— Поверьте, часто у лошадей, как и у людей, наружность обманчива. Брунгильда некрасива, спорить не буду, но аттестат её отменный. Её прабабка Мисс — кембриджского завода и не раз брала призы в Лондоне, а прадед Сервантес — чистейших арабских кровей. Таким образом, у Брунгильды пятнадцать-шестнадцать кровей. Она храбра, вынослива, в дождь не сбоит ("сбоит" мне представлялось вроде как бы "знобит"). И, повторяю, я знал, что она выйдет победительницей бега. Мои приятели почтительно выслушали эту лекцию, а затем потребовали вспрыснуть удачу. Я охотно согласился, и тут же в беговом буфете мы пристроились. Меня уверили, что на бегах обычно пьют коньяк. Я поверил, и немедленно на столе появились и "Шустов", и "Мартель", и "Хеннесси", и "Наполеон". Выпив рюмок по десяти, мы сделали перегородку шампанским — "Монополь", "Мумм", "Аи", "Клико", "Кристал", а там принялись за финьшампань до бесконечности. Что было дальше — не знаю, но с того достопамятного дня я, человек не очень злой по природе, всеми фибрами души ненавижу это "зелье", и теперь, когда иногда в поле моего зрения появляется коньячная бутылка (что, впрочем, в эмиграции случается редко), я неудержимо начинаю "сбоить". Убийство на станции "Дно"{17} В ноябре 1907 года[32] близ станции "Дно" (Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги) в одной из деревень, отстоящих вёрст за пять от станции, произошло редкое по своей жестокости убийство. Из газетных отчётов и рапорта местного станового пристава, приехавшего в Петербург со специальным докладом, картина преступления вырисовывалась в следующем виде: в деревне проживала богатая крестьянская семья Правнуковых, состоявшая из стариков-родителей, двух взрослых сыновей, проживавших тут же с жёнами и двумя детьми-малолетками; с ними же в избе жил и их работник, молодой крестьянин Поляков. Семья Правнуковых была крепкая, дружная, работящая. Владея довольно значительным количеством земли, Правнуковы засевали её льном и с годами расширили дело до того, что не только продавали лён часто заезжавшим к ним скупщикам, но и возили его на продажу в соседний уездный город Остров, где ежегодно устраивалась льняная ярмарка. Всем делом заправлял старик-отец; на ярмарку же и по прочим торговым делам выезжал обычно старший сын. Так было и на этот раз. Получив деловое письмо от знакомого петербургского купца, сын выехал с дневным поездом в столицу, намереваясь возвратиться на следующий день утром. Так он и сделал. Приехав утром на станцию "Дно", он был удивлён, не встретив своего работника с лошадью, и, прождав его напрасно с час, нанял сани случайно выехавшего к поезду своего односельчанина и на них добрался до деревни. Подъезжая к дому, он был удивлён несколько необычным видом его. Несмотря на не ранний уже час, ворота и калитка были наглухо заперты, из трубы не струился дым, нигде не было признака шевеленья. С тревогой, чувствуя что-то недоброе, открыл он двери и вошёл в избу. Страшная картина предстала перед его глазами: в сенях валялся полураздетый труп работника, весь истерзанный и обезображенный. Охваченный непередаваемым ужасом, Правнуков бросился дальше и замер на месте: в первой комнате, занимаемой его семьёй и семьёй брата, на кровати валялись убитые жена, брат и невестка, под столом, прижавши ручки к размозжённой головке, лежал трупик его двухлетнего сына, из люльки высовывалась рукоятка кинжала, пригвоздившего его десятимесячного племянника. Еле стоя на ногах, Правнуков кинулся в соседнюю комнату родителей. Обезображенные тела стариков лежали связанными. На стене виднелось огромное кровяное пятно с кусками присохшего мозга. Под люлькой на полу чернела лужа запёкшейся