– Мы за царя радеем, за богатство России – кровопийц иноземных выгнать, без опаски торговлю вести. Степан! – Что? – Воспоминания вновь увели старшего сына далеко из трапезной. – Я с тобой разговариваю! – Ты про Столбово, отец? Что тут скажешь? Заключили мир – и славно. Я с умом своим скудным в дела государевы не лезу. – Супротив его воли в голосе сквозило ехидство. Но отец его не расслышал. – А тебе и не надобно лезть! Но наш семейный интерес должен блюсти. – В семье нашей и без меня довольно блюстителей. – Степан тряхнул культей в сторону Ивана Ямского, шелковый рукав задрался. Отец, открывши было рот для новых нравоучений, осекся. Степан мог бы забыть розги, нелюбовь его, вечные укоры – все забыть ради одного жалостливого взгляда, брошенного на его культю. Не приберег жалости отец. Один гнев. За строгановский род переживал отец: никто не вправе посягать на плоть и кровь. Урон, нанесенный Степановой деснице, становился уроном всему многочисленному семейству. – Степан, ко мне перед вечерней зайди, – все, что сказал он, тяжело вставая с обитого бархатом стула – трона Хозяина земель пермских. * * * Сказывали, что основал род татарский царевич, крестившийся под именем Спиридон. Прозвание Строганов ему дано было не случайно. Ловкий, смелый, Спиридон был на хорошем счету у московских князей. Дмитрий Донской удостоил его чести, женив на своей племяннице. Да только беда случилась – попал крещеный татарин Спиридон в плен к своим соплеменникам. Хан повелел привязать его к столбу и сострогать кожу да мясо, а потом на части порубить – чтобы другим неповадно было к русским убегать. У Спиридона осталась брюхатая жена. Несмотря на печальные известия о смерти мужа, она благополучно разрешилась от бремени. Сына нарекли Кузьмой, и в память о достойной смерти отца получил он фамилию Строганов. Около 1488 года внук Кузьмы Федор обосновался в Соли Вычегодской. Из четырех его сыновей трое умерли бездетными, от четвертого сына Аники пошел весь род Строгановых. Аника быстро разбогател, завел соляной промысел, благо земли пермские хрустели солью – богаче прочих в Московском государстве. Аника, мужик хитрый, оборотистый, прибирал к рукам окрестные владения, ставил новые варницы. Возводил церкви, помогал нуждающимся, собирал книги, иконы. Три сына Аники – Яков, Григорий и Семен – стали продолжателями своего деятельного отца. В 1558 году Григорий подал царю Ивану Васильевичу челобитную, в которой расписал, что в государевой вотчине по обеим сторонам Камы от Лысьвы до Чусовой места пустынные и богатые. Грамоту он получил, стал осваивать край, заводить варницы, распахивать земли. Десять лет спустя Яков бил челом царю о пожаловании земель ниже Чусовой. Так Строгановы стали могучей силой в Великой Перми, навязывали свою волю воеводам, назначали и смещали чиновных людей по прихоти, не боялись никого и ничего, кроме царя и Бога. Степан с детства слышал рассказы о славном предке. По всему выходило, что Аника Строганов добродетелями приближался к святым. Но дворня, тот же Потеха, сказывал: жестоким, властным, беспощадным был тот знаменитый предок. Разорял мелких торговцев и солеваров, нещадно наказывал дворню, обращал свободных людей в холопов. Сам Потеха, тогда голопузый мальчонка, чудом избежал наказания: он по неосторожности разбил стеклянный сосуд иноземной работы. Его заставили проползти по осколкам, просить прощения со слезами и молитвами. Степан чуял в себе злую, сильную кровь Аники Строганова. Она бурлила, словно деготь в котле, звала на дурные дела. Но та же кровь выдернула его из крестьянского, скудного мира, превратила в того, кто повелевает, решает, милует и казнит. Да только не пред грозными очами Максима Яковлевича