– Я иду в Лейс, пива выпить. Хочешь, пойдем вместе? – Нет. – Только ты и я. Мне нравится с тобой разговаривать. Ты не такой, как другие. – Другие тоже люди. – Элл, ты вообще когда-нибудь ходишь в паб? – Нет. – Тогда я буду тебя уговаривать, не отстану. Это будет мой проект. – Иди, иди уже. – До завтра, Элл! Билли скрылся в толпе, направляющейся в микрорайон Блэкберд-Лейс. Эллис забрался на велосипед и медленно поехал домой, на запад. Он и не заметил, как этот мальчишка начал называть его Эллом. Было восемь утра, и небо над Южным парком уже светлело. Слой изморози лежал на лобовых стеклах машин и птичьих гнездах, и мостовые сверкали. Эллис отпер парадную дверь и вкатил велосипед в прихожую. В доме было холодно и пахло дровяным дымом. Эллис прошел в заднюю комнату и приложил руки к батарее. Отопление было включено, но едва тянуло. Эллис не стал снимать куртку, а сразу пошел к камину, сложил растопку и принялся разводить огонь. Он умел складывать растопку и дрова так, чтобы горело споро. Он разводил огонь, Энни открывала вино, и годы катились мимо. Тринадцать лет, если совсем точно. Тринадцать лет тепла и сока лозы. Он взял в буфете виски и вернулся к очагу. В тишине грохот завода отступал, оставались только треск огня и стук автомобильных дверок на улице – люди садились в машины и захлопывали за собой дверь, знаменуя наступление нового дня. Это всегда было самое тяжелое время – от безмолвной пустоты внутри он начинал задыхаться, хватая ртом воздух. Вот она, здесь – его жена, тень в дверном проеме на краю поля зрения, отражение в окне. Он запрещал себе искать ее глазами. Виски помогало – помогало пройти мимо нее, не глядя, когда огонь в камине потухал. Но порой она увязывалась за ним наверх, в спальню, и он стал брать бутылку с собой – жена стояла в углу их общей спальни и смотрела, как он раздевается, и когда он уже проваливался в сон, она склонялась над ним и спрашивала что-нибудь вроде: «А ты помнишь, как мы познакомились?» – Конечно помню, – отвечал он. – Я доставил тебе рождественскую елку. «И?..» – И позвонил в дверь, а вокруг меня пахло хвоей и немножко морозом. И я увидел через окно, как приближается твоя тень, и дверь открылась, и там стояла ты – в клетчатой рубашке, джинсах и толстых носках, которые ты носила вместо домашних тапочек. Щеки у тебя были румяные, глаза зеленые, волосы разметались по плечам и в наступающих сумерках казались светлыми, но потом я разглядел в них рыжие оттенки. Ты ела оладью, и в прихожей пахло оладьями, и ты извинилась и облизала пальцы, и я застеснялся своей меховой шапки, так что снял ее, протянул тебе елку и сказал: «Это ваше, я полагаю? Мисс Энн Кливер?» И ты сказала: «Вы правильно полагаете. А теперь разуйтесь и идите за мной». И я послушно снял ботинки и пошел за тобой, и с тех пор ни разу не оглянулся. Я внес елку в гостиную, где гво?здики гвозди?ки пронзали апельсиновую шкурку. Видно было, что именно здесь ты сидела минуту назад. Ложбинка на тахте была еще теплая, рядом лежали раскрытая книга и отброшенный кардиган, на столике стояла пустая тарелка, в камине медленно догорал огонь. Я укрепил елку на подставке и помог тебе обмотать основание золотой бумагой. После бумаги настал черед гирлянды, потом – елочных шаров, а после шаров я залез на стул и надел на макушку елки звезду. Слез со стула и вдруг оказался вплотную к тебе. И решил, что это самое лучшее место. «Тебе что, некуда пойти?» – спросила ты. «Нет. Только обратно в лавку». «Больше не нужно разносить елки?» «Нет, твоя была последняя». «А что там в лавке?» «Майкл. Мейбл. И скотч». «А, я знаю, это такая детская книжка!»