– Не представляю, кто бы это мог быть. С прислугой я обращаюсь подобающим образом, никогда не обижал обхождением или оплатой. И все же врагов – вне этого дома – у меня хватает. Полагаю, кто из этих врагов и проник в дом, дабы меня опорочить. – Да, не исключено… – обронил Кошкин. Но Соболева такой ответ как будто не устроил. Наверное, он рассчитывал на более горячую поддержку, потому как даже чуточку разволновался, пытаясь Кошкина убедить: – Зачем мне убивать собственную мачеху? Да еще и столь жестоким способом! Это ведь ее кровь на трости? Эта женщина была моим единственным другом долгие годы! Ей я обязан всем, что имею сейчас! Что, кроме благодарности, я могу испытывать к ней? Мне незачем было торопить ее смерть хотя бы потому, что я и при жизни ее по факту владел всем ее имуществом! – По факту – но не по закону! – веско и как всегда некстати заявил Воробьев. Кошкин бросил в него убивающий взгляд и понял, что теперь-то точно размажет его по стенке. – Воробьев! Выйдем, – велел он. Чуть мягче обратился к Соболеву. – Денис Васильевич, останьтесь в доме. Прошу вас покамест никуда не уходить. – Я могу я пригласить своего адвоката? – Да, разумеется. Но искренне надеюсь, что его услуги не понадобятся. * * * Воробьев настроя начальника, как всегда, не чувствовал и, возвращаясь в залу на первом этаже, где полиция устроила своеобразный штаб, вещал весьма бодро: – Хорошо, что вы не стали арестовывать этого субъекта сразу, Степан Егорович, потому как нас прервали, и я не успел сказать вам самого важного. – Неужто еще улики есть? – невольно удивился Кошкин. И понял, что снова обязан выслушать Воробьева, прежде чем задать трепку. – Не то слово! Представьте себе, Степан Егорович, шубку нашли на даче. Ту самую, каракулевую! Шуба, точнее полушубок рыжего цвета в мелкий завиток, и правда была накинута на спинку кресла. – В передней висела, в доме Соболева, в Терийоках. Прямо на крючке. Я уж фотокарточку ту успел показать официанту трактирному – шубу узнал. – А даму в шубе? – Даму… говорит, волосы похожи, светлые под шляпкой, статью тоже похожа. Но вот лицо она спрятала – не разглядел. Кошкин посматривал на шубу с сомнением. Кроя она была обыкновенного, никаких примечательных деталей не имела. Полненьких светловолосых дам в похожих шубах, особенно в феврале-месяце, при желании, найти можно сколь угодно. А главное… Николаша ведь повеса тот еще. В дамочках переборчив. Он на гувернантку Мишину облизывается – а тут Юлия Михайловна. Банкирская супруга, возрастом лет на десять его старше. И лицом, прямо скажем, немиловидна – даже на самый невзыскательный взгляд. Обаяния в ней да женской привлекательности и того меньше. Нет, конечно, на всякий товар найдется купец – да только вообразить роман между Юлией Михайловной и Николашей не выходило у Кошкина, как бы он ни морщил лоб. Ну а если не роман – то для какой надобности им встречаться тайком в нумере трактира? – Юлия Михайловна признала, что шуба ей принадлежит? – спросил Кошкин. – Не успел еще спросить. Виноват, Степан Егорович. – Не успел? – делано изумился Кошкин. – Я уж думал, вы все на свете успели, Кирилл Андреевич! Вы хоть представляете, что, если выяснится, будто мачеху и правда убил Соболев – Александра Васильевна вам этого не простит? – Как это не простит? – Воробьев даже покраснел от изумления. – Вы не правы, Степани Егорович! Александра Васильевна – девушка исключительно разумная! Конечно же она все поймет! Кошкин только головой покачал, все больше и больше понимая, как непросто было бывшей жене Воробьева ужиться с таким субъектом. Произносить этого вслух он не стал, конечно только велел: – Зовите сюда Соболеву, банкиршу. Немедля. Покуда Кошкин дожидался, решил мельком оглядеть дневники Аллы Яковлевны. Ни одна из четырех тетрадок не была порвана или испорчена – их словно и вовсе не открывали. Лишь спрятали. И ведь Соболев прав: если бы он хотел, чтобы тетрадки не достались общественности, куда разумней их тут же сразу и сжечь. Прятать их логично лишь в одном случае: если есть расчет забрать позже да воспользоваться. И, конечно, Кошкин поспешил открыть первую из тетрадок, чтобы убедиться – из нее и правда вырвали несколько страниц. Выходит, Лезин не солгал, те записи об убийстве актрисы Журавлевой и правда делала сама Алла. Вчитываться Кошкин не стал – сделает это позже. А пока только пролистнул оставшиеся три тетрадки, допуская, что, может, и в них есть вырванные страницы? Этого, впрочем, не обнаружил, зато из последней, четвертой, вдруг бабочкой выпорхнул плотный листок и, проскользнув меж пальцев Кошкина, упал на ковер. Это оказался всего лишь дамский карманный календарь за 1894 год. Карандашом здесь были обведены церковные праздники, постные недели, еще какие-то дни, которые Кошкин счел необходимым проверить при первой же возможности. А более всего выделялась одна дата, обозначенная даже чернилами. Семнадцатое апреля. И этими же чернилами рядом, поверх календарных чисел, было выведено имя: «Александръ». Что в очередной раз поставило