Лезин жег его взглядом, но снова не смог найти причины для отказа. Воробьев вышел, коротко перекинувшись взглядом с Кошкиным. Даст Бог, сделает все как надо. На этом, впрочем, Кошкин не остановился. Через полчаса, когда Воробьев собрал – хочется надеяться – все трости Лезина, погрузил в полицейский экипаж и вернулся в кабинет доложить о сделанном, Кошкин снова обратился с просьбой к хозяину дома: – И последнее, Григорий Осипович, вы позволите осмотреть дно пруда возле вашего дома? До конца недели к вам приедет команда наших сыщиков для тщательного осмотра. Если вы не против, конечно. Лезин уже не демонстрировал особенной злости, скорее, раздражение. Он закурил, резкими движениями поджигая папиросу, и отмахнулся: – Понятия не имею, что вы рассчитываете там найти, но можете делать, что угодно! На том и расстались. – Думаю, он понял, что вы его подозреваете, Степан Егорович, – поделился наблюдениями Воробьев, когда возвращались на Фонтанку. – Пускай, – пожал плечами Кошкин. – Если повезет, то и обыскивать пруд не придется: готов спорить, что нынешней ночью Лезин со своим камердинером на пару станут что-то извлекать из пруда… Кошкин очень на это надеялся, по крайней мере. – Вы организовали наблюдение за домом и прудом? – снова догадался Воробьев. – Разумеется. Если станет искать что-то в пруду – возьмем с поличным. Кирилл Андреевич помолчал, осмысливая: – Вы полагаете, мы найдем там картины, драгоценности и каминные часы с дачи вдовы Соболевой? Умно, Степан Егорович. Если ограбления дома не было, а была, так сказать, подделка под него, то ценности нужно где-то спрятать. А пруд – идеальное место. Лучше, пожалуй, только Нева, через которую Лезину непременно пришлось бы перебираться с добром Соболевых. Кошкин бросил на него недовольный мрачный взгляд, но Воробьев был серьезен. Кошкину и самому приходило в голову, что в Неву сбросить ценности и проще, и безопасней. Просто потому, что найти каминные часы на дне Невы невозможно – если не знать точного места. Так что приходилось надеяться, что у подозреваемого была причина спрятать ценности именно в своем пруду… – А вы уверены, что это и впрямь не было ограблением, Степан Егорович? – не унимался Воробьев с вопросами, которые Кошкин непременно счел бы каверзными, если бы знал Воробьева чуть хуже и допускал бы, что тот умеет иронизировать. Он терпеливо объяснил: – Будь это ограблением, ценности давно бы где-то всплыли. Не в Неве, я имею в виду, а у скупщиков да в ломбардах. Вам непременно стоит завести в таких местах своих людей, Воробьев, если хотите остаться на нашей службе. Почти полгода прошло с убийства вдовы: я по своим каналам пытался уж не раз отыскать эти ценности – ничего. И правда, как в воду канули. Сестру Нурминена теперь уж непросто допросить будет. Уехала она. Но при отъезде ни часов, ни картин при ней не было – то в документах дела обозначено. Выходит, или наш садовник с сестрой – гениальные грабители, что вряд ли, или ограбление было лишь для отвода глаз. В любом случае, ценности нужно найти непременно – где ценности, там и убийца. Глава 18. Роза декабрь 1866 – октябрь 1893 Запертая днями и ночами в старой своей комнате, Роза будто выдохнула и не знала, как сделать новый вдох. Не жила, а существовала, безразличная ко всему и ко всем. Она уже смирилась, что это и есть ее судьба – жить и умереть когда-то в этой самой комнате. Но случилось иначе: отец надумал выдать ее замуж. За православного. А значит, Розе предстояло креститься. Матушка плакала, спорила с отцом, ругалась. Измену вере она считала большим грехом. А Роза толком не понимала, что она по этому поводу чувствует. Она была покорна воле отца – теперь уж и мысли не возникло перечить, выдай он ее хоть за самого Дьявола. У нее на руках был гет, разводное письмо от Шмуэля, позволяющее ей выйти замуж во второй раз. Лютеранский пастор так и вовсе сказал, что брак их был незаконным. Православный священник, к которому несколько раз привозил ее