крови, набежавшей через отверстие насквозь пробитой кинжалом колыбельки. Все трупы были изуродованы, с перебитыми костями, обугленными пятками, выколотыми глазами и свидетельствовали о невероятных мучениях и пытках, которым были подвергнуты несчастные. На дворе в клети, также принадлежавшей Правнуковым, всё было вверх дном перевернуто, и посредине зиял открытый люк с лесенкой, ведущей в погреб. В погребе, по словам Правнукова, хранился привинченный к стене железом окованный тяжёлый сундук, а в нём десять тысяч рублей. Об этом тайнике знали лишь старик-отец да он, его старший сын. Закрытый люк обычно заваливался бараньими и овечьими шкурами, связками льна, рогожами и всяким хламом, и для постороннего глаза тайник был незаметен. Хотя Правнуковы в округе слыли за богачей, но все знали, что деньги свои они держат в банке, а потому как могли убийцы добраться до сундука — для оставшегося в живых Правнукова было загадкой. Предварительным дознанием местные власти выяснили, что в день отъезда Правнукова в Петербург со встречным поездом приехали из столицы четверо людей купеческой складки и, наняв на станции крестьянина, поехали к Правнуковым. Рассчитавшись с возницей, они обещали нанять его и завтра к дневному поезду в Петербург. На их приезд никто не обратил внимания, так как по торговым делам к старику Правнукову частенько приезжали и из Петербурга, и из Пскова, и из Острова разные коммерческие люди. Однако крестьянин, привёзший этих купцов, до того неопределённо описывал их внешность, отказываясь дать какие-либо более точные указания, что возбудил против себя подозрения, был арестован и заключён в тюрьму. Из дознания выяснилось также, что убийцы, кроме сундука, унесли всего лишь новую хорьковую шубу с бобровым воротником, принадлежавшую убитому брату Правнукову, не тронув ничего другого. Разбойники скрылись бесследно, оставив на поле действия лишь целый ассортимент воровских принадлежностей (отмычек, фомок, напильников и т. д.), обильно замаранных кровью. Таковы были сведения, полученные начальником петербургской Сыскной полиции В.Г. Филипповым и мною, его помощником. Решено было, что Филиппов займётся текущими делами, предоставив расследование убийства на станции "Дно" всецело в моё ведение. Я с жаром принялся за работу. Немедленно мною был командирован на место преступления чиновник особых поручений Мищук[33], тот самый, что впоследствии играл видную роль в процессе Бейлиса. Вместе с тем мы запросили все промежуточные станции от Петербурга до "Дно" включительно, не покупали ли в означенный день четверо мужчин билетов до этой станции. Ответы получились малоудовлетворительные: где брался один, где два, но нигде — четыре. В самом же Петербурге до станции "Дно" было взято одиннадцать билетов. Это давало некоторые основания предположить, что убийцы выехали в "Дно" из столицы. Дня через три вернулся чиновник Мищук, но не привёз ничего нового. Он допрашивал соседей Правнуковых, съездил в Островскую тюрьму, где содержался "молчаливый" извозчик, допросил и его; но новых данных, сколько-нибудь проливающих свет на это дело, он не добыл. Единственно, что удалось ему выяснить, — это то, что со следующим, ближайшим после убийства поездом, пришедшим из Петербурга со станции "Дно", уехало трое незнакомых неместных людей, взяв билеты до Витебска. Это обстоятельство мало что говорило, так как, во-первых, их было трое, а не четверо, а, во-вторых, вряд ли осторожность позволила бы убийцам "погрузиться" тут же чуть ли не на самом месте убийства. Но, разумеется, витебская полиция была всё же немедленно оповещена. Параллельно с отправкой Мишука и с запросом станций я мобилизировал несколько