Вместо подписи значилось лишь: «Случайный свидѣтель». – Про шубу не написано, шубу я сам сыскал, – добавил Воробьев, видя, что Кошкин прочел. – А все остальное – ровно там и было. И добро украденное притоплено прямо возле берега, даже водолаза звать не пришлось. – Когда получаешь анонимку, Воробьев, первый вопрос должен быть, кто ее написал и зачем… – пробормотал Кошкин, осматривая лист со всех сторон. Новая улика так изумила его, что даже ярость притупилась. – Доносчику – первый кнут! Помните? Трость, дневники – все это могли запросто подбросить Соболеву. И отчего сразу за мной не послали, как прочли письмо?! – Знал, что вы так и скажете – подбросили. Оттого и не послал. Воробьев выше вскинул подбородок и продолжал упрямо, как баран, стоять на том, будто прав. – И чего вы добились, Воробьев? Вы действовали через мою голову. Вы не имели полномочий проводить этот обыск. Результаты его не значат ровным счетом ничего! – Будут значить, если вы подпишите соответствующие бумаги, Степан Егорыч, и возьмете проведение обыска на себя! Записку написал кто-то из слуг, случайный свидетель. Бог знает, из каких соображений написал – это можно и после выяснить! Да и кому бы понадобилось подбрасывать Соболеву такие улики?! – Тому, кто его ненавидит так же, как вы, – жестоко отозвался Кошкин. – Или тому, кто рассчитывает жениться на его сестре, которая, вероятно, станет владелицей немалого состояния, после ареста Соболева. Это был удар под дых – Воробьев даже отшатнулся. Нервно поправил очки. Пробормотал рассеянно, совершенно уязвленный: – У меня нет причин ненавидеть Соболева… но он мерзавец, который дурно обращается что с сестрой, что с братом. И все из-за денег! Оттого я и допускаю, что он мог избавиться от мачехи. Да, было завещание в его пользу – но ведь Алла Соболева могла в любой момент переписать то завещание! А что до Александры Васильевны… право я никогда не думал, что у нее есть шансы стать владелицей состояния. Однако, если так случится, я буду бесконечно рад за нее. И, разумеется, откажусь от своих притязаний. После вашего упрека – так точно. – И этим сделаете ей огромное одолжение! – столь же зло припечатал Кошкин. Ярость все еще клокотала в нем, а потому он сказал в порыве и то, о чем давно уже думал: – видеть вас в своем кабинете я больше не желаю. Благодаря же сегодняшней вашей выходке – извольте, но я стану хлопотать о вашем увольнении! Ждал этого Воробьев или нет, но весть принял стойко. Коротко кивнул и вышел, аккуратно закрыв за собой дверь. * * * Кошкин же чувствовал себя прескверно. Не из-за Воробьева: такому, как он и впрямь в полиции не место. С голоду не умрет, вернется к своим склянкам в университете, да и забудет все, как страшный сон! Но вот брать ли на себя ответственность за обыск в доме Соболева – Кошкин не знал. Чувствовал, что делать этого нельзя. Ведь именно того аноним и добивался! Он и записку эту треклятую отправил Воробьеву – знал, подлец, кто тотчас подорвется исполнять. Нет, это был не кто-то из домашних слуг, и не случайный свидетель. Свидетель написал бы Кошкину – не Воробьеву. С другой стороны, не согласиться с Воробьевым в том, что Денис Соболев – мерзавец, каких поискать, Кошкин тоже не мог. И мачеху свою он отправил бы на тот свет недрогнувшей рукой, если бы это ему понадобилось. А ну как и впрямь были причины бояться, что та перепишет завещание? В таком случае – если Соболев и впрямь убийца, причем убийца осторожный, убедившийся, что замел следы – аноним с этой запиской и аккуратно разложенными в нужных местах уликами, сделал им доброе одолжение. Ведь иначе, как и Лезин, Соболев бы просто ушел от наказания. А потому Кошкин не представлял, что ему делать с обыском… Пойти на поводу у анонима или нет? Дабы избежать объяснений с его собственным начальством, Кошкин даже не поехал более на Фонтанку. Отложил на день. И отправился домой, хотя еще и полудня не было. Думал порадовать Светлану предложением прогуляться вместе, но… обойдя комнату за комнатой обнаружил, что ее нет. Комнаты