III Прошло недели три. В селе в волостном правлении судебный следователь допрашивал свидетелей по делу об убийстве. Здесь же были уездный врач и становой пристав. Неожиданно явился с докладом к становому приставу сотский в сопровождении пастуха. — Вёрст за шесть отсюда, — рассказывал пастух, — вчера я пас стадо около леса. Вошёл я в лес и вдруг вижу: собачка потянула носом, потянула и пошла. Я за ней. Слышу — здо́рово падалью пахнуть стало. В самой глуши есть большая осина. Высоко под самой макушкой висит человек. Как есть, мёртвый и чёрный. И как он туда взобрался так высоко, один Бог ведает! Тотчас же явилось предположение, что это исчезнувший Ванька. Часа через два из села ехал целый кортеж. Впереди — становой пристав, судебный следователь и уездный врач, сзади — сельские власти и понятые, а за ними Спиридон и любопытные. На расстоянии вёрст пяти от деревни начинался большой лес. Здесь слезли и пошли пешком. Было жарко. Лес манил своей прохладой. В лесу дышалось легче, полной грудью. Аромат цветов и душистый запах сосен приятно щекотали ноздри. Но вот лёгкий ветерок принёс откуда-то небольшую тонкую струйку какого-то неприятного запаха. Чем дальше шли, тем запах этот становился сильней. Скоро он заглушил собою всё, заполнил весь лес. Среди небольшой прогалины между соснами стояла одинокая громадная осина. К одному из верхних сучьев был привязан конец длинных ремённых вожжей, на другом конце которых висел труп человека. Хотя ноги его доходили почти до середины осины, но всё-таки труп был на расстоянии не менее четырёх саженей[19] от земли. Добраться до трупа было очень трудно. Только при помощи двух человек удалось одному из понятых долезть по гладкому стволу до первых сучьев. Кое-как добрался он до трупа и крикнул, что дальше лезть он не может… Тогда понятому подали верёвку, которой он обвязал труп, перерезал над головой вожжи и спустил труп вниз. Спиридон и понятые признали в покойном Ваньку по общему виду, по платью и сапогам, но только не по лицу. Это было отвратительная чёрная масса; вид всего трупа был ужасен. Не было никакого сомнения, что в данном случае было самоубийство. Втащить на дерево на такую высоту ни живого, ни мёртвого человека не представлялось никакой физической возможности. Прикрепить конец вожжей около самой макушки осины мог только сам Ванька, привыкший лазить по деревьям как кошка. Причины самоубийства ни Спиридон, ни понятые не могли объяснить. — Он вообще был глуп как малый ребёнок, — говорили они, — всегда был дураком и озорничал шибко. В последнее же время, последние месяцы, стали примечать, что он болен. Смирный такой стал, тихий. Заболел, значит… Ввиду отсутствия наружных знаков насилия и несомненности самоубийства становой пристав разрешил похоронить труп, так как врач за сильным разложением отказался производить вскрытие. Отец подошёл к покойнику и стал стаскивать с ноги сапог. Он не поддавался. Труп разбух, и тело приросло к сапогу. Спиридон понатужился и стащил сапог вместе с приставшей к нему кожей и сгнившими кусками мяса. — Что ты делаешь? — крикнул на него судебный следователь. — А сапоги снимаю, — ответил невозмутимо Спиридон, — это ведь мои новые. Он украл их… Только вот почистить их немного придётся… — А ты тёплой водицей, — посоветовал понятой. Судебный следователь быстро зашагал от трупа. Уездный врач проводил грань между сумасшествием и ненормальностью умственных способностей от рождения; судебный следователь возмущался некультурностью; становой пристав говорил о бедности и малотребовательности крестьян. Спиридон жаловался, что сапоги изопрели, и мысленно решал непременно срубить осину, чтобы достать конец вожжей. Понятые и остальные торопились в деревню, чтобы поскорее обо всём рассказать. Только одному Ваньке теперь было решительно всё безразлично. Ему уже больше не приходилось ждать побоев. Он лежал спокойно. Умирающая{6} Вечером на Французской набережной[20] господин средних лет в изящном, модного покроя пальто и цилиндре подходил к подъезду одного дома. Навстречу ему шла бедно одетая девица с книжкой в руке. Господин взглянул на неё и отвернулся. — Уф, какая некрасивая! — пронеслось у него в голове. Вдруг девица зашаталась и медленно стала падать. Тотчас же господин подбежал к ней и подхватил её. — Что с вами? — участливо спросил он. — Мне дурно… Воды! Пожалуйста, воды! С помощью швейцара девица была введена в переднюю и посажена на стул. Отхлебнув глоток воды, поданной швейцаром, больная бросила благодарный взгляд на господина и слабым голосом проговорила: — Благодарю вас, милостивый государь. Будьте так добры, отвезите меня домой. Я чувствую, что умираю. — Извините, сударыня, я