десятков агентов, которые принялись обходить столичные "малины"[34], в надежде уловить какой-либо слух о страшном убийстве. Результаты получились слабые: всего один лишь агент услышал обрывки разговора в какой-то пивной, и то обрывки крайне туманного свойства: какой-то босяк говорил другому, что в одном из полицейских домов, в каком он не назвал, ходили слухи о том, что на одной из станций проживает богатый мужик и что на него готовится "дело". Но ведь полицейских домов имелось в столице с полсотни. Обдумав создавшееся положение, я решил принять исключительные меры. Учитывая полученные отрывочные сведения агента из пивной, а главное, психологию воровского мира, всегда крайне "критически" относящегося к "мокрым делам"[35], я предписал моим агентам, усилив их ряды чинами наружной полиции, усердно приняться за облавы во всех притонах, злачных местах и местах сбыта краденого с целью задержания как всех подозрительных элементов, так и особенно тех, что проходили уже по спискам Сыскной полиции. Всех их я приказал направлять в наше учреждение для подробного опроса. Опрос этот я организовал так: задержанные, имевшие за собой не больше двух судимостей, опрашивались моими чиновниками, более двух — лично мною. И вот потянулась передо мной печальная вереница отбросов рода человеческого. Кого-кого только я не перевидал за эти дни! В моём служебном кабинете мелькали: взломщики, карманщики, марвихеры[36], банщики[37], городушники[38], форточники[39], хипесники[40], коты[41], шулера, шкеты[42], голубятники[43] и т. д. и т. п. Всем им я говорил приблизительно следующее. Спросив обычно о том, не слышал ли, дескать, ты про гнусное убийство близ станции "Дно" и получив отрицательный ответ, я принимался описывать страшное злодеяние, стараясь вызвать в опрашиваемом жалость к жертвам и возмущение убийцами. Обращаясь к какому-нибудь Иванову, Петрову, Карпову, я говорил: — Вот ты заявляешь, что ничего по этому делу не знаешь и не слыхал. Может, это и правда, а может, боишься говорить, не желаешь выдавать?! Но ты подумай, стоит ли щадить таких зверей? Ни за что, ни про что убить восемь человек, да ещё как убить?! Ну добро бы прикончили разом, и всё тут, а то нет, ломали кости, выкалывали глаза, поджаривали пятки! И не пощадили ни хворых стариков, ни грудных младенцев. Читателю, нередко превратно представляющему себе психологию преступной среды, покажется, быть может, и сентиментальным, и бесцельным подобное обращение к совести людей, закореневших в преступлениях. Но думающие так далеки от истины. За эти тяжёлые дни перед взором моим прошла ни одна сотня этих людей, и не было почти случая, чтобы слова мои не производили надлежащего впечатления. Однако в течение целой недели мои расспросы не дали определённых результатов. В начале второй — чиновник, ведавший розыском карманных воров, мне доложил, что некий карманный вор Федька по прозвищу "Сонькин дуплет" желает меня непременно видеть. Федька был своего рода знаменитостью. Прозвище своё он получил в память Соньки Золотой Ручки, подражая которой, он работал с неменьшим искусством. Я невольно удивился, так как на днях ещё сам допрашивал Дуплета, однако вызвал его к себе. — Что скажешь, Дуплет? — спросил я его. — Вот вы третьего дня меня расспрашивали об убийстве на "Дне", и я сказал, что ничего по этому делу не слыхал, а, между прочим, я соврал. Тогда я не хотел говорить, а с тех пор у меня окровавленные младенчики так и стоят перед глазами. И такая меня жалость к малюткам взяла, что я решился вам кое-что рассказать и помочь разыскать убивцев. — Что же, Федька, правильно решил. Говори! — Нет, говорить я не буду, пока вы не перекреститесь