Строганова… * * * Время, казалось, боялось грозного отца. Мощный, словно бык, громкоголосый, напористый и хитрый – как это в нем уживалось? Бог весть! – Максим Яковлевич Строганов являл собой пример истинного сына земли русской. Но сейчас он казался усталым: опустил крупную, коротко стриженную голову, подпер ее правой рукой, словно она клонилась к земле, не в силах удержать тяжелые думы, тер глаза, точно убирая песок из-под век. – Отец. – Слова этого не ждали ни Степан, ни Максим Яковлевич, и первый почтительно склонил голову и сел на лавку супротив родителя. А тот углубился в какие-то грамотки, писанные старательной рукой. – Обожди, с Нижнечусовой худые новости – вмешательства требуют. Инородцы бунтовать вздумали. Максим Яковлевич читал свитки – длинные, словно волосы молодухи. Неровное пламя свечи не мешало ему. Степан с детства завидовал отцову умению сосредоточиваться на важном, отдавать себя одному делу. Он еле слышно вздохнул, но отец услышал этот вдох, не отрывая взгляда от грамотки, чуть повел лохматой бровью. Степан приготовился к долгому ожиданию. Здесь, в купеческих покоях, все говорило о больших делах и больших деньгах – дубовый стол с хитрыми ящичками, поставцы с диковинами, лики в золотых окладах, серебряная посуда. Воспоминания вновь потекли ледяной речкой. Сын давно привык обходиться безо всяких обращений к родителю. Сначала сказано было, что живет он в семье на правах воспитанника без роду и племени; потом, после смерти четырех законных младенцев мужеского пола, в семье Максима Строганова начался спор, тихий, не явленный криками и битьем, но оттого не менее серьезный. Марья Михайловна, дочь купца средней руки Преподобова, не могла смириться с намереньем мужа признать вымеска от крестьянки, блудной вдовицы. Степан по малолетству не понимал тогда, какая жестокая война велась в строгановских хоромах. И раны получал не Максим Яковлевич, а его худородный сын. Годы спустя он недоумевал: отчего почтенная мать семейства не приказала одной из многочисленных дворовых девок подмешать в питье его белены иль другого ядовитого зелья? Бога она боялась – или мужа? – но мягкая сила ее, подкрепленная молитвами, внушением духовника, а особливо рождением намоленного Ивана, одержала на долгие годы победу. Признан Степан был сыном и получил право на отчество «Максимович», когда не было уже никакой в этом важности. Не пользовался преимуществом – приучил себя ступать с гордо поднятой головой, нести в мир слово «вымесок». И находил в том лукавое удовольствие. – Выпестовалось в тебе терпение. Вижу, стал мужчиной. – Максим Яковлевич отложил в сторону грамотку. Сын сжал зубы. Опять, опять проверяют, сравнивают. Таков он, каким должен быть настоящий Строганов – иль есть изъян? – По ямским дворам да острогам, по зимовьям да сибирским закоулкам – столько терпения я взрастил, что завидовать мне – не перезавидовать. – Добро. – Отец изобразил что-то похожее на усмешку, длинные усы дернулись, скрывая ее от стороннего взгляда. – Одного я понять не могу… Отчего рассказывают мне, что делами ты не занимаешься семейными? – Что за небылицы? Описи составлены. Все есть: сколько соболей да куниц, да лис. Соли на тысячи пудов. Казаков я снарядил… – Степан словно оправдывался. Он сейчас был себе неприятен. – В дом свой ведьму ввел, – не стал его слушать родитель. – Дочку приблудную… Мало тебе десницы – иное хочешь потерять? – Отец зацепил одну из грамоток и сжал бумагу – злости в нем скопилось немало. Но толстая, на совесть сделанная грамотка расправилась и победно бугрилась на столе да еще, точно живая, поползла к краю. – Я давно не юнец, уж седина пробивается. – Степан кривил душой: ни одного седого волоса зоркая Аксинья не усмотрела на его