батюшка, тоже сказал, что это благое дело, что греха за ней не будет, и что, крестясь, она будто бы начнет новую жизнь. Все прошлое оставив в старой. Ей даже имя придется взять другое, из православных Святцев. Наверное, только это и помогло Розе смириться – возможность начать новую жизнь. Она не верила, что будет счастлива с ее новым мужем, не верила, что ей вовсе позволительно быть счастливой после всего… но так хотелось на это надеяться, когда священник отечески гладил ее руку и говорил ровным убаюкивающим голосом. – Главное, мужу расскажи все как было, дитя. Прошлой жизни от него не скрывай, – напутствовал священник, и Роза послушно кивала. Она была откровенна с православным батюшкой, куда откровенней, чем с пастором – как все было у нее со Шмуэлем, так и рассказала. Советовалась, как ей быть. Или надеялась, что батюшка услышит все – и запретит новый брак. Напрасно надеялась. Розе было все равно, а православный батюшка крестил ее под именем святой мученицы Аллы Готфской. Имя это не понравилось Розе сразу, и уже тогда она поняла, что никакого счастья в новой жизни у нее не будет. Особенно после того, как впервые увидела своего будущего мужа… Седого старика, морщинистого, дурно пахнущего, медлительного и скучного. Еще и со взрослым сыном. Василию Соболеву не было тогда и сорока лет – но семнадцатилетней Розе он и правда казался отвратительным стариком, даже старше ее отца. – Почему он, батюшка? – потухшим голосом, ни на что не надеясь, спрашивала она отца перед самым венчанием. – Я бы лучше при вас с маменькой была всю жизнь… За счастье бы это сочла! Неужто вы меня так и не простите никогда? Отец был холоден. Смотрел сурово. И все-таки молвил: – Уже простил. Глупая, тебе бы радоваться, что теперь хозяйкой в своем доме станешь! Непорядок это, чтобы моя дочь – и незамужней осталась. А муж у тебя хороший будет, не голь перекатная, не какэр16. И тебя попрекать не станет за былое! – Роза ниже склонила голову. – Напротив – рад-радехонек, что я согласие на брак дал. В близкий круг да в управление банком я его, конечно, никогда не пущу, пусть не надеется. Но жалованием на обижу. И дом вам подарю для житья – о том не переживай. Слово батюшка сдержал: и правда подарил прекрасный дом с множеством комнат. Дом, пожалуй, был даже лучше того, в котором жили сами Бернштейны. Да и муж, Василий Николаевич, оказался человеком хорошим и порядочным, дурного слова, кажется, за всю жизнь ей не сказал. В комнате Розу теперь никто уже не запирал – воли ей было столько, сколько не было никогда! И книги, какие хочешь, и прогулки, где угодно. И наряды самые разные. И горничная, и кухарка в услужении. Батюшка был состоятельным человеком, но прижимистым до крайности, и не позволял себе и своей семье и десятой доли того, что по средствам мог позволить. Все это осознала Роза только во втором своем браке. Жить бы да радоваться теперь. И ведь даже в спальную к ней Василий Николаевич первое время не ходил. Роза уж успокоилась: и правда, сорок лет как-никак, видать, не до того пожилому человеку. Чуть позже поняла, что новый ее муж лишь выжидал положенный срок, дабы быть уверенным, что первенец Розы будет от него, а не от кого-то другого. А когда поняла – увидела и мужа, и новую жизнь свою в истинном свете. Она была только лишь необременительным довеском ко всем благам, которые предоставил Соболеву ее отец взамен на сговор о женитьбе. Да, у нее было полно воли – столько воли, сколько ей и не нужно. Ее мужу до нее попросту не было дела. Она что пустое место для него. Тяжело становиться пустым местом после того, как уже была чьей-то любимой… Ведь Шмуэль и правда любил ее. Быть может, и не стоило говорить на суде всех тех слов, что она сказала. Временами Роза вспоминала мост в саду Излера – за мгновение до того, как увидела нагую Журавлеву в лодке. Вспоминала темные тягучие воды внизу, и их манящий покой. Что, если она тогда все же успела перегнуться через перила и броситься вниз?.. В православии