Кофеин – наилучший яд из всех, мной опробованных. Его не нужно вдыхать в виде дыма, уродуя бронхи и легкие. Его не втягивают в ноздри. Он не превращает тебя в ограниченное животное, как алкоголь, или в медленное растение, как каннабис. Он не уносит в извилистые многосмысленные пространства, подобно галлюциногену. В его приготовлении и употреблении есть благородство. Если когда-нибудь светлая голова составит периодическую таблицу ядов, то кофеин попадет в ее золотую середину. Яд немедленно возбудил психику. Пронеслись, как шумные поезда, какие-то очень полезные мысли. Возникли и тут же исчезли какие-то идеи. За последнюю из них я ухватился, запустил руки в сверкающие целлофаном сокровища, нашел авторучку, тетрадку, рванул с треском несколько листов, сдвинул в сторону пустую кружку, сел поудобнее и написал: НАЧАЛЬНИКУ СЛЕДСТВЕННОЙ БРИГАДЫ ГЕНЕРАЛУ ЗУЕВУ. Чуть ниже, подумав – снова все в мозгу бешено понеслось,– я крупно вывел: ЛИЧНО. ТОВАРИЩ ГЕНЕРАЛ! ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ЗАСТАВЛЯЮТ МЕНЯ ПРОСИТЬ ВАС О ВСТРЕЧЕ, ГДЕ Я НАМЕРЕН СООБЩИТЬ ВАМ ВАЖНУЮ ИНФОРМАЦИЮ, КАСАЮЩУЮСЯ РАССЛЕДУЕМОГО ВАМИ УГОЛОВНОГО ДЕЛА. Это заявление будет отправлено через двадцать восемь дней, решил я. Когда истечет месяц моего срока. Генерал, возможно, отпустит меня и так, без личной беседы, без взятки – просто потому, что у него нет доказательств моей вины. Но если он отпустит только босса, а меня посадит, то заявление ляжет к нему на стол уже на следующий день. Генерал снимет трубку телефона и распорядится доставить арестованного. Меня привезут, и я начну. Примерно так: Товарищ генерал! В одной хорошей песне есть слова: «Никто не даст нам избавленья – ни Бог, ни царь и не герой...» Помню песню, благосклонно ответит бонза Зуев. Продолжай, сынок. И дальше там поется: «Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!». И эта рука не будет пуста! Рука дающего не оскудеет... Нет, сказал я себе. Неправильно. Нельзя начинать издалека. Лучше сразу перейти к сути. Я знаю, что я не прав! Много раз нарушал я законодательство и готов понести наказание. Я уплачу штраф. Мне все равно, в чей карман. Мне в этом разбираться неинтересно и некогда. Могу в два кармана, могу в три – сделаю так, как скажете. Государству платить, или частному лицу, или в фонд, или на счет в швейцарском банке – мне без разницы. Мне надо, чтобы меня оставили в покое... Да, кивнул я, закрыв глаза и попытавшись вообразить всю сцену. С генералом следует обойтись, как с дорожным инспектором, взявшим у меня купюрку в обмен на снисходительность. Изложить предложение прямо, просто, в доступной форме, дружелюбно мерцая глазами. Я не выдержал и срочно сделал себе вторую кружку кофе. Выпил ее большими жадными глотками. Металл был горячий, губы жгло, я дул, отплевывался, но не остановился, пока не выхлебал все. И тут же закурил сигарету. На жаргоне поедателей ядов это называется «догнаться». Запустить в организм сначала один яд, потом сразу другой. Теперь дальше: смотреть – только в глаза! Улыбаться или нет? Там видно будет. Какую-нибудь шуточку нужно ввернуть обязательно. Но не сразу. Иначе генерал подумает, что я перед ним заискиваю. Жестикуляцию дадим энергичную, но умеренную. Стенное зеркальце было совсем крошечное – мне приходилось вплотную приближать к нему лицо, чтобы увидеть свое отражение и составить мнение о том, убедителен я или нет. Будет ли убедителен человек, с которого падают штаны и ботинки? Мальчишка-арестант, похожий на позорного, несмешного клоуна из дешевого шапито? Вдруг генерал увидит перед собой не бескомпромиссного, жесткого капиталиста, а жалкого небритого юнца с торчащими волосами? Каждые несколько минут я слышал со стороны двери легкий скрип и стук – это открывалась заслонка, и через забранную толстым куском прозрачной пластмассы дыру на меня смотрел дежурный вертухай. Безусловно, перед тем как пойти на разговор к Зуеву, я должен выпить три или четыре кружки кофе. Пусть я буду выглядеть возбужденным. Пусть дрожат руки и голос. Ничего страшного. Каким же еще должен быть мальчишка, урвавший где-то куш и предлагающий взятку большому милицейскому начальнику? Неужели ты не понимаешь, генерал, что я все равно дам тебе денег? Если не тебе, так твоим подчиненным. Или подчиненным подчиненных. Вассалам твоих вассалов. Среди вас обязательно найдется какая-нибудь скотина, которая возьмет у меня деньги и