Обо всем заботится Еремеевна – даже о том, чтобы Нютка не кручинилась. Сбивается с ног Дуня, приглядывает за Онисимом, крикливым сынком Лукаши. Стряпает и убирает Маня. А Нютка исходит тоской в горнице. И иголка не мила ей, и шитье падает из рук. Она жалобно вздыхает и плющит нос об окно. Славно, затейливо сделано: куски желтой слюды оплетены проволокой, и Нютка примеряет: вот здесь заячьи уши, здесь – гриб, а здесь – репа. Каждый кусок не похож на другой стараниями мастера. – Нютка! – Она слышит, как кричат, зовут ее, спускаться нет охоты. – Да что же ты? – Маня, запыхавшись, кричит где-то рядом. – Там к матери твоей гости. Иди встречай. – Гости?! Гости! – Нютка выбегает из горницы, возвращается, переплетает косу, меняет венец на новый, с каменьями, и чинно спускается в теплые сени, как добрая хозяйка, принимать гостей. Таисия испуганно оглядывает большой дом, крепко обхватив увесистый тюк. Увидев Нютку, кидается к ней, прижимает крепко, по-мужски, и девочка ощущает полузабытый запах горелого хлеба и пота. – Я хотела к матери твоей. И подарок вот. – Таисия протянула Нютке тюк, и та ойкнула – тяжело. – Георгий лося добыл, здесь требуха. Так что не побрезгуйте. Мать бы твою… Спросить совета надобно. А куда ж уехала на Светлый-то праздник? С семьей бы, дома… Нюта, выросла ты, выросла… Ах, красавица какая! – Спасибо тебе и от матери поклон. – Нютка не уверена, что мать передавала Таисии поклон, но решила, что это не будет лишним. – Я ж не одна приехала. Во дворе стоит – глянь. – Ты тут с Еремеевной… – Нютка показывает на старуху, радостная, что есть с кем оставить словоохотливую Таисию. А сама бежит во двор с предвкушением: приехал кто-то необычайно важный. Да! Все так и есть! Нютка радостно обнимает Илюху, не вспомнив о том, что друг презирает нежности. * * * – Дом большой, сразу видно. Да только ни речки рядом, ни леса. – Илюха отказался пройти по отцовым хоромам, подивиться на убранство, на ковры пушистые, на диковины всякие. Они так и стояли возле крыльца и глядели друг на друга. Илюха ковырял веснушки на носу, втаптывал старым сапогом снег, точно тот ему чем-то насолил, и с презрением озирался. – Что здесь делать-то? Скучища! – Много что! К дочке воеводы нашего в гости ездить. – Она посмотрела на друга со значением. Мол, знай, с кем говоришь. – Ишь как! Ты мне теперь не ровня, в другой реке плаваешь. – Серо-зеленые глаза подернулись ледком. И Нютка вспомнила, как Илюха вступался за нее, осаживал еловских шутников, оберегал ее, кроху. Стыд затопил ее – от пяток до самой макушки. Раз отец богач, можно старых друзей обижать? – Пойду я, на улицах потолкаюсь. – Илюха расстегнул старый, заляпанный, видно отцов еще, тулуп, точно на улице стужа не кусала шею, и пошел к воротам. – Илюха, Илюха, ты чего? Я же ничего такого, там же плаваю. – Нютка не могла увязать мысли. – И ты… ты не обижайся. – Да и не обижаюсь я. Ты чего, Нютка? – Он повернулся, высокий, нескладный, тулуп болтался на его плечах, и голос стал теплее, и губы улыбались. – А давай с горки прокатимся? – Не, у меня другая забава. Есть стенка толстая, деревянная… да чтобы глаз лишних рядом не сыскалось? – Иди за мной! Нютка скользила в домашних чунях по укатанному снегу и вся трепетала от счастья. Взрослый парень приехал ради нее в Соль Камскую. Что ни говорил бы, как бы ни вредничал, Нютка знала: главное – поступки. Илюха вытащил из голенища тисненые, чудные ножны, и Нютка выдохнула с изумлением: откуда? – Добыл в честном бою, – небрежно ответил Илюха. Он привычным движением вытащил короткий клинок. – Гляди как! – чуть присел, помедлил, приноравливаясь к бревенчатой стене, и резко метнул – Нютка и вдох не успела сделать. – Ух ты! – Она захлопала в ладоши. – Научи меня, Илюха. – Дело это непростое. И мужское… – Нютка глядела так, что и деревянное полено бы разжалобилось. – Да ладно, покажу. Нож должен стать с тобой одним целым. Илюха метал клинок вновь и