[3] Я засмеялся. «У тебя приятный смех», – сказала ты. После этого мы замолчали. Ты помнишь? Помнишь, как пристально ты на меня воззрилась? Как я растерялся? Я спросил, что это ты на меня так смотришь. И ты сказала: «Думаю, не рискнуть ли с тобой»[4]. И я сказал: «Да». На такое только и можно ответить: «Да». Сумерки переходили во тьму, а мы бежали по Саутфилд-роуд, держась за руки, – один раз остановились в тени, и я почувствовал вкус оладий у тебя на губах и языке. Мы остановились на переходе у Каули-роуд. Витрина лавки Мейбл была вся убрана, а из распахнутой двери гремела музыка: «People Get Ready»[5] группы The Impressions. Ты сжала мне руку и сказала, что это твоя любимая песня. Майкл был один в лавке – он танцевал и подпевал, а в дверях стояла сестра Тереза и смотрела на него. Мы перешли дорогу и встали рядом. Песня кончилась, мы захлопали, и Майкл поклонился. «Майкл, ты придешь в церковь на Рождество? – спросила монахиня. – Нам нужны такие голоса». Он ответил: «Увы, нет, сестра. Церковь – это не для меня». И спросил: «У вас-то все готово к большому дню?» И она ответила: «Да». И он сказал: «Погодите», и ушел в подсобку. «Вот». «Омела, – засмеялась монахиня. – Давненько я не стаивала под этой штукой». Она пожелала нам всем счастливого Рождества и ушла. «А это еще кто?» – спросил Майкл, глядя на тебя. И я сказал: «Это Энн». – «Энни, вообще-то», – поправила ты. И он сказал: «Мисс Энни Вообще-то. Она мне нравится». То был 1976 год. Тебе было тридцать лет. Мне – двадцать шесть. Никогда бы не подумал, что запомню такие подробности. Мы втроем уселись в садике за лавкой. Было холодно, но бок о бок со мной сидела ты, и я не мерз. Мейбл вышла поздороваться, и ты встала и сказала: «Мейбл, садитесь тут». А она ответила: «Нет, не сегодня. Я иду в кровать слушать музыку». – «Какую музыку?» – спросила ты. А она ответила: «Тсс» – и ушла в дом. Мы развели костер на кирпичной вымостке и стали пить пиво и есть печеную картошку. Мы кутались в одеяла, дыхание выходило изо рта облачком, а на небе проступали звезды – хрупкие, как ледяные кристаллы. Наш разговор прервали звуки трубы, и мы втроем вскочили с мест, подпрыгнули у задней стены и повисли на пальцах, выглядывая через верх на пустошь и заросший церковный двор. Мы увидели темный силуэт трубача, облокотившегося о дерево. «Кто это?» – спросила ты. «Декстер Шолендс», – ответил Майкл. «А он кто?» – «Давний воздыхатель Мейбл. Приходит сюда раз в год сыграть ей». – «Это любовь», – сказала ты. Назавтра будильник зазвенел, как всегда, в пять часов. Эллис резко сел на кровати. Горло сжалось, сердце колотилось. Вся уверенность в себе, какая у него была, испарилась за ночь. Эллис знал, что у него бывает и такое состояние – самое противное, поскольку непредсказуемое. Он поскорей скатился с кровати, пока не обездвижел совсем. Выключил будильник – это, считай, первая победа за день. Следующей будет – почистить зубы. В комнате было холодно. Он посмотрел в окно. Фонари и мрак. Зазвонил телефон, и Эллис не подошел. Первый порыв снега налетел, когда Эллис уже колесил по Дивинити-роуд. Тело налилось весом – он однажды попытался описать это врачу, но так и не нашел слов. Это было всего лишь чувство, всеобъемлющее ощущение, которое начиналось в груди и тянуло вниз веки. Тело словно отключалось, захлопывалось, руки слабели, и было трудно дышать. Оказавшись внутри заводских ворот, Эллис не смог вспомнить, как доехал. Со стороны казалось, что он ушел с головой в работу и неразговорчив. Те, кто знал его историю, предупреждали других – подмигивали, указывали на него кивком, словно говоря: «Держитесь подальше, ребята». Даже Билли к нему не приставал. В перерыве он сел у своего шкафчика, вытащил табак и начал сворачивать самокрутку. Билли его остановил: «Элл, ты что делаешь?» Эллис уставился на него. Билли опустил руку ему на плечо: «Гудок был. Обед. Пойдем подзаправимся». Сидя в столовой, Эллис чувствовал, как у него дергается нога. Во рту пересохло, кругом было слишком шумно, шум окружал его со всех сторон, проникал под кожу, сердце колотилось. Кухонный чад пронизывал все, а перед Эллисом стояла тарелка, полная еды, потому что все уже знали, и Дженис пожалела его и положила ему с верхом, так что рабочие, стоявшие рядом в очереди, начали возмущаться, но она заткнула им рот одним взглядом, она умела так смотреть. А теперь Билли и Глинн зудели не переставая. «Ты читал „Жеребца“?»