облегчит мою участь. Предаст всех вас, за купюры. И такую мразь я буду искать активно, но осторожно, тщательно, неустанно – пока не найду. И мой босс будет искать. Адвокаты, друзья и покровители тоже поищут. Я ведь сделал свои деньги не один, на необитаемом острове. Я встроен в систему, и она поддержит меня. Зря, товарищ генерал, ты так со мной обошелся! Я делаю деньги не для того, чтобы проматывать их по Ниццам, Барбадосам и прочим Флоридам. Я сладкого не люблю. У меня и загранпаспорта нет. Никуда не езжу. И не уеду. Деньги на ветер не спущу. Отберешь их все – я заработаю новые. Не волнуйся, Зуев. Капиталы были и будут вложены здесь же, в моей стране, у тебя под носом. Мои деньги останутся в России, потому что я хочу, чтобы у моих внуков было много умных и интересных друзей и единомышленников, говорящих на одном с ними языке! Так что я не мразь, не подонок. Ты ошибся, генерал. Возьми деньги и отпусти меня домой. Так – в клятвах, в сомнениях, в тумане лишних мыслей, в муках совести – прошел мой первый полный день в следственном изоляторе. ГЛАВА 7 1 На тюрьму мне наплевать. Я силен и крепок. Слишком крепок для лефортовских казематов – стерильных, как роддом. Это стало ясно уже на третий день. Тюрьма, впечатлявшая бородатых классиков русской литературы, на поверку оказалась санаторием. Здесь мне ежедневно давали кашу, сваренную на молоке. Желали «спокойной ночи». Принесли каталог книжек местной библиотеки. На прогулку – со второго этажа на четвертый – возили в специальном лифте. Лифт надвое разделяла толстая стальная сетка. В одной половине находился конвоир, в другой – я. Спать можно было хоть целый день. Окончательно выспавшись – на это ушло около суток,– я понял, что мне совершенно нечем себя занять. Единственным доступным видом деятельности оказалось размышление, и большую часть дня я расхаживал, погруженный в думы, в одних трусах и тапочках, взад и вперед по пространству своего зарешеченного обиталища. За тридцать дней я высплюсь и отдохну впрок на долгие годы, весело прикидывал я. Кому тюрьма, а по мне Лефортовский следственный изолятор – натуральный дом отдыха. Тихо, солнечно. Сиди, пей чай, кури. Строй планы. Может быть, в какой-нибудь средневековой темнице, лет шестьсот назад, будучи подвешен на дыбе, с зажатыми в раскаленных клещах половыми органами, я бы сдался. Но на дворе – самый конец двадцатого века. Только что в мою камеру заходил прокурор по надзору и деликатно спрашивал, нет ли жалоб и претензий. Я улыбался – мне было стыдно. Прокурору пятьдесят лет, мне – двадцать семь. Он – слуга закона, а я – нувориш и ловкач. В моей продуктовой передаче – копченое мясо и красная рыба, бананы и киви. Меня так и подмывало пригласить прокурора разделить со мной завтрак. Прокурор – опытный человек, и он явно понял, что со мной нужно построже. Меня следует мучить, терпеливо и умело. Втроем или даже вчетвером. Старательно вершить таинство пытки. Вырвать мне ногти. Сначала на руках. Затем, если понадобится, на ногах. Бить сапогом по лицу. Спиливать зубы напильником. Пустить по вене пентанал натрия. Тогда я, наверное, что-то скажу. Сообщу следствию всю информацию. Признаюсь. Расколюсь. Дам показания по существу дела. Но нет. Все иначе. Слуги закона улыбчивы и культурны. В шесть утра дежурный вертухай говорит мне «доброе утро!», в десять вечера – «спокойной ночи». Я взаимно вежлив. Мне нетрудно. Ваша тюрьма мне – не тюрьма... 2 Утром дверная дыра раскрылась. – Как фамилия? – донеслось оттуда. – Рубанов. – На вызов! – Не понял?.. – Оденьте штаны и выходите. – Куда? – На вызов. – Куда меня, командир? Кто вызывает? – Не разговаривать! Лицом к стене! По стальному настилу второго яруса я прошел до середины галереи. Здесь она расширилась в зал. С высоты я увидел центр управления всей тюрьмой. Человек в камуфляже сидел, положив локти на массивный, серого металла пульт, смотревшийся поистине как челюсть древнего мамонта: угловатый, с рядами огромных разноцветных кнопок, он был изготовлен минимум полвека назад. Надежная, вручную сработанная техника Совдепии. Кнопки из крепчайшей пластмассы, каждая – как лошадиный глаз. Толстые провода чистейшей меди. Клеммы размером с партбилет. Такая аппаратура будет работать вечно. Она не откажет, если ее залить водой, кровью, рвотными массами. Управлять ею может всякий восемнадцатилетний солдатик. Он не промахнется мимо кнопки никогда. Даже если