на икону, что всё промежду нас останется. А то, ведь сами знаете, что бывает нашему брату за "ляганье"[44] — перо в бок, да и крышка![45] — Ну что же, Федька, вот тебе крест, что, если ты сам во этом деле ни при чём, то я тебя не выдам! — И очень даже странно с вашей стороны, господин Кошкин, как это вы можете такие слова говорить? Что бы я, "Сонькин дуплет", известный в своём деле специалист, и пошёл бы на "мокрое дело"?! Да ещё на такое?! Нет, этому не бывать! — Да нет, ты не обижайся! Я только так, на всякий случай. — Ну так извольте перекреститься! Пришлось исполнить его просьбу. Федька оживился и рассказал: — Многое мне по этому делу неизвестно. А только встретил я как-то Леньку-Шкета, он нонче заправский "работник", и рассказал мне этот Ленька, что, сидя в Нарвской части, слышал в камере разговоры, что в деревне у станции "Дно" готовится "дело", что в деле этом работать будет его знакомый, но назвать его не назвал. Вот и всё, что я знаю. — Ну что же, Федька! И то ладно. Арестуем мы Леньку-Шкета да расспросим, может, он нам и больше расскажет. — Вот и зря! Ничего он вам не расскажет, не таков он! А ежели вы меня на очную ставку с ним вызовете, так я всё равно от всего отопрусь. Мне жизнь дорога! — А как же по-твоему быть, Федька? — Служит у вас здесь башковатый такой агент Клейн. Так вот пускай они обстригут себе усы да бороду, ну и вообще, переменят личность. Дайте мне его да ещё какого-нибудь агентика; ну, разумеется, денег не пожалейте, а я их будто своих товарищей познакомлю с Ленькой. Ленька теперь ходит без "фарта"[46], и не трудно будет его завлечь куда-либо в "малину" да напоить хорошенько. Он по пьяному делу и расскажет, что знает. Затем пускай полиция нас "заметает"[47] и доставит сюда. Я хотя и отопрусь от всего, но люди ваши сознаются, что Ленька им действительно порассказал то да се, а у нашего брата, известное дело, коль два свидетеля говорят, стало быть, запираться нечего: один чёрт — правосудие не оправдает. Я поступил согласно Федькиному "планту", и к Дуплету были "прикомандированы" Клейн и молодой агент Александров. За ними была установлена слежка, и дня через три по сигналу Федьки вся эта компания была арестована в одном из притонов и приведена в Сыскную полицию. Первым я вызвал Александрова. — Ленька оказался осторожным, — сказал он мне, — и долго помалкивал; но, наконец, подвыпив, и поощряемый Федькой, рассказал, что действительно сидел в Нарвской части и от знакомого слышал, что последним готовится дело на станции "Дно"; однако знакомого всё же не назвал, но с завистью сознался, что ещё на днях его встретил на улице и что тот разгуливает гоголем, в новенькой хорьковой шубе с бобрами и сорит деньгами. Как мы ни добивались имени знакомого, Ленька его не назвал, заявив: "Вам только скажи — живо проболтаетесь!" Я вызвал Леньку. — Ну, Ленька, рассказывай, что знаешь про "Дно". — Какое такое дно? — Полно дурака валять! Вот твой же товарищ рассказал и про знакомого твоего, и про хорьковую шубу; нечего запираться, говори всё. Ленька злобно взглянул на сконфуженного Александрова, но сказал: — И охота вам, господин начальник, верить всякому сопляку? Ничего я не знаю, и всё это ему померещилось с пьяных глаз! Я приказал привести Федьку-Дуплета. — Слыхал ты что-нибудь про убийство на станции "Дно" от Леньки? Дуплет степенно отвечал: — Про смертоубийство на "Дне" слыхали, да только не от Леньки, а так… От разных личностей, да и в газетах читали и оченно даже этим возмущались. Ведь подумать только: шесть человек ухлопали, окромя двух младенцев. Я перебил: — Ну так вот, что ты можешь сказать по этому делу? — Да что? Ничего. А если бы что знал, так