[6] – «Кто его не читал? Его надо бы в школьную программу включить». – «А ты когда-нибудь делал это на качелях, а, Глинн?» – «Ну, вообще-то, да, болван ты необразованный». – «Да неужели? И где, на детской площадке?» Шум, проклятый шум. Эллис вскочил из-за стола. Он пришел в себя на улице, падал снег, было слышно, как падает. Смотри в небо, смотри в небо – он посмотрел. Открыл рот, и снежинки стали падать ему на язык. И он успокоился – на улице, один, наедине со снегом. Шум улегся, только далекий уличный гул улетал в небо. Вышел Билли и увидел, как Эллис смотрит в небо – слезы застыли на лице, не успев упасть. Он хотел сказать Билли: «Я просто пытаюсь удержаться и не развалиться на куски, понимаешь?» Он хотел это сказать, потому что никогда не мог этого выговорить, ни одному человеку, а Билли как раз был подходящим собеседником. Но не смог. Так что прошел мимо, не глядя, прошел, сделав вид, что его нет, – точно так, как поступил бы отец. Эллис не вернулся к конвейеру. Сел на велосипед и поехал. Заднее колесо иногда скользило, но главные дороги посыпали песком, и скоро Эллис уже несся прочь, не думая, – тело напрягалось, пытаясь убежать от чего-то никак не выразимого словами. Доехав до Каули-роуд, он увидел, что из витрины прежней лавки Мейбл падает свет, отвлекся и заметил ту машину слишком поздно. Она вылетела с Саутфилд, и все случилось очень быстро, ужас невесомости, Эллис вытянул руку, чтобы смягчить падение, тротуар рванулся навстречу, в запястье что-то треснуло, и из тела вышибло дух тяжелым ударом. Эллис видел удаляющиеся огни машины, слышал ритмичный шорох вертящихся колес велосипеда. Он опустил голову щекой на холодный тротуар и почувствовал, как спадает тяжелый груз. Снова можно дышать. Из темноты выбежал человек и сказал: – Я вызвал «скорую». Он присел на корточки рядом с Эллисом: – Как ты? – Замечательно, – ответил Эллис. – Не садись, лежи, – предупредил мужчина. Но Эллис все равно сел и оглядел заснеженную улицу. – Как тебя зовут? Где ты живешь? Вдалеке послышалась сирена. Звук приближался. Эллис подумал: «Столько шума из-за ерунды. У меня голова ясная как никогда». В детстве Эллис любил смотреть, как отец бреется. Он садился на унитаз, болтая ногами, и смотрел на отца – снизу вверх, потому что отец был очень большой. В ванной стоял пар, с зеркала капал конденсат, и ни отец, ни Эллис не произносили ни слова. Отец был в майке – солнечные лучи из окна падали ему на плечи и грудь, и кожу пестрили французские королевские лилии, рельеф на стекле. Все вместе выглядело так, словно отца вырезали из лучшего мрамора. Эллис помнил, как наблюдал за отцом, – тот натягивал кожу на лице так и этак, сбривая щетину в намыленных складках. Звук выходил, как от наждачной бумаги. Иногда отец насвистывал очередной модный шлягер. Тап-тап-тап, пена падала в исходящую паром горячую воду, черные точки прибивались к белому фаянсу раковины и оставались там, как приливной след, когда вода уходила. Эллис помнит, как думал тогда, что отец всемогущ и ничего не боится. Эти большие руки, любящие спарринг, умели двигаться красиво – например, когда отец плескал на щеки и шею сладкий мускусный запах, довершавший его образ. Однажды, купаясь в этой сладкой завершенности, Эллис потянулся к отцу и обнял его. Он успел ощутить, что отец – его, прежде чем тот словно тисками зажал руки сына, содрал с себя и хлопнул дверью. «Тап-тап-тап» – звуки, что для Эллиса означали любовь, замолкли. Эллису запомнилось, что за миг до этого он был готов отдать все, лишь бы быть похожим на отца, – абсолютно все. Как раз перед тем, как боль запечатлелась