И на сей раз поправка была важной: – То есть, если предположить, что в пруд ее поместили в конце мая, когда была убита вдова, то вынули вот только что – в августе-сентябре? Занятно… – Вероятно, что так, – согласился Воробьев. – Сперва хотели скрыть орудие убийства, но потом решили подбросить ее в дом к Соболеву. Ума не приложу, зачем такие сложности. Почему бы не подбросить сразу в мае или хоть в июне? – Вот и я не понимаю. История с цыганкой, проводы сестры Нурминена на вокзал… все говорит о том, что убийство тщательно спланировали. Но сперва как будто хотели «повесить» его на садовника… а после передумали. Кошкин размышлял, изучая трость. А потом, вспомнив, полез во внутренний карман сюртука, за блокнотом. На последней его странице рукой Александры Соболевой здесь был записан адрес той самой сестры садовника и горничной на даче Соболевой – Маарики Нурминен. По мужу она, должно быть, носила иную фамилию, но сейчас Кошкина больше интересовало, похожа ли Маарика на своего брата. Блондина, между прочим. И не опирается ли она при ходьбе на трость?.. * * * После ареста брата Маарика Нурминен стала жить с роднею погибшего мужа, потому как иных близких вовсе не имела. Деревня, где она обосновалась, была финской и стояла на самом берегу Ладожского озера. Слава Богу, не особенно далеко от столицы: дороги успели подсохнуть, и Кошкин с Воробьевым добрались служебным экипажем за три с половиной часа. Кошкин даже рассчитывал, что и вернуться успеют до темноты. Финские деревни не похожи на русские, с улицей посередине. Здесь каждая изба строилась отдельно, на приличном расстоянии друг от друга, да и вся деревня могла насчитывать не больше двух-трех дворов. Жили обособленно, но скученно, большими семьями. Крохотную светлицу в одно окно Маарика делила с двумя старшими дочерями хозяина – все прочее же семейство устроилось на второй половине дома, рядом с огромной печью. Маарику жалели и не попрекали, тем более, что Александра Васильевна исправно высылала деньги ей в помощь. И все же, едва ли Маарике жилось здесь столь же вольготно, как во флигеле у вдовы Соболевой… Тростью она, к слову, не пользовалась. Однако и правда была блондинкой – высокой и статной, подобно брату. Только настороженной сверх всякой меры, неразговорчивой и грубой. А впрочем, жизнь потрепала Маарику Нурминен довольно, чтобы характер сложился именно таким. Муж ее давно уже умер от чахотки, оставив без средств к существованию, а единственная дочь тяжело и неизлечимо болела. Девочка – возрастом немногим старше дочери Воробьева – даже во двор не выходила, не могла. А по избе передвигалась еле-еле, тяжело опираясь при этом на палку. Зато много улыбалась, тянулась к людям, но почти не говорила – лишь издавала нечленораздельные звуки, которые понимала только ее мать. А полка возле лежака девочки сплошь была уставлена склянками с настойками да лекарствами. Воробьев со вниманием те склянки рассматривал, пока Кошкин без особенного успеха пытался разговорить Маарику. Начал, как водится, издалека: – Значит, говорите, в тот злополучный день, ни вас, ни вашей дочери на даче не было? – На десять утра билет на поезд куплен был – вот и считайте, – хмурилась Маарика и смотрела в пол. Но отвечала подробно, потому как приучена была представителям власти не перечить. – Чуть свет мы ужо на ногах, чтоб не опоздать-то. Я б и корешки вам показала от билетов – да все давно уж отдала сослуживцам вашим. Меня, почитай, раз десять расспрашивали да допрашивали. – Неужто сюда приезжали? – Какой там… – глянула на него женщина. – В Петербурхе еще дело было. В кабинет вызывали да не позволяли уехать. Вот только, с месяц назад, разрешение выдали с горем пополам. Да покоя нам так и не видать, хоть я уже и клялась, и божилась, что ни в чем мы не виноватые. И Йоханнес не виноват… Добрый он, мухи не обидит. И не пьет совсем… От безысходности Маарика тихонько заплакала и принялась вытирать глаза уголком платка, а ее дочка, со стуком переставляя палку, немедленно приблизилась, обняла и невнятно замурлыкала что-то матери на ухо. Кошкин чувствовал себя невероятным мучителем теперь… но отступать было нельзя. Да и оправдывало его, что приехал он с хорошей вестью: – Ваш брат и впрямь невиновен, – поторопился сказать он, – по факту это доказано. Я прослежу, чтобы соответствующие документы были оформлены как можно скорей, и он оказался бы на свободе. Маарика всхлипнула еще раз, подняла глаза, но смотрела недоверчиво, хоть и с надеждой. – Куда вы ездили в тот день, да еще и с больной дочерью? – продолжил расспросы Кошкин. – Сюда и ездила… в деревню. Май стоял, картошку пора было сажать – вот родня меня и позвала на подмогу. А Эмму я куда одну оставлю? Хорошо Йоханнес помог, на руках дите и в коляску, и в вагон затащил. – И хозяйка вас отпустила? Картошку сажать? Как же она без вас справлялась? – Хорошо справлялась… я ведь не в первый-то раз уезжала. Да и выходной у меня был каждое воскресенье! А в тот раз так и вовсе… я уж говорила сослуживцам вашим, что Алла Яковлевна как будто бы ждали кого-то, а потому поскорей нас с Йоханнесом выпроводить хотела. Кошкин насторожился. Говорила об этом Маарика или нет, но в протоколе полиция того не упомянула. Возможно, чтобы не отвлекать внимание от единственного