(ИЗ ФОТОАЛЬБОМА) – Абввв… – ответил Патрон на вопрос о самочувствии, а глаза остались такие же нехорошие, один зрачок глядит правее Филиппа, другой левее. С угла рта свисла дрожащая нитка слюны. Бляхин в растерянности оглянулся на профессора. Тот равнодушно сказал: – Зря стараетесь. Он вас не слышит. Тяжелейший инсульт. Деятельность мозга парализована. Профессор был настоящий, старорежимный. В журнале «Смехач» так рисуют спецов-вредителей: рожа надутая, рот брезгливый, на мясистом носу стеклышки-пенсне, а бритый череп – в палате было жарко натоплено – профессор вытирал кружевным платочком. Но Филипп приметил, что здесь, на Грановского, в больнице кремлевского Лечсанупра, врачи все такие – дореволюционного замеса. Молодых-партийных что-то не видать. Может, оно и правильно. Молодость и политграмотность, они хороши на субботнике и на стройках пятилетки, а лечение высших ответработников – работа деликатная. Раз держат здесь этого Кнопфера, раз допускают до здоровья больших людей, значит, заслужил. – А когда он на поправку пойдет? Профессор так же безразлично: – Какая поправка, помилуйте? Третья степень. Корнеальные рефлексы нулевые, с болевыми раздражителями то же самое, глоточные рефлексы угнетены, сухожильные почти никакие, зрачки – сами видите. Конечно, больной поживет еще. Месяц или даже полгода, но в вегетативном состоянии. – В каком? – всхлипнула за спиной Ева. – Как овощ на грядке, – попросту объяснил Кнопфер. Жена взрыднула. Бляхин раздраженно пихнул назад локтем: не мешай разговаривать. – А что приносить? Что ему нужно-то? Лысый поглядел на Филиппа через пенсне, будто на какое насекомое. Что-то мелькнуло в холодных, тусклых глазках. Искорка какая-то. – Ручка есть? Записывайте. Бляхин глянул по сторонам. Ручка у него была, но где взять листок? – А на чем? – Пойдемте в сестринскую, это рядом. У двери Филипп оглянулся на койку. Голова на подушке лежала круглая, и вправду похожая на овощ. Кабачки такие на Украине бывают, круглые. Глаза – будто две дырки, вороной проклеванные. Неужто всё с Патроном? Это же помыслить ужасно! И не стал пока про это мыслить, просто пошел, и всё. – Я с тобой! – пискнула жена. – Не останусь я тут. В белой комнате, такой же, как палата, только вместо кровати – длинный стол, профессор кивнул на стопку афишек или, может, листовок. – Берите, пишите внизу, где место есть. Мы хоть и кремлевские, а с писчей бумагой перебои. Но на это у них целлюлозы хватает. Бляхин взял бумажку. Так и есть, листовка: молния карающих органов разит контрика. Листовка старая – тех времен, когда было еще не НКВД, а ГПУ, но сейчас их снова стали массово печатать, по причине обострения классовой борьбы и в знак преемственности с героической эпохой товарища Дзержинского. – Коллеги презентовали. Говорят, вылитый я. Опять же вам по роду деятельности подходит. Профессор, сволочь, действительно сильно похожий на контру с листовки, явно издевался. Нормальный человек, видя петлицы с малиновым кантом, делается шелковый, а этот наоборот. Наглые они тут, в Кремлевке. Филипп думал писать на обороте, но тот для экономии тоже был с картинкой: советская ребятня благодарит товарища Сталина за счастливое детство. Не по вождю же ручкой калякать? Лучше под контриком. – Приносить нужно мазь антипролежневую – в аптеке подскажут. Повязки марлевые. Пеленки детские… – А пеленки зачем? Еле поспевая скрипеть пером, Филипп поднял глаза. – Затем же, зачем они детям. Непроизвольная дефекация. Хотел Бляхин спросить про незнакомое слово, но сам догадался. – Вот, собственно, и все теперешние потребности вашего начальника. Ишь, рожа-то. Рад в глубине своей черной души, что такой человек, можно сказать, великий человек, будет у него тут доходить овощем в навозе. Профессор махнул рукой и пошел себе, вражина. Оставил Филиппа наедине с супругой. У ней из накрашенных глаз текли фиолетовые слезы. И так-то пухлые, а сейчас еще и распухшие губы тряслись. – Что же это, Филенька? Ткнулась носом в грудь, обхватила руками, завыла. Никогда раньше так хватко не обнимала, даже в постели. И «Филенькой» не называла, только «Филипп» или «Бляхин». Осторожно гладя мягкое плечо и отворотив лицо (надушилась – хоть