были пустыми и как будто потускневшими. Не было Светланиных пальто и зонтика в передней, а горничная, потупив взгляд, бормотала, что госпожа ушли, ничего не сказав. Мгновения, пока Кошкин мчался в спальную, а потом в гардеробную – чтобы увидеть, на месте ли ее платья – показались ему вечностью. Платья были на месте. И чемодан стоял пустой. Даже любимые Светланины духи как обычно занимали место у зеркала. Значит, вернется… А Кошкин выругал себя громко и не постеснявшись горничной. Неужто ему так и паниковать, как юнцу, да бросаться пересчитывать платья, каждый раз, как ей вздумается выйти без спросу? Кончится это когда-нибудь?! * * * Уже темнело, когда у самой парадной остановился экипаж. Не извозчик. Графский выезд, запряженный двумя гнедыми. Не дожидаясь помощи, Светлана сама отворила дверцу и скоро, придерживая на бегу шляпку, помчалась к их лестнице. Щелкнул замок в передней, что-то взволнованно защебетала горничная, встречая хозяйку. Кошкин тяжелым взглядом из окна проводил экипаж и теперь отчитывал секунды, дожидаясь, когда горничная уйдет. Час и впрямь был поздний: столь поздно и сам он со службы не всякий раз возвращался. А потому унизительных сцен ревности едва ли удастся избежать… Однако сказать ничего Кошкин просто не успел. Когда вышел навстречу – наткнулся на бледное лицо Светланы с горящими, словно в лихорадке, щеками и такими же глазами. Нервными, расширенными, будто искрящимися. – Володя стрелялся! – ее голос сорвался на крик, и, сама испугавшись, она зажала себе рот подрагивающими пальцами. Кошкин обомлел. Тяжелый груз, что давил на его плечи почти что год, вот-вот должен был спасть. Стрелялся. Право, это лучшее, что мог бы сделать Раскатов для своей жены. Но о такой удаче – что соперник на это решится – Кошкин прежде и думать боялся. Он и теперь, не спеша перевести дыхание, прежде уточнил: – Мертв? Светлана мотнула головой – отрицательно. – Рука дрогнула. Щеку прострелил. – Да что ж ты будешь делать! Твой муж даже застрелиться по-человечески не может! – бросил Кошкин в сердцах. – Не говори так, пожалуйста… Светлана заплакала, без сил оседая в кресло, и Кошкин действительно почувствовал себя скверно. Не стоило этого говорить вслух. Не стоило об этом даже думать. Он что же… жалеет, что Раскатов выжил? Смерти ему хочет? А, может, еще черт дернет самому поехать к Раскатову да помочь на тот свет отправиться?! Есть ли дно, у этой бездны, в которую он падает?.. – Господи Боже… я ведь и правда предпочел бы, чтоб твой муж был мертв. – В ужасе прошептал Кошкин. Отступил от Светланы, сжал руками собственную голову. – Да во что же я превращаюсь? Я ведь и рассуждаю теперь, как Образцов. И убийцу на свободе готов оставить, лишь бы была возможность заставить его помочь с твоим разводом… Светлана вскинула на него глаза: – Ты отказываешься арестовать убийцу? Из-за меня? Ее голос опять дрогнул, но глаза теперь смотрели не со слезами – с ужасом. От которого Кошкин чувствовал себя совершенным чудовищем. Но возразить не смог. Только слабо мотнул головой и шагнул к ней, крепко сгреб в объятия. Она не оттолкнула, слава Богу. – Ты не был таким прежде… – прошептала Светлана будто в забытьи. – Ты когда-то ради правды и справедливости готов был всего лишиться. В ссылку готов был поехать. Выходит, это я тебя сделала таким, какой ты сейчас… – Да нет же… это я один виноват, – слабо возразил Кошкин. Светлана не слушала. – Степа, я ведь и впрямь, как черная вдова – убиваю всех мужчин, которых люблю. Отца, сына, мужа. Теперь вот и ты. Тебя могут снова отправить в ссылку, если все вскроется! – она крепче обняла его плечи и задрожала всем телом. – Не вскроется, – убежденно ответил Кошкин, найдя ее глаза. – Да и не убийца он – я знаю, чувствую! И докажу. А потому не бери в голову все, что я наговорил. Я все улажу, клянусь. А после он поможет расторгнуть твой брак. – Снова ты о браке! – упрекнула Светлана и чуть отстраняясь. – Погляди, что с Володей творится! А что, если в следующий раз он выстрелит и… – Светлана болезненно