подозреваемого – садовника. Ведь иначе пришлось бы этого посетителя искать… – Кого же она ждала, как вы полагаете? – со вниманием спросил Кошкин. – Ума не приложу! – искренне воскликнула Маарика. – Никто хозяйку сроду не навещал, окромя детей! – Вы ведь говорите, у вас выходной был по воскресеньям? Может быть, в эти дни кто-то приезжал? – Может быть… – вяло согласилась та. – В последнее время ведь Алла Яковлевна молчать стала еще больше обычного. Она и прежде-то неразговорчива была, а тут… – Будто боялась чего-то? – подсказал Кошкин. – Нет. Не столько боялась, сколько переживала… все полакала да головой качала. И Йоханнеса на почту чуть ли не каждый день отправляла – то отвезти письма, то забрать. – А что за письма? – Вот у ж не знаю… Никаких особенно важных писем в комнатах Соболевой после ее смерти найдено не было, как следовало из протоколов. Может, дочери отдала с дневниками? Или убийца забрал вместе с ценностями? Однако, будь эти письма важными, Алла Соболева тем более оставила бы хоть намек, что таковые письма имелись! Времени в своем заточении она провела достаточно для этого… Про себя Кошкин отметил, что стоит спросить все же дочку Соболевой: с ее забывчивостью станется упустить эту крохотную деталь. Но Маарика, похоже, и правда ничего о тайных встречах и письмах хозяйки не знала, кроме их наличия. Кошкин перешел к расспросам о Гансе: не исключено, что не прямо, но косвенно садовник к смерти хозяйки все же причастен. – Припомните, пожалуйста, не говорил или не делал ли ваш брат что-то необычное в то утро? Может, он сам торопился куда-то? – Нет-нет, – упрямо мотнула головой Маарика. – Ежели и торопился, только назад, к хозяйке. Работы в саду непочатый край. – Может, вы из вагона видели, как к нему на вокзале подходил кто? Цыгане, скажем… – Нет, я ничего такого не видела. Да Йоханнес цыган сторонится всегда, а коли подходят, то ругается сразу. Ему еще по малолетству на базаре цыганка старая зубы заговорила да и выманила кошелек. Не любит он их после этого. Кошкин призадумался: что ж так не везет Гансу с цыганами? В этот раз, выходит, снова была пожилая цыганка, и снова обвела его вокруг пальца? – Йоханнес дождался отправления поезда или раньше уехал? – Раньше уехал. Я еще в спину ему смотрела да перекрестила на дорожку, чтоб хорошо добрался, не уснул в пути да не убился… – …но цыганку вы с ним не видели? – переспросил Кошкин, задумываясь все больше. – Да нет же, не было никаких цыганок! – Любопытно… – пробормотал Кошкин себе под нос. На всех допросах садовник отвечал одно: цыганка привязалась к нему на вокзале и, слово за слово, одурманила. А очнулся он, мол, уже в трактире. Однако сестра Ганса эту цыганку не видела… И в трактире ее не видели. Цыганка-призрак, ей-богу! Пока Кошкин размышлял, услышал, как над ухом его кашлянул Воробьев. Раз, другой – настойчиво. Тоже задать вопрос, что ли, хочет? Кошкин позволил. – Маарика, вы сказали, беспокоились, чтобы ваш брат не уснул по пути, – подбирая слова, осторожно заговорил Воробьев, – это вы, позвольте спросить, образно или… в самом деле были опасения, что он уснет? Маарика пожала плечами: – Да не выспался он, что ли, ночью – зевал все дорогу, покуда нас вез! Чуть не спал в дороге. Вот я и переживала. – Тётя… – вдруг, ко всеобщей неожиданности, пискнула ее дочь. Пискнула невнятно, но слово «тётя» разобрать вполне удалось. Смотрела при этом девочка не на них, и не на свою мать – а в сторону. На полку со своими лекарствами. Пока Кошкин соображал, Воробьев оказался проворней. И в этот раз даже сообразительней. – Тётя бывала у вас? В вашем флигеле? – спросил он неуверенно. Девочка, помедлив, кивнула. А Воробьев уже приблизился к лекарствам, этикетки которых так пристально рассматривал минуту назад. Взял одну банок и показал девочке: – Тётя брала эту банку? Девочка снова кивнула. Вполне осмысленно – только в глазах был страх. Воспоминания о «тёте» точно были не радостными. – Что тётя сделала с этой банкой? На этот раз девочка не ответила. Отвела взгляд, замкнулась. Воробьев напирать не стал. Подошел к Кошкину и без слов показал этикетку на склянке. Лауданум. Опиумная настойка. Кошкин не был особенно силен в медицине и химии, но знал, какой эффект имеет это лекарство. Принимают его для успокоения нервов да хорошего сна, но вот если переборщить… эффект мог быть непредсказуемым. Можно было и вовсе впасть в наркотический бред на несколько часов. У Воробьева опыта с детьми все же было больше. А потому, снова переглянувшись с Кошкиным, он приблизился к девочке, сел перед ней на корточки. Показав склянку, спросил почти что ласково: – Эмма, скажи, милая, тётя налила это в чашку Йоханнесу в то утро, когда вы уезжали? Маарика слабо вскрикнула и зажала себе рот рукой. А девочка опять кивнула. Но ответить подробней вряд ли смогла бы, спряталась за юбку матери. Маарика и сама уже была близка к истерике. Кажется, ее брата опоили в то утро, и даже не вином… Неужто цыганка привиделась ему, и только? А все прочее? Кошкин попытался отвлечь женщину, потому как она снова готова была пуститься в слезы – а вопросы к ней лишь множились. – Маарика, постарайтесь вспомнить, – заговорил он, – незадолго до убийства вашей хозяйки, не навещала ли вас какая-то женщина? Лично вас – во флигеле?