голове и в самых тайных местах. – И сам решать могу, кого в дом свой взять, а кого – выгнать! – В роду Строгановых не бывало такого греха. – Отец хлопнул по столу, придавил ползучую грамотку. – И не будет! – Я тому подтверждение. – Степан не стал удерживать непочтительную ухмылку, что рвалась, рвалась наружу – и черт с ним, отцовым гневом. – Степан! За языком поганым следи! – Отец встал. Шумно отодвинул стул, тот поелозил по деревянным доскам с тоскливым скрипом. – И помни… Часы немецкой работы пробили восемь раз. Молчание повисло меж отцом и сыном. Христос, распятый на позолоченном кресте, Иоанн Предтеча, Богородица, застывшие в скорбном порыве, череп, основание, что медленно крутилось – диковинные часы немецкой работы. Зачем отцу такая жуткая вещица? Каждый скрип ее приближает к смерти. Череп ухмыляется над русской душой. – Все твое благополучие, Степан, зиждется на семье. Ей ты обязан всем: портами этими красными, конем добрым, жемчужным ожерельем на кафтане, домом. Не пугаю тебя – по-хорошему говорю. Дочку – на воспитание в хорошую семью, знахарку… да куда угодно! Максим Яковлевич глядел на поставцы со стеклянной посудой, не на сына. Иначе бы увидел, как сжался его левый кулак под шелковой рубахой, как судорога прошла по лицу, как напряглась шея. Как отцу объяснить то, что никогда он не поймет? Ответа не требовалось. Отец вновь сел за стол, взял в руки недочитанную грамотку. Разговор с неслухом окончен. Степан хотел было топнуть да сказать все, что в сердце накопилось: сколько ж можно сопли жевать! Нет больше мочи, будь она неладна, эта неволя… – Батюшка, отпусти завтра на кулачные бои поглядеть. – Максимкин голос прервал тяжелые думы Степана. Горница для учебной маеты располагалась над отцовыми покоями. Крутая лесенка с резными перилами вела наверх, к зубрежке и псалмам, к писанным на пергаменте и бумаге толстым, пахнущим пылью книгам – она же спускала страждущего вниз. Сейчас младший братец скакал по лестнице, как веселый воробышек, покидая обитель знаний. Следом шел учитель, степенно, грузно – хотя весу в его тощем теле взяться было неоткуда. – Максим Яковлевич, сын ваш показал редкое, хм, прилежание. – Феоктист Ревяка не сказал «редкостное для него», но сие и так всем было ясно. – Читано было «Сказание об иконе Богоматери Владимирской». – От Тимурки[48]спасла. От Орды спасла. От казанцев спасла, – напевал Максимка и бегал вокруг стола. Немецкая вещица негодующе звякнула, зашаталась – чудом не упала, захваченная вихрем по имени Максимка. – Довольно! Не мельтеши, сын. И не богохульствуй! – Батюшка, видишь, какой я разумный да послушный. Ну отпусти! – Максимка обхватил за шею отца, повис на нем, мощном, скованном креслом – как птичка, опустившаяся на голову медведя. Степан даже вздрогнул – он помыслить не мог такой вольности в обращении с отцом. Он ожидал громкого окрика или гневного взмаха рукой, а Максим Яковлевич и не думал кричать на младшенького. – Поглядим… на службе сегодня будешь вести себя подобающе – отпущу. – Ай да жизнь, ай да красота! – пропел Максимка и выбежал из отцовых покоев. * * * Младший брат дожидался Степана в темном переходе между отцовыми покоями. Он крутился на месте, постукивал по стене, щелкал пальцами – живчик, попрыгун. Не сговариваясь, братья пошли в сад, в тот укромный уголок, где можно было отдохнуть от вездесущих дворовых, от Хрисогонки, тот вечно следил за всем происходившим в доме. Степан устроился на некоем подобии качели – доске, подвешенной к изогнутому стволу рябины. Максимка вытянулся прямо на свежей траве. – Невеселый у тебя разговор с батюшкой был… Да? Степан не видел надобности в том, чтобы посвящать младшего брата в его непростые отношения с отцом, зелен еще.