зажмурилась. Перевела дыхание и снова посмотрела на него ясным умоляющим взглядом: – отчего тебя не устраивает все как есть? Право, не знаю, что будет завтра, но сегодня нам так хорошо вместе… И мнение света меня вовсе не волнует! Скажи, неужто твоя карьера так сильно зависит от женитьбы? Ты ведь… милый, ты и так добился столь многого! Чего тебе еще желать от службы?! – При чем здесь карьера?! Мне давно уж плевать на карьеру – мне ты нужна! Вся! Без Раскатова! Светлана, мне хочется обычной семьи. Быть может, и с детьми – отчего нет? И наши дети, разумеется, должны быть законными! Разговор подобный – о детях – всегда вызывал столь меланхоличные чувства у Светланы, что Кошкин привык никогда его не поднимать. Может, и теперь не стоило… Светлана опять словно обессилила. Слабо мотнула головой: – Я не говорила прежде… мои первые и последние роды были тяжелыми, очень тяжелыми. Я располнела в беременность невероятно, а после, напротив, исхудала так, что чудом выжила… Словом, доктор сказал, что едва ли я смогу когда-то еще… Кошкин не дал договорить, прижал ее к себе еще сильнее. Горячо попытался убедить: – Не беда. Дети это не главное – я тебя люблю, только тебя. К тому же, всегда можно взять ребенка на воспитание. Но Светлана мотнула головой и того упрямей: – Нет. Никогда, Степа. Это будет предательством по отношению к Ванечке, моему мальчику. А кроме того… я просто не смогу. Не вынесу. Я ведь думала об этом прежде, даже пыталась когда-то взять малышку из приюта… я не смогла. Прости меня, милый… Голос ее сбился, Светлана сильнее стиснула его плечи, готовая разрыдаться. Кошкин не позволил. Единственным доступным ему способом утихомирил, привлекая к себе и накрыв ее губы своими. Светлана поддалась охотно, жарко, отчаянно – сама зная, что разговор этот, чтобы он не стал последним, возможно закончить только в постели. Перемежала соленые поцелуи с пылкими признаниями и обещаниями. Обещаниями, что никогда больше не уйдет. Глава 24. Кошкин А наутро все было так, будто давешнего разговора и не случилось. Светлана проснулась раньше и разбудила его лучшим способом, который только могла выдумать. Завтракали они в спальне, презрев все приличия, разговаривали о сущей чепухе и строили планы непременно появиться на Варином спектакле через месяц с небольшим – чего бы это ни стоило! Вместе и рука об руку. Кошкин поймал себя, что ни с одной женщиной ему никогда не было так легко и весело, как со Светланой. И ни с одной же так не грызла тупая ноющая боль, проглядывающая исподволь, но постоянно, даже в те моменты, когда он смеялся. С нею сразу и хорошо, и мучительно – в одну и ту же секунду времени. И, право, Кошкин не мог разобраться, какого из этих чувств было больше… – Степа, милый, только не сердись, прошу… – взгляд Светланы вдруг стал умоляющим. – Ты можешь не застать меня вечером: я пообещала Володе, что сегодня снова навещу его, справлюсь о здоровье. Он переживает безумно! Вчера, как все случилось, посыльного ко мне отправил скорее, чем к доктору. Ему ведь больше и обратиться не к кому – один он. Ярость в Кошкине вскипела мгновенно! – Скорее, чем к доктору? Нарочно он, что ли, физиономию себе попортил, чтоб его пожалели? – Зачем ты так?.. – горько упрекнула Светлана. – Он ведь манипулирует тобой, на жалость давит! А, впрочем, делай, как знаешь, – стиснув зубы, чтобы больше ничего не сказать, Кошкин встал и принялся одеваться. Из спальни вышел вскоре и не прощаясь. И даже закрыть за собою дверь с достоинством, как давеча сделал это Воробьев, у него не вышло. Хлопнул от души. Светлана догнала его в передней. Закутанная в пеньюар, босая, с распущенными по плечам волосами. Красивая настолько, что Кошкин опять, как в первый раз, почувствовал, что не может эта красота достаться ему одному. За какие заслуги? Все это нелепая ошибка – что она нынче с ним. А ошибки имеют свойство рано или поздно разрешаться. – Ты забыл, милый, – Светлана подала ему трость из дома Соболевых – не зная, разумеется, что это предполагаемое орудие убийства.