– В моем вагоне были мертвые женщины. Одна из них простояла рядом со мной почти всю дорогу. Сначала она все время плакала и выла. Мне так хотелось, чтобы она замолчала, чтобы просто перестала так громко выть. И вдруг она перестала. Я посмотрела на нее – а она мертвая. Глаза у нее были открыты, но она умерла. – Тише, тише, – прошептала Нина, крепче обняв девочку, и погладила ее по спине. Она всегда так успокаивала Карло, когда тот был напуган или чем-то расстроен. Узники в полосатой униформе ушли. Солнце встало над горизонтом. Двери ангара в очередной раз распахнулись. Явились солдаты – мужчины с колючим взглядом, с ружьями, дубинками и свирепыми псами. Они окружили толпу людей, потерявших всякую надежд, принялись расталкивать их, подгонять стволами и дубинками, выстраивая в шеренги. С солдатами пришли три офицера. Пленных стали выводить по одному перед ними – начался отбор. Кивок, едва различимый жест – и человек присоединялся к одной из трех групп. Молодые мужчины, молодые женщины и все остальные. Третья группа была самая большая, она состояла из детей, стариков, калек и больных. Нина точно знала, что ей нельзя попасть в третью группу. А что делать со Стеллой? Девочку отправят именно туда, если она, Нина, немедленно что-нибудь не придумает. Стелла почти с нее ростом, но из-за этих школьных косичек выглядит совсем ребенком… – Надо, чтобы ты казалась старше своих лет, – шепнула Нина ей на ухо. – Когда они спросят, сколько тебе лет, скажи – шестнадцать. Когда ты родилась? – Шестнадцатого мая. – В каком году? – В тысяча девятьсот тридцатом. – Нет, в двадцать восьмом. Изменим только год. Сможешь запомнить? Ты родилась в двадцать восьмом году. – Да, – выдохнула Стелла. Пока они шептались, Нина расплела ее косички, расчесала тонкие волосы пальцами – несмотря на страх, пальцы не тряслись, действовали уверенно и быстро, – откинула пряди со лба назад и перехватила лентой, одной из тех, которыми были перевязаны косички. – Ну-ка посмотри на меня… Да, так лучше. – Она ущипнула Стеллу за щеки, чтобы слегка раскраснелись. Затем ущипнула себя. – Мы должны выглядеть здоровыми. Покусай-ка губы. – Откуда ты знаешь, что надо делать? – спросила Стелла. – У нас будет шанс выжить, только если они поверят, что мы способны работать, – пояснила Нина. – Нам нельзя попасть в одну группу с детьми, стариками и больными. – Тут она увидела, как изменилось выражение лица Стеллы, и пожалела о своей откровенности. – Нельзя плакать, только не сейчас, – поспешно предупредила Нина. Подави все чувства. Ты должна быть сильной. Просто стой прямо и делай то, что тебе прикажут. Не смотри им в глаза – они этого не любят. И не забудь: тебе шестнадцать. Ты родилась в тысяча девятьсот двадцать восьмом. Они держались за руки, пока не оказались в первом ряду. Пока Стелла проходила отбор, Нина старалась никак не реагировать, потому что охранники здесь могли бы убить и за улыбку. А потом настал ее черед. Она вышла из шеренги и встала перед офицерами в черно-серых мундирах. Глаз не поднимала, потому что они прочли бы в них ненависть. Вместо этого сосредоточилась на начищенных до блеска пуговицах их кителей. Один из офицеров поманил ее к себе ленивым движением руки в перчатке. Нина сделала несколько неверных шагов вперед, холодея от страха. Он пощупал ее плечи – проверял мускулы. Взял за кисть, развернул ладонью вверх, провел пальцем по мозолям и одобрительно кивнул: – Es gibt einige starke Stücke in dieser Lieferung. Нина еще пыталась мысленно перевести эту фразу, когда ее подтолкнули к группе молодых женщин. Кажется, офицер сказал что-то о приличных «экземплярах» в этой «поставке»… Ну конечно, она – «экземпляр». Один из многих. Бездушный предмет, подлежащий оценке, инвентаризации – и отбраковке при наличии изъянов. Когда отбор закончился, в