Кошкина в тупик. Какой еще Александр? Очередной воздыхатель Аллы-Розы? А на семнадцатое апреля назначена их свадьба? Бред, но, ей-богу, Кошкин уже ко всему был готов… А еще он обратил внимание, что убита Алла Соболева была спустя всего месяц с небольшим, после этой даты. К слову, странно, что Александра Васильевна ни словом о календарике не обмолвилась. Позабыла? Или сочла неважным? Поразмыслить не удалось: в залу без стука ворвалась Юлия Михайловна и, свысока глядя на него из-под кустистых бровей, спросила: – Чем могу быть полезна? Спросила, впрочем, ясно давая понять, что полезной быть не собирается, а терпит это все, потому что супруг велел. Супруг ее, как успел заметить Кошкин, был единственным человеком в мире, перед которым Юлия Михайловна смиряла свою гордыню и, можно сказать, слушалась. Потому что ослушаться мужа в их купеческой среде – смерти подобно. А вовсе не из любви или уважения. Что касается любви, или хоть ее проявлений, этим банкирша Соболева, кажется, была обделена вовсе… – Присаживайтесь, Юлия Михайловна, вот сюда, – спохватился Кошкин, убирая календарик в карман, – право, мне совестно, что мои коллеги ворвались к вам среди ночи и перебудили весь дом. Я этого не хотел, ей-богу: верите или нет, но без моего ведома подручный вот такое учудил… – Так воспитываете плохо подручных ваших! – Юлия Михайловна величественно уселась на предложенное кресло и держалась запросто. – У меня вот в доме прислуга пикнуть без моего ведома боится – а вы своих разбаловали, видать! – Разбаловал, – искренне согласился Кошкин. Даже улыбнулся: – мне бы такую как вы на Фонтанку – уж вы порядок бы навели. – Еще как! Мигом бы! Соболева улыбнулась тоже – и улыбку эту можно было бы счесть кокетливой. А вот взгляд оставался въедливым и строгим. Нет, Соболева вовсе не глупа: явную лесть она, конечно, разглядела – но лесть эта ей вполне нравилась. И Кошкин решил продолжать в том же духе. Присел на подлокотник ее кресла и заговорил тепло и доверительно: – Собственно, я осмелился пригласить вас, Юлия Михайловна, только чтобы извиниться за вторжение. – Так я теперь могу идти? – хмыкнула Соболева. – Да, конечно. Лишь позвольте посоветовать со всей искренностью: вам и вашим детям лучше некоторое время пожить вне этого дома. Вам есть где остановиться? – Это необходимо? – нахмурилась Соболева. – Неужто вы вздумали арестовать моего мужа? – Нет-нет! Денис Васильевич может не сомневаться в моей поддержке, но не я один занимаюсь расследованием убийства вашей свекрови. Сейчас, когда похищенные ценности из ее дома обнаружились в пруду на вашей даче… боюсь, садовника Нурминена полиция отпустит на свободу. Невиновность его теперь очевидна. А вот обыск в вашем доме – мне неприятно это говорить, поверьте… но это только начало. Вам следует подумать о себе и о детях, Юлия Михайловна. Та вдумчиво кивнула, согласилась. – Да, мне есть, где остановиться. – Вот и славно. И еще вопрос: вам говорит о чем-то дата семнадцатое апреля? Быть может, день рождения, именины кого-то из родственников? Юлия, будто в самом деле размышляя, покачала головой: – Пожалуй, что нет. Не припомню. А что за дата? – Это я и пытаюсь выяснить, – вздохнул Кошкин. – А имя Александр о чем-то говорит? – Так Александра – золовка моя, – нахмурилась Юлия. – Нет-нет, мужское имя. Впрочем, я вас понял… – А, так постойте, – перебила Юлия, – семнадцатое апреля – день мученика Александра Свирского! Стало быть, это именины вашего Александра и есть! – Стало быть… – согласился Кошкин, размышляя. – Но родственника с таким именем у вас нет? Может быть, Дениса Васильевича родственники? Или друзья семьи? Соседи? Юлия Михайловна снова покачала головой и сослалась на мужа: – Это вам лучше у Дениса Васильевича спросить – про его родственников. Кошкин так и не понял, знакомо ей это имя, или нет… Но настаивать не стал. – Как скажете, Юлия Михайловна. А что до ваших родственников? Ваш батюшка, если не ошибаюсь, трактирам владеет? – Ошибаетесь! – высокомерно заявила Соболева. – Батюшка мой владеет мелочными лавками. Четыре штуки по столице. «Кривошеев и сыновья». Слыхали? – Как же не слыхать… прекрасные лавки… – Мясо с рыбой у них там, сладости, крупы, галантерея мелкая. А к трактирным да винным делам Кривошеевы сроду отношения не имели. Это уж вам, скорее, к Бернштейнам, родственничкам нашим. Они у нас виноделы. А где винодельня, там и трактиры, это всякий знает. Кошкин вынужден был согласиться. Если Соболева не лжет насчет мелочной лавки, то ладная версия о ее тайных встречах с Николашей Соболевым только что рассыпалась прахом… Но Кошкин не показал отчаяния. Пружинисто поднялся с места и, пройдя до кресла в углу, взял накинутую на него шубу. – Вот еще что – это ваше, Юлия Михайловна? Та в самом деле удивилась. Даже поднялась на ноги и подошла ближе, дотронулась рукой. Нахмурилась. – Ну да, моя шуба, года два назад носила. Мы тогда на дачу в Терийоках весной еще по снегу ехали – я в шубе была. А осенью уезжать стали, я ее и оставила – велика она мне сделалась.