чихай), он с полминуты подождал. – Ехать мне надо, Ева. На службу. А ты это… Побудь с ним. Боишься в палате – в коридорчике посиди. Но и заглядывай, конечно. Принюхивайся. Если что… нянечку кличь. Думал трепетное. Это ведь жуть что такое, а? Какой был великанище! Первые секретари, а то и наркомы на задних лапках ходили. Но лопнуло что-то в многоумном мозгу, и никому стал не нужен. Пеленку свою не принесешь – будет, как свинья, в грязи валяться. Да ляд с ним, с Патроном. О себе надо было переживать. Вот так берет и ломается жизнь. Вчера еще плыл себе на крепкой лодке куда скажет рулевой. Загребал веслами, видел впереди чистый горизонт, а по-над горизонтом – красивое небо с сияющим солнцем. Вдруг оглянулся – на руле никого нет, и самого руля нет. Кричишь: «Эй, а как же я? Куда мне теперь? Как?!» А в ответ из морской пучины только: абвввв. И небо впереди уже не ясно-красивое, а всё в черных тучах. Жди бури. Сейчас лодку или волной перевернет, или о камни расхерачит. И не будет ниоткуда ни спасения, ни помощи. Афишку Бляхин сложил, убрал в карман. Надевая фуражку, сказал себе: коли выплыву – сохраню на память о дне, когда перевернулась жизнь. Из больницы ехал трамваем, пешком вышло бы долго. Обидно, конечно, было толкаться килькой среди килек. Привык за столько-то лет разъезжать на мягких кожаных сиденьях, привольно. Но нынешнее задание личного транспорта не предполагало. Филипп утешался, что неудобство это временное, надо потерпеть. Явишь Патрону полезность – всё вернется и станет еще лучше, чем раньше. А оно вон чем повернулось… Может, скоро и езду на трамвае будешь вспоминать, как невозможное счастье. Эх, Патрон, Патрон. Это он так велел называть себя только самым близким помощникам. Говорил, что он и есть патрон, стреляющий по врагам советской власти. Был патрон, да отстрелялся. Осталась пустая гильза… Задание у Филиппа было тонкое, важное, знак большого от Патрона доверия, ради чего можно и на трамвае поездить. По компризыву был Бляхин переброшен из ЦК на работу в НКВД – в порядке укрепления партконтроля над органами. Да не просто в НКВД, оно большое, а в управление госбезопасности, в наиважнейший Четвертый отдел, секретно-политический, в самое его ключевое отделение, номер два, которое чистит стальным чекистским скальпелем всю внутреннюю гниль. Дали назначенцу должность скромную, всего лишь оперуполномоченного, даже не старшего, и только одну шпалу в петлицу. По-армейски это капитан, средний начсостав, а спецзвание звучит и того скромнее: лейтенант госбезопасности. Лейтенант, на сорок втором-то году жизни! Но Патрон приказал не обижаться, так для дела лучше. На более крупную должность ставить Филиппа нельзя. Не то Объект насторожится, заподозрит – не на его ли место метит новенький. «Шванц – тот еще фрукт, – объяснил Патрон. – Не надо, чтоб он тебя опасался. Иначе подстроит какую-нибудь каверзу, и даже я тебя не спасу. В июне месяце с его заместителем Габунией знаешь что случилось? Габуния был борзой, подметки на ходу рвал, сам Ежов его отличал. И вот однажды на совещании, докладывая перед наркомом, Габуния вдруг начал заговариваться. Несет околесицу – ни бельмеса не поймешь. Зрачки расширенные, взгляд нефиксированный. Вызвали врача – опиумное опьянение. Габуния потом, когда очухался, и клялся, и божился, что в жизни к наркотикам не притрагивался, а только кому он такой в центральном аппарате нужен? Влепили строгача, понизили в звании, поехал начальником лагеря под Воркуту. Был борзой, да весь вышел. По моим данным, это Шванц его перед совещанием хитрым чайком напоил. Поэтому ты себя с ним веди тихо, наперед не лезь, изображай тупицу – у тебя это хорошо получается. – Засмеялся, потрепал Бляхина по плечу. – Просто гляди в оба и обо всем мне докладывай. Как дело сделается, вытребую тебя обратно в ЦК». Дело было – сковырнуть Шванца, чтобы Патрон смог провести на важную должность начальника отделения своего человека. Кого именно, Филипп не спрашивал. Он должен был собрать и предоставить материал на Объекта. И точка. Аховое досталось Бляхину задание. Опасное и, прямо сказать, поганое. Своей волей Филипп нипочем бы в органы не вернулся. Сейчас там стало еще хуже, чем было