ее группе было всего два десятка женщин, в другой – примерно столько же молодых мужчин, а в третьей – сотни людей. В число последних попали и пожилая женщина, с которой Нина беседовала в поезде, и та беременная, чье имя она тогда не решилась спросить. Теперь уже ей никогда не узнать этого имени. * * * Нину с остальными молодыми женщинами вывели из ангара, и дальше они шли по пустырю, загребая ногами грязь, сразу налипавшую на ботинки. Воздух казался густым от тумана и дыма, было трудно дышать и все невыносимее першило в горле. В дымке впереди постепенно выступало какое-то строение. Их завели внутрь и выстроили в длинную очередь. Все покорно и тщательно выполняли приказы охранников. Нина тоже. Мысли о сопротивлении исчезли, она думала лишь о том, чтобы поскорее утолить жажду и поспать. Сопротивление откладывалось до других времен. Если она будет послушной, ей, возможно, дадут воды. Вскоре она оказалась в начале длинной вереницы. Перед ней стоял стол, за столом сидел дежурный. На нем была та же полосатая униформа, что на мужчинах, которых она видела в ангаре, но этот выглядел не таким изможденным и исхудавшим, как те шестеро. Бросив на Нину мимолетный взгляд, он принялся задавать ей вопросы, на которые она уже отвечала в Больцано. – Name. Alter. Geburtsort. Beruf.[67] Ей пришлось напрячь память, чтобы вспомнить эти немецкие слова. – Антонина Мацин. Vier und… vierundzwanzig? Venedig. И… э-э… Landarbeiter?[68] Следующий кабинет. Новая очередь. Одну за другой женщин обыскивали мужчины грубыми цепкими руками. У Нины не было ничего, кроме одежды, – ни денег, ни драгоценностей, ни личных вещей, – и она была этому рада. Рада, что оставила свое обручальное кольцо Розе. Рядом с ней вскрикнула женщина – у нее из ушей с мясом вырвали сережки, из мочек потекла кровь. Мужчина, который это сделал, тоже был заключенным, но ужас и боль сестры по несчастью не произвели на него никакого впечатления. «Кем он был до того, как попал в этот лагерь?» – с недоумением подумала Нина. Она перешла в конец очередной извилистой очереди. А когда добралась до начала, ее заставили вытянуть руку. Сказали, теперь вместо имени у нее будет номер. Нина стояла и ошеломленно смотрела на бледного человека, державшего иглу и пузырек с чернилами. Он принялся наносить татуировку на ее кожу, и боль была ничто по сравнению с появлявшимися одна за одной страшными, нестираемыми цифрами. Ее свели к номеру. К строке в книге учета. К экземпляру в ряду других. Здесь, в этом лагере смерти, с нее сдирали слой за слоем, пока не осталось ничего, кроме души. «Душа взойдет опять к своей звезде, с которой связь порвала…» Их погнали дальше. Тех, кто упирался или падал, заставляли идти пинками и угрозами. – Баня, – сказал кто-то. Охранники выкрикивали приказы; женщины вокруг Нины раздевались, снимали с себя всё, даже нижнее белье. Замешкавшихся или упиравшихся били и раздевали насильно. Нина, сбросив одежду, пыталась прикрыться руками от жадных взглядов охранников, но ее руки отстранил мужчина с мертвыми глазами. Он сбрил волосы у нее на голове, а затем на всем теле. И страшнее всего для нее была вовсе не нагота перед лицом всех этих откровенно пялившихся на нее мужчин. Страшнее всего было потерять свои роскошные волосы. Тугие блестящие кудри, которые так любил перебирать Нико, состригли, сбрили, украли, и воздух теперь холодил голый череп, который казался незнакомым под ее пальцами. Ее опять толкнули вперед. Обнаженная, дрожащая, она стояла в облицованном кафелем помещении и ждала. Стелла снова была рядом – хоть какое-то утешение, – и они держались за руки в ожидании неизвестно чего. Струи холодной воды неожиданно ударили с потолка. Нина, щурясь, взглянула вверх и только сейчас увидела там трубы с душевыми насадками. Вода стала теплый, затем