рядом, в лефортовском парке, рванет ядерная бомба, электричество все равно пройдет по проводам, блокируя дверные замки. Не дай Бог, под шумок атомной войны враги государства разбегутся! Из галереи я попал в совершенно пустую комнату без окон, где подвергся тщательному обыску. Контролер прохлопал все тело, сквозь одежду; заставил снять тапочки, помял их и изучил; тщательно прощупал поясные резинки трусов и штанов, каждую отдельно; а напоследок заглянул даже в мой рот. Жара все никак не хотела покинуть большой город, раскаляла его квадратные камни, плавила, сгущала воздух, нагружала головы людей тяжестью. От конвоира доносился запах потеющего тела. Коридор следственного корпуса протягивался вялым сквозняком, здесь я еще подышал, но в кабинете – все увиделось дрожащим, переливающимся, медленно сползающим вниз. В душном мареве реяли физиономии двух – самых важных для меня теперь – мужчин. Один полагал своей задачей поместить меня в тюрьму, второй – спасти от нее. Один улыбался профессионально приветливо, второй самонадеянно скалился, имея целью обнадежить меня, своего подзащитного. Только тот не спешил обнадеживаться. – Все в порядке? – сразу спросил меня Рыжий. – Нормально,– ответил я, садясь боком. – Отоспался на три года вперед. А вам как отдохнулось, гражданин начальник? Хватов поджал губы. – Не надо, это самое, надо мной шутить. Я тебе не враг, Андрей. Очень может быть, что ты – ни при чем. Возможно, тебя в самом деле подставили. Не стану врать: крупных, это самое, улик против тебя нет. Но зато у меня есть, это самое, начальство. Оно отдает приказ, и я работаю, ясно? Мое дело – протокол, это самое, на стол положить. И высказать свои соображения. – Это не шутка,– возразил я. – Это вопрос. За что я сижу? Зачем вы меня посадили? Из опасения, что я убегу? Так я не убегу. У меня семья, маленький ребенок, отец и мать. Мне бежать некуда... Из раскрытого настежь, зарешеченного окна, выходившего, очевидно, во внутренний двор здания, доносились дуновения горячего ветра и звуки внутритюремной хозяйственной деятельности: перекликались люди, заводились автомобильные моторы, кто-то с грубыми ругательствами ронял какие-то ящики, оглушительно и хрипло лаяли конвойные псы, гремели открываемые и закрываемые двери. Вдруг мне показалось, что я сижу не третьи сутки, а уже давным-давно, и сидеть мне предстоит не месяц, а долгие годы, до самой старости. Эти матерные выкрики издалека, исцарапанные письменные столы, шершавые подоконники, темные и унылые цвета – буро-зеленый, грязно-желтый, светло-коричневый, – прогибающиеся доски пола, рассохшиеся дверные косяки, надсадный рев и треск изношенных моторов – все было продолжением той вселенной, которая когда-то породила и меня самого. Дремотная, поскрипывающая Азия. Размалеванная дикарскими красками Совдепия. – Скажите, Степан Михайлович, – с чувством спросил я,– зачем вам меня сажать? Это же невыгодно. Исчислите все суммы, недополученные бюджетом. Прибавьте штрафы. И я – все выплачу. На это, может быть, уйдут все мои деньги, до последней копейки, но и черт с ними. Я заработаю еще. Зачем – сажать, а? Лишать свободы? Посадили – теперь я не отдам ничего! Ничего, понимаете? В кодексе мой грех стоит три года общего режима. Как-нибудь перетерплю. И выйду – злой, опозоренный, но с деньгами. И окончательно превращусь во врага государства, вечного оппонента администрации, озлобленного, явного негодяя. Зачем сажать? – Значит, так надо, – терпеливо ответил Хватов. – Ты, я думаю, накуролесил больше, чем на три года. Вел деятельность без лицензии. Отдельная, это самое, статья. До пяти годов, между прочим... – Да,– согласился я мрачно. – Об этом я не подумал... – А и не надо. За тебя все, это самое, уже придумано. Пять лет. – Хватов посмотрел на меня. – Что ж ты, это самое, не купил ее, а? С твоими, это самое, деньгами? – Банковскую лицензию? – удивился я. – А зачем она нужна? Цена ее – десятки тысяч долларов, и год ее надо бегать и выбивать, собирая по кабинетам подписи. Проще и дешевле подделать документы. Сделать вид, что я вообще не банк, а торговец памперсами и сникерсами. Если я буду годами ходить по инстанциям, собирая лицензии и разрешения, я ничего не заработаю... Рязанский уроженец осуждающе покачал головой. – Но так тоже нельзя, это самое! Совсем уже ничего государству не платить, все оформляя через подставных людей! Жадность, это самое, фраера губит...