в памяти, навеки запретив ему тянуться к отцу. Эллис не знал, почему вспомнил об этом сейчас, в кровати, с рукой, загипсованной от локтя до запястья. Разве потому, что в больнице медсестра спросила, не известить ли кого-нибудь из его родных. «Нет, – ответил он. – Мой отец уехал отдыхать в Борнмут со своей женщиной, с Кэрол. У нее очень резкие духи. Поэтому я всегда знаю, когда она побывала в доме. Они думают, я не знаю, а я знаю. Из-за духов, понимаете?» Он болтал чепуху после наркоза. А теперь он лежал в кровати у себя дома, глядя в потолок, и думал обо всем, что мог бы сделать раньше – но не сделал, – чтобы сейчас ему было удобнее. Он решил, что первым пунктом в списке идет автоматическая чаеварка. Совершенно безобразное приспособление. Но полезное. Ему очень хотелось выпить чаю. Или кофе. Чего-нибудь горячего, сладкого, но возможно, что это просто последствия шока. Эллис ужасно замерз и натянул футболку, которая лежала у него под подушкой. Он подумал, что комната очень убого выглядит. Все эти дела по благоустройству, которые он начал, но не закончил. Все те, которые он и не начал. Гараж набит дубовыми половыми досками – они там уже пять лет лежат. В комнату просачивалась музыка от соседей. Марвин Гэй, старомодный соблазнитель. За стенкой жили студенты. Эллис ничего не имел против – своего рода компания. Он сел и потянулся за стаканом воды. Раньше он дружил с соседями, но теперь разучился. Когда-то он постоянно заходил к ним в гости, но то было раньше. Теперь у него в соседях были студенты, а на следующий год их сменят другие студенты, с которыми он опять не познакомится. Он посмотрел на часы. Потянулся к прикроватной тумбочке, вытащил вольтарол и ко-кодамол и принял с остатком воды. Попытался размять пальцы, но они распухли и не гнулись. Рядом с кроватью стояла бутылка виски, но он не помнил, как она сюда попала. Видно, опять домовые шалят. Звуки музыки за стеной сменились звуками секса. Эллис удивился: ему казалось, что на долю соседей-студентов секс выпадает нечасто. Они изучали статистику, так что, говоря статистически, у них не было шансов по сравнению с теми, кто изучает философию, политику и экономику. Или даже по сравнению с будущими литературоведами и искусствоведами. Во всяком случае, Эллис так думал. Ничего не попишешь, некоторые науки сексуальней других. Кровать соседей колотилась о стену – они наяривали вовсю. Эллис опять лег и начал уплывать в сон под вопли кончающей за стеной девушки. Когда он снова проснулся, на часах было семь. Возможно, утра, хотя скорее всего – вечера. В мире царила тишина. За Эллисом никто не присматривал. Он скатился с кровати и нетвердо встал на ноги. Тело болело от ушибов – по бедру расползалась лиловая тень синяка. Он поплелся в ванную. Вернувшись, он налил себе чуточку виски в стакан из-под воды. Подошел к окну и раздвинул занавески. Южный парк был припорошен белым, улицы пусты. Он пил виски, прислонясь к книжному шкафу. На глаза попалась фотография их троих – Майкла, его и Энни. Энни обожала книги. На шестую годовщину свадьбы он сделал ей сюрприз. Завязал ей глаза и повел с работы, она работала в библиотеке, в ее новую собственную книжную лавку в Сент-Клементс. Там снял с нее повязку и вручил ей два медных ключа. В лавке, конечно, уже ждал Майкл с шампанским. «Как мне назвать магазин?» – спросила она, когда пробка вылетела и поскакала по полу. «Энни и Компания», – предложили они, изо всех сил стараясь, чтобы это не прозвучало чересчур отрепетированно. Эллис отодвинул засовы и широко распахнул окно. Вздрогнул, не готовый к наступившему холоду. Он встал на колени и выставил руку наружу. Сжал пальцы в кулак, разжал. Сжал, разжал. Прилежно выполнил все, что велела медсестра. Потом вдруг почувствовал усталость, но кровать была очень далеко. Он дотянулся до стеганого одеяла, подтащил его к себе, завернулся и отключился прямо на полу.