– Ишь какой! – повторял он. Возмущенные повитухи подняли галдеж. Сына у радостного отца забрали, перевязали пуповину, обтерли сукровицу и лишь потом позволили ему взять на руки. Теперь крохотная семья стала настоящей. Нюрка привыкала к долгим ночам, к завыванию ветра за околицей, к пяти глуховским избам с двумя дюжинами обитателей, к появлению незваных гостей в постоялом дворе. Седмицы две назад проезжий служилый принял за непотребную девку, пытался купить, совал медяки в руку, лишь крикливый сосед, вовремя услышавший этот разговор, отогнал охальника. Она привыкла даже к помощи Машки-пермячки, молчаливой и странной девки, которую когда-то отчаянно ревновала к Фимке. Не могла привыкнуть лишь к одному – к долгому отсутствию мужа, его бесконечным поездкам по Бабиновской дороге. Самоуверенный, дерзкий, преступный муж был для нее всем: любовью, покоем, защитой, опорой в тяжелой жизни без просвета и отдыха. Нюра старалась забыть о руках его, обагренных кровью, о ярости, что сметала все на своем пути. Муж расточал к ней и ребенку ласку, терпение его казалось бесконечным. И что ей до тех, кто мог стать жертвой гнева Ефима Клещи? * * * – Ты еще выше да крепче стал! Тошка, Тошка. – Нюрка повисла на старшем братце, взвизгнула тихонько, точно девчонка, поджала ноги. – Раньше бы кто мне сказал, что по тебе, прохвосту, тосковать буду – не поверила. – Ишь, заговорила-то, Рыжая! Как не соскучиться? Мужа завсегда дома нет. – Тошка поставил сестру на землю и с неудовольствием оглядел двор. Впрочем, возмущаться было нечем. Ефим не меньше двух дней за седмицу проводил дома, успевал сделать все, что надобно: дров наколоть, двор вычистить, поправить ворота. Нюра справлялась с овцами, гусями и курами. Неприбранности да разгильдяйства в их дворе отродясь не было. – Тошка, опять ты за свое! Мужа моего не трогай, не смей даже. – Нюра улыбалась, но в голосе ее братец без труда прочитал угрозу. – Да что ты в нем нашла? Э-эх! Племянник-то мой где? – В избе, молока напившись, сопит. – Слышишь, уже дядьке радуется, – усмехнулся Тошка. Нюра Рыжая всплеснула руками и побежала в избу, перескакивая через ступеньки, слыша стук сердца: вдруг что с жеребенком случилось? Прижала к себе, выпростала грудь, и каганька прекратил назойливый писк. – Ты корми, не стесняйся, – зачем-то сказал Тошка, словно Нюра собиралась таить от него самое важное дело. Брат – не чужой мужик. Тошка относился к Нюриному сыну лучше, чем к своим детям. Привозил с собой гостинчик – то свиной пузырь с горохом, чтобы забавлять дитя, то круг козьего молока и горшочек творога. – Хочешь Антошку подержать? – Тошка, тезка мой, – протянул брат. Он осторожно взял на руки каганьку, ощерился радостным зверем. Нюра накрывала на стол, вытаскивала из печи постную кашу, резала щедрыми ломтями хлеб, а брат все забавлялся с Антошкой. Назвала она его в честь брата, обманув любимого мужа. Накануне родов обещала Фимке дать сыну имя Кузьма, но, вспомнив о страшной участи мальчонки, убитого злодеем, малодушно изменила данному слову. Благо в Святцах, как сказал добрый батюшка, имя Антошка – вот оно, накалякано черным по белому. Вечером, умудренная опытом непростой семейной жизни, она решилась на вопрос, что жег язык уже не первый год: – Ты отчего жену свою поедом ешь? – А ты сама не видишь? Вы ослепли все да оглохли?! – Тошка вскочил с племянником в руках, напуганная Анна подхватила заснувшего ребенка и уложила в колыбели, подоткнув шерстяное одеяльце. – Спи да дядьку не слушай. – Не слушай? Спросила – и теперь рот заткнуть мне хочешь? – В Тошке жил какой-то дикий зверь, что порой просыпался и рвал его на части. – Пошли на завалинку, криками тезку своего разбудишь. – Да погоди ты. Нюрка послушно ждала, видела, как вздуваются жилы на шее, как сжимает кулаки брат от несказанной обиды. Понимала Нюрка, в чем таилась вина Таисии, но не могла признать, поверить до конца, что такое возможно… – Ты девчонкой тогда была. Мало что понимала. – Все я знала: в жены ты брать Таську не хотел. – Я бы зачеркнул былое, да… Паскудная натура у жены моей… – Тише, брат, тише… Тошка шепотом, постепенно переходившим в крик, рассказывал сестре о том, что змеилось на его сердце долгих пять лет. Тошка Эх, отчего такая жизнь-злодейка? Худую сараюшку срубил – взял топор да исправил. Без радения взборонил надел, оставил комья… Вновь прошел бороной – и стала земля мягкой, приветливой… А жизнь штука другая. Как не задалась она сызмальства, так и валится на левый бок. И комья под ногами. И