обжигающе горячей и снова сделалась ледяной. Нине было все равно, она и не думала мыться, хотя была покрыта потом и грязью с ног до головы. Сейчас имела значение только возможность утолить жажду. Она запрокинула голову, широко открыла рот и была благодарна каждой капле, катившейся в горло. Ей казалось, что не было и не будет в мире ничего вкуснее этой воды. Но напиться вдоволь ей не дали – воду отключили, и женщин снова погнали в другое помещение. Теперь им выдали униформу. Нина получила полосатую робу из грубой ткани, которая была еще жестче и грязнее, чем в Больцано. Зато с обувью ей повезло – достались вполне приличные ботинки. Они были на размер больше, и подошвы у них почти стерлись, но многие женщины и вовсе получили дзокколи – любая обувь, пусть даже сношенная, была лучше этих деревянных башмаков. Затем им дали поесть – впервые с тех пор, как Нина покинула Больцано, – и еда была ужасной. Несколько глотков жидкого прогоркшего супа и маленький кусочек засохшего черного хлеба только усилили чувство голода. Для последнего броска Нине пришлось собрать остатки сил – заключенных наконец отвели в барак. Здесь было в десять раз хуже, чем в лагере под Больцано, – холоднее, грязнее, теснее. Женщин тут оказалось в два раза больше, а вонь стояла такая, что даже притупившееся за долгое время обоняние Нины не выдерживало. Они со Стеллой еще не успели найти свободных мест на койках, когда завыла сирена. – Appell! Appell![69] – Это blockowa орет, – шепнула какая-то женщина Нине. – Пошевеливайтесь, не то эта сука всем нам устроит. – Что значит blockowa? – спросила Нина, чувствая, как усталость окутывает ее, словно саван. – Начальница блока. Скорее! Все в спешке вывалились на грязный двор и начали строиться в ряды. Там были сотни женщин, все бритые наголо, бледные, дрожащие от холода, и каждую, кто выбивался из ровной шеренги хотя бы на сантиметр или двигался слишком медленно, blockowa тычками и затрещинами ставила на место. Когда все выстроились, незнакомая молодая женщина в аккуратной, подогнанной по фигуре военной форме встала перед ними. Она была худощавая, невысокая, с изящными чертами лица и гладкими, блестящими темными волосами. Пристальный взгляд, казалось, всё подмечал. Этот взгляд прошелся по шеренгам заключенных; ноздри женщины дрогнули, затем она уставилась на планшет, который держала в руках, и принялась быстро читать вслух цифры на немецком. Нина не сразу поняла, что она выкрикивает номера, те самые, что вытатуированы у них на руках, и посмотрела на свой, тщетно пытаясь мысленно перевести его на немецкий и запомнить. В этот момент blockowa схватила ее за руку и дернула вверх. – Hier, Aufseherin! – заорала она и ударила Нину по лицу. – Dumme sau*[70] Перекличка продолжалась, номера звучали один за другим, и почти каждая из нескольких десятков заключенных получила оплеуху или пинок за то, что не успела отозваться с должной, по мнению тюремщиков, быстротой. Когда же последний номер в списке на планшете был оглашен и проверен, темноглазая женщина в аккуратной униформе («Это ее должность – aufseherin?» – подумала Нина) кивнула начальнице блока, и… больше ничего не произошло. Они стояли на месте и ждали. Взошла луна, но ожидание не кончалось, и те, кто имел неосторожность переступить с ноги на ногу или потереть замерзшие руки, снова получали тычки и затрещины, а одна несчастная от усталости опустилась на колени, и blockowa огрела ее дубинкой по беззащитным плечам. Луна сияла высоко в небе, но ее свет заслоняли столбы дыма, поднимавшиеся из труб. – Печи, – раздался шепот рядом с Ниной. Караульные были всего в нескольких метрах от них. Что, если они услышат? – Там сжигают людей, – тихо добавила та же заключенная. – Живьем? – вырвалось у Стеллы – звонкий детский голосок раскатился по всему двору.