в Гражданскую. Тогда хоть просто к стенке ставили, притом врагов – беляков, саботажников, всякую контру, а нынче перед расстрелом людей сначала мордуют – и своих людей, советских, таких же, как ты сам. Ну и волей-неволей прикидываешь: вдруг завтра тоже угодишь в «Кафельную», зубами на пол плевать. Или поставят носом в паклевую подушку. Бляхин пришел в Органы полтора месяца назад и уже на третий день загремел в особое дежурство: присутствовать при исполнении. Это железный нарком ввел такой порядок, недавно. Чтоб сотрудники следственных подразделений наглядно видели результат своей работы. Вот Бляхина и послали, на свежака. Ихних, которые из второго отделения, гоняли недалеко – не в Бутово и не на «Коммунарку», а на так называемую Ближнюю Стенку, со службы десять минут пешком. Там, в Кисельном переулке, под неприметным домом расстрельный подвал – для контингента из Внутренней тюрьмы. Место удобное, с полной звукоизоляцией, исполняют приговоры в любое время суток. Сотрудников второго отделения посылали дежурить по очереди, выпадало примерно раз в месяц. Некоторые хвастались, будто не только смотрели, но и сами исполняли. Филипп в буфете такой разговор слышал, собственными ушами. Конечно, во времена боевой революционной молодости он навидался, как людей в расход пускают. Но то было совсем другое. Потому что кругом война, разруха, голод, тиф, все от такой жизни ополоумели. А тут прошелся по августовской Москве, по самому центру, у решетки яслей-сада постоял, на малышей в песочнице поулыбался (с возрастом сделался чувствительный на детишек). Поглядел на часы – без пяти пять, пора. Дальше всё тоже обыкновенно: показываешь документ, расписываешься, получаешь наушники, тоже под расписку, спускаешься по лестнице. И вдруг попадаешь в глухую черную кишку, где в стенку светит прожектор. На стенке рогожная подушка, набитая паклей. «Пулеприемник» называется. Осужденного подводят, ставят на колени, комендант в затылок ба-бах! Грохота через наушники почти не слышно, но мозги, кровь… Потом труп – за ноги, а подушку поворачивают чистой стороной. После каждого второго исполнения подушку меняют. В бляхинское дежурство стратили семь подушек – четырнадцать человек кончили. Забыть бы к лешему, да разве забудешь. Один все кричал: «Люся, Люся!» – жена, что ли, или кто. Другой так бился – с двух сторон за плечи держали. А еще один все пытался «Интернационал» запеть. Начнет «Вставай… Вставай…» – а дальше никак. Комендант ему: «Не вставай, а ложись» – и уложил. Смеялся потом. Спросил Филиппа: «Хочешь следующего завалить, товарищ?» «Нет, спасибо», – сказал Бляхин, думая: скорей бы оно кончилось, а то вывернет наизнанку – сраму не оберешься. Была и еще одна мысль, страшнее этой. Что угодно, как угодно, кем угодно, но только не попасть сюда, носом в паклю. Никогда, ни за что! На следующий месяц был уже умный, поменялся со старшим оперуполномоченным Лацисом – вместо Ближней Стенки ехать на уборку картофеля в подшефный совхоз «Красный дзержинец». Потом, под Октябрьские, можно будет сменяться на ночное праздничное дежурство по отделению – желающие найдутся. А если все-таки выпадет снова попасть на исполнение, Филипп уже знал, как себя вести. Наушников одних мало, под них еще нужно комки ваты напихать, прямо в дырки. Глядеть вверх, выше прожекторного луча. Еще важно дышать ртом. Там, в треклятом этом подвале, такой запах – волоски на шее дыбом, как вспомнишь. Ну и, конечно, утешал себя соображением, что быстро выполнит задание и вернется в ЦК. Он же в Органах временно. Можно сказать, в краткосрочной командировке. Еще думал: вон оно как, в третий раз судьба нате же рельсы ставит. Первую службу, при старом режиме, лучше было даже самому себе не поминать. Про вторую, чекистскую, Филипп тоже помалкивал. В анкету вписывал, но без подробностей. И вот, на новом повороте немолодой уже жизни сызнова оказался при удостоверении, которое вынешь из кармана – и люди замирают. То ли это у Бляхина планида, то ли страна такая. Кто желает наверх пробиться, мимо этого лаза не протиснешься. Ладно, философия это всё, сказал себе Филипп, готовясь сходить. «Третий» уже повернул на улицу Дзержинского, бывшую Большую Лубянку.