не перерубить. Не переборонить, не переломить, не исправить… Муж должен жену держать в страхе и покорности. И пусть стелется она перед ним и желания его исполняет. Хорош обычай, да в жизни Тошкиной все иначе вышло. Таська, ненавистная Таисия, толстуха, сплетница и грязнуля, жила по-своему да мужа своего ни в грош не ставила. Тошка с другом крестовым Матвейкой греховодили на Купалу, удаль тешили. Да блуд совершили с Таськой. Кто знает, что там во хмеле и беспамятстве было… Тошка тогда так рассудил: если отец решит женить на бабище непотребной, надо бежать. И собрал котомку, и попрощался с деревней. Эх, страх обуял: как жить без семьи, без друзей и родины? Во дни Смуты сгинешь где-нибудь, и косточек не соберут. Поддался Тошка уговорам, обвенчался с немилой. Правду сказать, в постели она творила чудеса. Словно сам бес шептал ей на ухо, что сделать, как провести языком, куда вильнуть огромным своим рыхлым телом… Тошка проваливался в нее, словно в жаркую июльскую ночь, и ждал ее мягких рук, и презирал себя за эту пакостную тягу. Он работал как проклятый, выматывал себя на сенокосе, в хлеву, брался за любую работу. Но в темноте жена подкатывалась к нему, властно тянула голову к огромным, как вымя, мягким грудям, и Тошка опять ощущал, что бесстыжее естество лишало его здравого смысла… Но прошло и оно. Год назад Тошка нашел молодуху в соседней деревушке. Стройная, большеглазая, ласковая, полная противоположность жене… Забывал с ней о поганой Таське. Да недолго радовался: вернулся изувеченный ляхами муж той молодухи. Выгнала она Тошку… – Батюшка, ты отдохни, приляг. Силушка богатырская. Только сон всем нужен, – голос Таисии обволакивал, таял патокой на языке. – Старик я, какая сила? – Дребезжащий смех Георгия изводил Тошку, будил страшное… – Куда ж сам? Я сниму. Вот. – Со стуком падали сапоги, а Тошка в сенях сжимал кулаки. – Негоже хозяину самому возиться. Посижу, повечерничаю? Сколько разговоров таких слышал! Сколько раз буйное, неистовое желание возникало – схватить Таську за волосы и выкинуть из избы. Да в пыль дорожную! Пусть глядят кумушки деревенские, смеются над распутницей. При живом муже со свекром греховодить… А отец… Снохачом звали тех, кто поддавался на заигрывания сыновьих жен. Тошка избавлялся от любви к Георгию Зайцу, как знахарка Аксинья избавлялась от хворей. Он повторял себе: «Не за что его любить», в голове спорил с ним, насмешничал, вызывал на ссору. Вытравлял в себе сыновье уважение. Как можно почитать старого козла? Отец словно не чуял за собой греха, глаза не опускал, вел себя ровно, с довольством. Не последний человек в деревне, Георгий принимал слова благодарности за еловской храм, был на короткой ноге с отцом Еводом… Словно не было долгих бесед и хохота с Таисией, словно не обхаживал он ее, как старый боров молодую свинью. И вслед за ними весь мир не замечал Тошкиного несчастья. Никто из еловских не осмеливался разглядеть, что за лаской и добротой свекра кроется иное. – Отец, надобно нам поговорить, – однажды не вытерпел Тошка посреди зимнего леса. Они с отцом рубили валежник и взмокли от работы, перебрасывались шутками, даже вопреки обыкновению не поссорились ни разу. Сейчас казалось возможным сказать то, что наболело. – Слушаю тебя, сын. Хоть передохнем чуток. – Георгий распрямился, вытер пот с лица. Он размашисто воткнул топор в ствол, тот аж закачался от ядреной силы мужицкой. А Тошка отчего-то представил острое лезвие в своей спине. – Ты с Таськой… с женой моей не… – Тошка запнулся. – Что? – Она… ты можешь… А то люди… – Язык запутался в словах. – У тебя рот не заячий, ладный, а отчего говоришь так криво? – Ты бы с Таськой поменьше знался. Подальше от нее бы… – Ты о чем, Тошка? Не понял намека. – Вы часто вдвоем с женкой моей. – Ах вот ты о чем! Ну сын! – Георгий прошелся туда-сюда, обдумывая только что сказанное. Тошка замер. Георгий, вопреки его ожиданиям, не пришел в ярость. Однако и оправдываться не стал – взял в руки топор и продолжил работу. Больше ни слова не услышал сын в тот день. И лишь следующим утром Георгий сказал, словно сучья отрубил: – Нет у меня с твоей женой ничего греховного. За теплом и сочувствием она ко мне приходит, от мужа родного не видит добра… Намеки свои продолжишь – выгоню из дома без жалости. Зрело в тебе злое семя матери да отца твоего, вот и явился плод горький. С той поры Тошка затворил уста. Таська стала еще наглей прежнего. Стелилась ласточкой перед свекром, баюкала младшего, Мефодия, подсовывала его Георгию.