беспременно сказал бы. Нечего щадить таких душегубов! — и он выразительно поглядел на Леньку. — Так что же? — обратился я к Александрову. — Может, и в самом деле ты зря спьяну наговорил на Леньку? Александров, краснея и заикаясь, ответил: — Никак нет, господин начальник, я правду говорил: да вот хоть спросите у нашего четвёртого товарища! Мы вместе с ним слышали и очень даже возмущались против ихняго знакомого, — и он ткнул пальцем в Леньку. Я вызвал Клейна. На мой вопрос он ответил отрицательно, но с некоторой нетвёрдостью в голосе. — А я вижу, что ты всё врёшь! — сказал я грозно Клейну. — У тебя это и на морде написано! Но Клейн продолжал слабо отпираться. — А ну-ка, вы, выйдите-ка вон! — сказал я Леньке, Федьке и Александрову. Их вывели за двери кабинета. Едва их вывели, как мы с Клейном принялись разыгрывать заранее условленную сцену: я с криком и руганью схватил тяжёлую книгу со стола и с грохотом швырнул её на пол, гулко хлопнул раза два в ладоши, запустил увесистым пресс-папье в стену. Клейн принялся орать, стонать, выть и, вынув из кармана заготовленный пузырек с красной жидкостью, вымазал ею себе лицо и руки и прижал "окровавленный" платок к носу. Через несколько минут я велел снова ввести арестованных. — Ну что, негодяй, — зловеще обратился я к Клейну, сжав кулаки и тяжело дыша, — будешь ты говорить правду или нет?! — и я стал наступать на него. Клейн в испуге попятился и пробормотал: — Что же? Действительно он говорил вам правильно, — и Клейн кивнул на Александрова, — Ленька нам рассказывал и про знакомого, и про шубу. — Ты слышишь, Ленька? Двое живых свидетелей против тебя. Рассказывай всё, а то за укрывательство убийцы не миновать тебе каторги! — Опять же и души ангельские пожалеть следует! — поощрительно вставил Дуплет. Предсказания Федьки-Дуплета сбылись. Под тяжестью уличающих двух свидетелей ("один черт — правосудие не оправдает"), а, может быть, и, отдаваясь влечению голоса совести, Ленька-Шкет пожелал говорить, но захотел беседовать с глазу на глаз. Чуть только все были уведены, Ленька заговорил: — Уж вы не серчайте на меня, господин начальник, за то, что я долго запирался, но сами знаете — боязно. Пронюхают они про моё "ляганье" — и разговор короток: перо в бок, тут мне и конец! Уж ради Христа не выдавайте меня, а я что знаю — расскажу по совести; ничего не скрою! — Не бойся, Ленька, не выдам. Можешь говорить смело. — Так вот, господин начальник, отсиживал я свой срок в Нарвской части и повстречался я там с обратником[48] Сенькой Поляковым. Сидел он не под своим именем, а по "липовым очкам"[49], и никто из начальства не знал, что он обратник. Сенька знавал меня ещё до каторги и доверял мне. Сидя вместе со мной, он по душе рассказал свою теперешнюю жизнь в Петербурге. Он по уши влюбился в дочку какого-то мелочного лавочника Феничку, но отец её жох[50] и выдавать дочь за него не хочет, пока Сенька не накопит, по крайней мере, десять тысяч рублей, необходимых для открытия собственной лавки. Где же ему взять такие деньги? А, между прочим, без Фенички он жить не может. Тут мне Сенька и рассказал по секрету, что у него намечается большое дело в деревне близ станции "Дно", что, как обварганит его, так заберёт Феничку, да и гайда из Питера. В столице он оставаться не желает и боится, так как его прежняя маруха[51], узнав про Феничку, ему проходу не даёт и грозится в случае женитьбы даже выдать его начальству. Вскоре после этого разговора Сеньку выпустили, а через неделю я узнал об убийстве на станции "Дно". Я так сразу и понял, что это дело Сенькино, окромя же того я на днях повстречал его в богатой шубе. — Знаешь ли ты адрес Сеньки, Фенички или марухи?