самоубийство – великий грех. Все самоубийцы попадают в ад. Но у иудеев ада нет. И у Розы ада не было – не заслужила. Вместо ада у нее жизнь, которую она не жила, а доживала, каждый свой день в мыслях возвращаясь в прошлое. Прошлое тоже не было особенно счастливым, но, какое бы ни было, Роза жила именно в нем. Часто, глядя в окно на вечно серый Петербург, Роза думала, что если сейчас же уйдет из этого дома – в никуда, далеко, хоть бы и на Черную речку – то ее никто и не хватится. Наоборот, ее муж только вздохнет с облегчением. Может быть, Роза и ушла бы. Да не успела – поняла, что в тягости. Беременности она была не рада. Ребенок навсегда привязывал ее к нелюбимому мужу, к дому, который так и не стал родным. Ребенок не позволял и помыслить о том, чтобы уйти! Родился мальчик. Роза все смотрела на него, смотрела и ждала, когда проснется в ней хоть что-то похожее на нежность. Так и не дождалась. Это ужасно, Роза самой себе боялась в том признаться, но она так и не смогла полюбить малыша. Он был живым напоминанием, что ее первенец должен был быть сыном Шмуэля – а не этого чужого и неприятного ей человека… Василий Николаевич назвал мальчика в честь своего батюшки, но тоже не радовался сыну. Морщился, что мелковат, не в их породу. Сын у Василия Николаевича уже был – любимый старший сын, наследник. Денис. Все, что делал муж Розы – все делал для Дениса. Он и на брак на этот, со всех сторон неприглядный для себя, пошел лишь затем, чтобы будущее любимого сына обеспечить. А вот с Сашенькой, дочкой, дело обстояло несколько иначе. К Сашеньке и мама Розы привязалась сразу, как увидела. Хотела даже к себе забрать на воспитание – но тут уж Василий Николаевич не позволил. Взамен на допуск бабушки к внучке выторговывал для себя все новые и новые блага, а потому дочку держал при себе. Потому и любил Сашеньку как будто чуть больше, чем Николашу. А Роза… Роза глядела на свою подрастающую дочь – в ее глаза, такие же янтарно-карие, как у самой Розы, на ее кудряшки, на нежное детское личико – и у нее сжималось сердце от четкого понимания, что Сашенька непременно повторит ее судьбу. Повторит в точности или в деталях, но обязательно будет столь же несчастлива. Будет всю жизнь страдать. Нельзя к Сашеньке привязываться. Привяжется, вложит в ее головку свои неразумные мысли, мечты, стремления – обречет дитя на свою мучительную судьбу. Оттого всякий раз, как Сашенька к ней ластилась – Роза отталкивала, отворачивалась. Пускай лучшее девочку эта мадемуазель воспитывает: чем дальше ей быть от воспитания Розы – тем лучше. * * * Единственным светлым пятном в доме ее нового мужа был для Розы Денис, пасынок. Роза и помыслить не смела о том, чтобы заменить ему мать, она, скорее, была старшей сестрой. Подружкой. Рядом с ним она будто и сама становилась ребенком – таким, каким не была никогда. В доме отца шалить не разрешалось. В доме отца и слова лишнего нельзя было говорить. В детстве Деня был чудесным ребенком – открытым, добрым, чуть шаловливым, как все дети. До безумства любил книги про пиратов и дальние страны и мечтал, как вырастет, уплыть за море. О том же мечтала когда-то и Роза в свой Медовый месяц на Черной речке, а потому понимала Дениса, как никто… Василий же Николаевич за мечты за эти даже выпорол как-то разок своего любимого сына, а книжки повыбрасывал. А к тринадцати годам, покуда Денис еще в гимназии учился, стал заваливать его мелкими заданиями по банковским делам. Бумаги отвезти, поручения передать, письма у почтальона забрать. После занятий в гимназии и беготни по всему городу с охапками документов, мальчик приходил домой уже по темноте. Весь дом спал, а Роза видела, как из-под двери его свечка мигает, а он пером скрипит – уроки учит. Счеты да грамоту. Василий Николаевич не приветствовал, если сын что-то кроме них выучить стремился. Чуть притащит домой новую книжку – батюшка и того больше поручений дает. – Василий Николаевич… – попыталась как-то поговорить с мужем Роза, – Деня