не могу. Вот швейцар позовёт дворника, и тот отвезёт вас. — Не оскорбляйте меня, больную женщину. Я курсистка. Если меня повезёт дворник, по нынешним временам подумают, что я арестованная преступница. Неужели вы так относитесь к молодёжи? — Но… Я не располагаю своим временем. — А всё-таки я по вашему лицу вижу, что в действительности вы добрее, чем стараетесь казаться. Вы как порядочный человек, сознательный интеллигент не захотите унизить интеллигентного товарища — женщину. Не думаю, чтобы ваша платформа была такая черносотенная. — Чем только могу, я готов оказать помощь с удовольствием, но поехать с вами… — Вы хотите сказать, что вам неприлично ехать с женщиной, у которой такой бедный костюм? Не ожидала я этого от вас. Послушайте, мне теперь несколько лучше. Выйдем на улицу. Я должна вам кое-что сказать, но при швейцаре не могу. Вышли на улицу. — Я признаюсь вам откровенно. Я умираю… От голода. Я три дня не ела… Господин поспешно протянул руку в боковой карман за бумажником. — Нет, нет! Денег я не возьму. Вы накормите меня где-нибудь. Вот извозчик… Поедемте… Дорогой расскажу. Господин некоторое время постоял в нерешительности и затем подозвал извозчика. "Человек я холостой и свободный. Временем располагаю. Чем я рискую?! Отчего не помочь несчастной?" — подумал он. — Куда прикажете? — спросил извозчик. "Ну, в ресторан я с такой не поеду, — решил он, — лучше на нейтральной почве. На вокзал какой-нибудь". — На Царскосельский вокзал[21], — приказал он извозчику. — Позвольте узнать, как вас зовут? — спросила девица. — Николай Николаевич. — Меня — Нина Александровна. Я сирота. Живу одна. Хожу на курсы и даю уроки. Теперь летом без занятий и без уроков. Ходила на Васильевский остров на 22 линию к подруге и не нашла её. Уехала куда-то. Достать денег негде. Устала и… Есть хочу. Извините, но больше говорить не могу… Опять слабость… Николай Николаевич молчал. Он был очень недоволен собой. "И нужно же было мне поехать с ней, — ругал он себя мысленно, — кто её разберёт, правду ли она говорит? Как-то инстинктивно чувствуется, что она лжёт. Уж сколько раз, благодаря этой излишней доброте и доверчивости, попадал я в неприятное положение. Надо было дать денег, посадить на извозчика и уйти. Ну да теперь поздно рассуждать". Наконец и вокзал. Вошли в столовую. Николай Николаевич велел подать карточку. — Так как вы долго не ели, вам нельзя много есть сразу, — сказал Николай Николаевич, входя в роль милосердного самаритянина, — прежде всего, подайте бульон. — Я не буду есть бульон. — Ну уж, извините, я хотя и не доктор, но отлично знаю, что можно в таких случаях и чего нельзя. Бульон необходим. Должны есть. Итак, бульон, а затем… Затем рябчик. — Закажите лучше бифштекс. — Ни за что! Нельзя. Бульон и рябчик. А пока можно маленький кусочек ветчины. Поданная ветчина была быстро проглочена. Подали бульон. Нина Александровна сняла кофточку. Под нею оказалась ситцевая блуза с какими-то белыми полосами. Николай Николаевич испуганно оглянулся. "Ещё кто-нибудь знакомый войдёт. Вот будет история! Станут рассказывать, сплетничать. Ну, и попался же я!" — раздумывал он. Нина Александровна глотала с жадностью. Он хотел было сделать замечание, что нужно есть медленно, не сразу, но промолчал… "По крайней мере, скорее окончит есть, и я уйду", — эгоистично подумал он. В это время в столовую вошли два студента в новеньких мундирах. — Белоподкладочники, пшюты[22]! — громко сказала Нина Александровна. — Послушайте, я вас прошу замолчать! — возмутился Николай Николаевич. — Если вы будете скандалить, я уйду. Вошли приличные молодые люди и воспитанные. Я это утверждаю, потому что они и вида не показали, что слышали ваши слова. Вы же без всякой причины начинаете ругаться. — Не выношу таких франтов. — Разве заслуга — дурно, грязно одеваться? — Я не люблю и таких, как вы. — Благодарю за откровенность. В таком случае и я буду откровенен. Я думал, что вы дурно одеты, потому что вы бедны, а теперь думаю, что если бы у вас и были деньги, вы были бы… Всё-таки… Николай Николаевич остановился, подыскивая слово, которое не было бы особенно резким. — Неряшливы, — быстро закончил он, заметив, что Нина Александровна разрывает поданного ей рябчика руками. Не успел он это проговорить, как в столовую вошли два офицера. Завидев Николая Николаевича, они быстро подошли к нему, но, взглянув на сидевшую вместе с ним девицу, которая пальцами запихивала в рот куски рябчика, изумлённо пожали плечами, улыбнулись и, пожав ему руку, молча ушли. Николай Николаевич покраснел и сердито позвонил. — Сколько следует? Получите. Прощайте. — Куда же вы? Я хочу сказать вам несколько слов.