вновь, и тот послушно летел, куда велено. Близко прошел какой-то казачок, ругнулся на Илюху, но хозяйскую дочку, к счастью, не заметил. Давно не было Нютке так привольно, так хорошо. Она глядела на Илюху и всем сердцем хотела вернуться туда, в Еловую, где ели скудно, да жили весело. – А теперь встань как полагается. – Илюха крутил Нютку, точно котенка, примерял, как метнуть нож, а она хихикала и боялась, что от смеха не сделает того, что надобно. – И руку вот так держи, свободно. Давай! Нютка кинула нож, он упал в снег, сажень не долетел до стены. Она подошла, подняла клинок и закусила губу. – Плакать будешь? – ехидил Илюха. – Нашел реву! Научусь, – упрямилась Нютка. Солнце уже катилось к вечеру, когда девичьи руки подружились с клинком. Он стал подчиняться, летел куда положено и даже свистел дружелюбней. Илюха не хвалил, но по мелодичному присвисту Нютка знала: доволен. – А хочешь, я тебе забаву покажу? – Илюха еще не успел предложить, а она уже кивала: да, да, да. – Встань к стенке. – А зачем? – Сама увидишь. Да ничего худого не сделаю, Нютка. Она встала к стене, по-прежнему хихикая, ощущая бесконечное довольство сегодняшним днем, другом и своими руками, уставшими от непривычной дружбы с клинком. Илюха помедлил чуток и метнул. Нютка хотела вскрикнуть, но передумала, только стояла и смотрела на друга. «За него пойду. Другой жених не нужен», – решила она. Парень подошел, вытащил из стены нож – в двух волосках от Нюткиной руки. – Ты смелая, – сказал тихо, и Нютка утонула в его глазах. – А у тебя веснушки. – Коснулась носа, таившего солнце и посреди зимы. Он еще не раз метал нож. И Нютка всякий раз встречала его без страха. И молилась, чтобы день не заканчивался. – Еще метай. – Темнеет. – Последний раз, Илюха. Он примерился, улыбнулся Нютке… – Эй, что за пакости? – кто-то крикнул в тот миг, когда рука должна была послать нож. Илюха дрогнул, и клинок полетел не туда, куда надобно. И раздался громкий девчоночий крик, испугавший лошадей, что мирно ели овес в стойлах. * * * Аксинья считала каждый день. «Скорей бы, скорей бы», – шептали ее губы. Ощупывала живот, точно руки должны были передать каганьке послание: рождайся скорее. Да только знания, годами оседавшие в голове, твердили об ином: роды прежде срока опасны. Тревога снедала ее. Десятки, сотни раз хотела Аксинья оборвать бессмысленное, маетное действо. Ради чего торчат они здесь, на заимке? Что забыли здесь три бабы и младенец? Степан решил – и его волею движима, и пред ним выю склонила. Он увещевал, повторял одно и то же: изведал на себе, каково незаконному сыну, вымеску поганому. Пусть растет как отпрыск Пантелеймона Голубы, в безопасности, они станут ему крестными родителями – а там жизнь сама решит. «И греха на тебе меньше, и опасности для сына не будет», – говорил любимый. А она все не могла смириться, что дитя объявят чужим, обнимала живот, спорила… Да где ж Степана Строганова образумишь? Казаки каждую седмицу ездили в Соль Камскую, и Аксинья передавала бесчисленные вопросы: «Как Сусанна? Во здравии ли она?» Мысли о дочке лишали сна. Кому, как не матери, знать об упрямстве и способности Нютки собирать неприятности в подол? Горбунья видела ее неспокойствие, гладила по плечам и животу, взглядом пыталась вселить уверенность и благость. Да только где ж там! – Аксинья, я… поговорить надобно. – Третьяк, обсыпанный снегом, точно злой старик Карачун[94], стоял в теплых сенях. – Проходи, – кивнула она. Ждала, привалившись к стенке, пока обтряхнет белую крупу с тулупа, толстых портов, меховой шапки, пока скинет сосульки с бороды и усов. Медлит, а можно бы и сказать, не мучить. Ждала, и леденели руки от предчувствия беды. Неспроста Третьяк глядит без обычного нахальства, со страхом, точно натворил что. Худые вести привез, худые. А может, мерещится. Накрутила, надумала, страхов навертела. Сусанна Солинская, помоги! Третьяк открыл рот – и выпустил страх. Нож. Илюха.