делает еще интереснее. Полина вышла на кухню и возилась с туркой нарочно долго, чтобы Кирилл освоился на незнакомой территории. Когда она вкатила сервировочный столик, Мостовой чинно сидел на краю дивана, будто аршин проглотил. Полина наполнила из турки чашечку и подала ему. Фарфоровое изделие Ломоносовского завода смотрелось крохотным в его большой руке с длинными крепкими пальцами. – Кофе необычайно вкусный, Полина Александровна. Действительно, я бы себе потом не простил, если бы отказался. – Сахару? Он покачал головой. – Так, Полина Александровна, чему, как говорится, обязан? Она, смеясь в нужных местах, рассказала, что была в редакции и там случайно сунула нос в невостребованные рукописи и выудила стихи Кирилла Мостового. Они сразу привлекли ее внимание, а когда она увидела фамилию автора и вспомнила, как глупенькой несмышленой девчонкой фанатела от группы «Мутабор», то сразу заинтересовалась. Она и подумать не могла, что рокер пишет такие глубокие лирические стихотворения… – Я у вас была на нескольких квартирниках и на даче… Но вы меня, конечно, не помните… – Простите, Полина Александровна, – покачал головой Кирилл, – но нет. Улыбнувшись, Полина развела руками: – Тем не менее в память о бесшабашной юности мне хотелось бы вам помочь, Кирилл. Вероятно, я могла бы положить ваши стихи на стол главному редактору. – Спасибо. – Не хочу хвастаться, но мое мнение имеет определенный вес в этих кругах. Надеюсь, у меня получится уговорить Григория Андреевича включить ваши стихи в альманах «Невские этюды»… – Я был бы вам очень благодарен, но мне, право, неловко, что вы тратите на меня свое время. – Талантливые люди должны поддерживать друг друга, но это еще не все, Кирилл. Кроме публикации в альманахе, которая может пройти незамеченной нашими любимыми народными массами, я надеюсь составить вам протекцию в журнале, где публикуюсь сама. Кирилл снова поблагодарил и осторожно поставил пустую чашку на столик. – Может быть, по бокалу вина за грядущие успехи? – Простите, думаю, что это лишнее. Полина засмеялась, с удовольствием наблюдая, как Мостовой становится неловким и скованным. А глазки-то разгорелись, уже небось предвкушает славу и успех. Сейчас главное – не показать своего интереса. Наживку он заглотил, теперь никуда не денется. Она запрокинула голову, давая ему возможность оценить свою тонкую длинную шею без единой морщинки. – Ну, раз выпить не хотите, придется нам с вами как следует поработать. На это Кирилл охотно кивнул. Полина выпрямилась и нахмурилась, как строгая деловая женщина: – В первую очередь нужно выбрать четыре лучших стихотворения, два я положу на стол редактору и два передам в журнал. Потом надо довести их до совершенства, чтобы у редакторов руки затряслись от вожделения. Ну и наконец вы напишете краткую автобиографию, а я – небольшой вам панегирик. Согласны вы с таким планом? Кирилл все так же деловито кивнул. Полина встала: – Недели вам будет достаточно? – Вполне. Кирилл поднялся, рассыпаясь в благодарностях. Полина протянула ему руку ладонью вниз, надеялась, что поцелует, но он ограничился быстрым рукопожатием. На пороге Полина не удержалась, быстрым, почти неуловимым жестом смахнула несуществующую пылинку с его шарфа. Кирилл в сотый раз сказал: «Спасибо, Полина Александровна», – и ушел. «Обещал позвонить, как будет готово, – пробормотала Полина, упав навзничь на мамину кровать, – и что-то мне подсказывает, что ты несильно станешь с этим тянуть. Главное ты понял, Кирюшенька, что я – твой пропуск в мир славы и народного признания. Не угодишь мне, так и останешься чернорабочим на заводе, или где ты там пашешь. Спасибо, спасибо… Знаешь, свои спасибо куда засунь? Взрослый вроде бы человек, должен понимать, что за любовника женщина будет впрягаться, а за чужого мужика – ни при каких обстоятельствах. Даже за тысячу спасибо! Даже за миллион! Ладно, будем считать, что ты первый и последний раз тут дурака из себя строил». Интересно, о чем он вообще думал? На… сколько там ему? На тридцатом году жизни еще верит, что когда девушка приглашает молодого человека пить чай, то на самом деле хочет чаю? Неужели бедняга Кирилл настолько наивен, что верит, будто кто-то реально станет суетиться исключительно ради умножения славы великой русской поэзии? А если она ему не нравится? Полина засмеялась. Ничего, главное – лечь с ним в постель, а там уж она подарит ему такое наслаждение, от которого он никогда в жизни не сможет отказаться. * * * Старый хирург из ЦРБ, вызванный замещать Семена, пока он ездил на похороны матери, не спешил уезжать. Молча сидел в ординаторской в накинутом на манер бурки тулупе и курил, стряхивая пепел в старую чашку Петри. Отчитываться ему было не в чем, за три дня, которые Семен провел в Ленинграде, никто не заболел и не поправился. Семен думал, что этот тощий жилистый старик найдет в его работе кучу недостатков, но хирург, возвращая пачку историй, сказал только: «Добро, добро…» Заглянул механизатор Калюжный и стал канючить, что хочет домой. – В палату иди, – цыкнул хирург. – Но я нормально себя чувствую. – Так, Калюжный, здесь я врач и я решаю, кто здоровый, кто больной. Вихрастая голова исчезла. – Завтра выпишешь его. Лень было с эпикризом возиться, – сказал старик и глубоко затянулся. – Ты что сидишь-то? Доставай давай. Семен заглянул в шкаф. Местные были люди благодарные, носили ему то десяточек яиц, то молочко, то шматочек сала, то картошку, но алкоголь дарили редко, сами испытывая в нем острую потребность. К счастью, с лета стояла на верхней полке бутылка хорошего коньяка – благодарность дачников за ущемленную грыжу. – Летучий пленник, запертый в стекле, – улыбнулся он, – напоминает в стужу и мороз, о том, что лето было на земле[1]. – Наливай, шекспировед. Больно ты культурный для этих мест. У Семена не было рюмок, и он сходил на пост, взял две мензурки толстого зеленого стекла. От них тянуло лекарством, но Семен решил, что ничего страшного. – Ну, помянем, – сказал старик, – пусть земля пухом. Семен молча выпил, зная, что это не поможет.