ведь способный мальчик, сам к наукам тянется. Ему бы после в университет какой пойти – может, на юриста, а может, и на врача даже. А для университета, я слышала, счетов и грамоты маловато все же… – На кой ему на врача-то идти? – хмуро глянул супруг. – Не для того я сына в банк Бернштейнов каждый день дергаю, чтоб он на врача пошел. Примелькается – авось возьмет его Яков Абрамыч на какое место. На любое, право слово, хоть двери господам открывать! Ох, нам бы лишь зацепиться… Супруг недобро прищурился, глядя куда-то сквозь Розу – но тотчас опомнился. Бросил на нее строгий взгляд: – Или ты слыхала, что батюшка твой не станет Деньку в банк брать? – Да нет, отчего же! Непременно возьмет, коли вы попросите… Деня мальчик смышленый. – Вот-вот, смышленый, – смягчился Василий Николаевич. – Я таким не был в его годы. Денька во всем меня лучше – и пристроиться сумеет лучше. А врачом много ли он заработает, скажи на милость? То-то ж. Что-то твой батюшка ни одного из сыновей ни на врача, ни на юриста отправлять не стал! Это было правдой, хоть Роза и не знала, отчего так. Ей хотелось верить, что, если бы братья изъявили желание учиться дальше, то батюшка бы помог. Хотелось верить, что желание работать в банке – искреннее желание и Осипа, и Бориса. Но в глубине души Роза знала, что это не так, и что рассуждал ее отец почти так же, как рассуждает Василий Николаевич. Разница лишь в том, что с братьями Роза не была так близка, как была с Деней, и о мечтах их детских не знала. А впрочем, и Денис скоро перестал быть тем шаловливым мальчишкой, которого она увидела, придя в дом мужа. В банк Бернштейнов его, конечно, приняли, и по службе он начал продвигаться быстро да легко. Только Розе самой плакать хотелось, когда она видела, как стремительно Денис превращается в копию своего отца. Скупого на эмоции, сдержанного в словах и поступках, медлительного до зевоты и неспособного говорить ни о чем, кроме доходов и расходов. Циничного, мелочного, чванливого и улыбающегося холодной неприятной усмешкой. Разве что в разговорах с нею наедине Денис еще продолжал улыбаться по-настоящему. Ну а потом – Денису еще и двадцати не исполнилось – в их доме появилась эта Юлия. О любви между Денисом и Юлией речи не шло. Брак этот был сговорен между родителями уже давно и, Василий Николаевич даже хотел, было, от него отказаться. Юлия – дочка лавочника, купца третьей гильдии, теперь уж, как казалось Василию Николаевичу, была его любимому сыну не парой. Однако вторая сторона призвала к долгу, к купеческому слову, за которое надобно отвечать – и брак все-таки состоялся. Юлия вошла в дом Соболевых с горделиво поднятой головой, и вскоре Роза поняла, что прежняя ее жизнь здесь была еще сахарной… Роза невзлюбила Юлию сразу, с первого дня знакомства. Невзлюбила так, как только может ревнивая мать невзлюбить невестку. И Юлия, не пытаясь приноровиться, ответила ей той же нелюбовью – сполна. За словом Юлия никогда в карман не лезла, и над деликатной тонкой нелюбовью Розы она смеялась во весь свой голос. С годами характер Юлии только портился. Детей ей Бог не дал, свекор не упускал случая невестку за то упрекнуть, а она, хоть и яростно от упреков отбивалась, заедала свое горе булками, полнела, дурнела, болела и становилась еще склочнее. Что по этому поводу думал сам Денис – Роза уже не знала. Они все так же часто обсуждали былое, но о том, что творится у него на сердце сейчас, Денис с мачехой уже не делился. Роза лишь продолжала верить, что где-то там, внутри, еще жив тот мечтающий мальчишка. Смешливый, добрый, честный. Оттого и решила, когда пришло время, распорядиться богатствами покойного отца, Якова Абрамовича Бернштейна, так, как велит ей сердце. А сердце велело отдать все Денису. Розе очень хотелось, чтобы он осмелился сделать все то, на что не осмелилась она сама. Оставить опостылевший быт, банковские дела – и исполнить свои мечты. Может, и правда увидеть далекие жаркие страны – чем черт не шутит?