Однако на крыльцо уже выковылял старец. – Господь тя благослови, милая. – Он ласково, мелко крестил гостью. – Его попекой да твоими щедротами только и выживаем. Закатай-травы от почечуя, какую обещала, принесла ли? Истомка тоже не молчал, кланялся: – Здорова ли, бабинька? Не хворала ли? Она поднималась по лестнице и смеялась, отвечала всем сразу. Маркелке: – Испытаю тебя, какой ты книжник. Не забыла я еще, чему в девичестве учили. Монаху: – Принесла-принесла. Только уж ты сам натирайся. Объясню, как. А Истомке, потрепав по вихрам: – Я отродясь не хворала. А поживешь в лесу, и ты болеть не будешь. И всем сразу стало спокойно, весело. Маркелка чуть не прыгал, Истомка, услышав про лес, засиял, а Гервасий довольно поглядывал на увесистый мешок, который на бабочкиной спине сидел легко, словно пуховая подушка. В Дубовой палате на стол из мешка переместились низки сушеных боровиков, копченая кабанина, связки вяленой плотвы, туес смородины, разные травы – в кипятке заваривать. Монах подхватывал, пихал под скамью, в ларь, который потом запирал на ключ. Ребятам дай волю – за день всё умнут, а надо как-то до следующего понеделка кормиться. Кое-что старик потихоньку съедал сам, в одиночку, особенно ягоды. Да хоть бы всё сожрал, только бы уйти отсюда! – Спрашивай меня, Бабочка! – потребовал Маркелка. – Хошь – по псалтырю, хошь по «Часослову», хошь по «Смарагду веры». С любого места. А потом спроси его, – кивнул на Гервасия, – такое, чего он знает, а я не знаю. Скажет – останусь. Нет – уводи нас отсюда к лешему! – Чего это, чего это? – забеспокоился учитель. – Мы еще ни в космогонию не взошли, яко Солнце и звезды вокруг Земли обращаются, ни в «Иерусалимскую беседу», повествующую, яко твердь стоит на осьмидесяти малых китах и трех больших, ни в географическую науку. Где обретается страна псоглавцев – ведаешь? А где правит Иоанн-пресвитер? То-то. Он хотел воссиять еще какой-то ученостью, но Бабочка вдруг повернулась к окну, за которым пунцовела вечерняя заря, подняла руку: – Тихо. Скачет кто-то. Все прислушались. – Нет никого, – сказал Гервасий. – Померещилось тебе. Маркелка тоже ничего не услыхал, но знал: Бабочка зря говорить не станет. – Один конный. Гонит ходко. За ним другие многие, медленно. И точно. Миг спустя вдали послышался дробный перестук, а еще через полминуты в обширный запустелый двор влетел верховой и завертелся на месте, осаживая коня. Человек был польский – видно по куцей шапочке с пером, по синему с разговорами кунтушу. Поляк – это еще ладно, у них какой-никакой порядок есть. Воровские казаки или гулящие тати хуже. Поэтому прятаться не стали. Шикнув «Еду в ларь приберите», Гервасий захромал встречать гостя. Время было к вечеру, уже смеркалось. Если приезжий хочет заночевать, может, заплатит? Маркелка с Бабочкой и Истомкой остались смотреть из окошка, но не высовывались. Лях подъехал ближе. На коне он сидел ловко, будто на стульце. Поводьев не держал: одной рукой подбоченивался, с другой на шнурке свисал кистень. Кланяясь, подсеменил монах. Что-то искательно сказал – сверху не разобрать. Зато у всадника голос был звонкий, юношеский. – Один тут монашествуешь? – Сказано было на чистом русском, без ляшской шепелявости. – Это хорошо, что один. Конный чуть качнул правой рукой, ухватил кистень за рукоять и небрежным, ленивым, но в то же время неописуемо быстрым взмахом обрушил железное яблоко старику на голову. Что-то там в голове хрустнуло, Гервасий молча опрокинулся, распростал руки и остался недвижим. Если б Бабочка не зажала одной ладонью рот внуку, а другой Истомке, кто-нибудь из них от ужаса заорал бы. Маркелка же только мыкнул, Истомка шумно вдохнул. Душегубец приподнялся в стременах, сложил пальцы у губ кольцом, пронзительно засвистел. Через малое время из пролома в стене повалили конные, гурьба за гурьбой, и вскоре заполонили пол-двора, от обломков Восточной башни до обломков Северной. – Не икай! – тихо велела Бабочка Истомке. Но ляхи Истомкиного иканья все равно бы не услыхали. У них ржали лошади, перестукивали копыта, звенела сбруя. А еще орали-гоготали сотни три луженых глоток. Потом все разом притихли. В пролом, отдельно от всех, въехали еще двое, на хороших лошадях с богатыми чепраками. Один всадник большой и толстый, второй тонкий и маленький. Оба нарядные. Тот, что убил Гервасия, поскакал им навстречу. Остановил коня, как гвоздями приколотил. Что-то стал объяснять, показывая на Трапезную. Толстый – он, видать, был главным – басом ответил. Обернувшись к отряду, убийца тонко крикнул непонятное: – Zsiadac! Rozkulbaczyc konie! Skrzesac ogniska! Rozbijemy oboz tutaj, pod murem! Эти трое поехали шагом через двор, а остальные начали спешиваться. – Плохие у нас дела, – шепнула Бабочка. – Ночевать будут. Жолнеры во дворе, а начальные люди, должно быть, здесь, под крышей. Есть другой выход, чтоб не во двор? – Нету. – Маркелка потирал губы – очень уж крепко их Бабочка давеча прижала. – Чего делать-то, а? Толстый лях грузно слез подле крыльца. Другому, маленькому, помог сойти на землю молодой душегуб. Главный что-то спросил, показав на мертвого старца Гервасия. Злодей ответил: – Tak bedzie bezpieczniej, panie pulkowniku. Mogl przekazac wiesci kozakom albo ziemtsom. Бабочка тряхнула Маркела за плечи. – Если другой двери нет, надо прятаться. Куда? Думай быстро! Таким же сдавленным шепотом она говорила в засаде, когда ждала с самострелом оленя или лося. Придумал не Маркел – Истомка. – В схрон надо. Где Гервасий от литвы спасался! Еле-еле успели втиснуться и закрыться досками. У порога уже звучали шаги – сначала гулкие, по каменным плитам, потом скрипучие, по дереву. Сначала прижимались друг к дружке неловко, кое-как. Схрон был шириной с аршин, глубиной того меньше. Шевелиться боялись – вдруг поляки услышат? Но понемножку обустроились, потому что те, в палате, сами делали много шума – расхаживали, грохотали, вели меж собой разговоры. – Poruczniku, wystaw straze przy bramie. Niech sie zmieniaja co dwie godziny. Zostaniesz tu z regimentem jako dowodca, – говорил жирный, привычный командовать голос. Другой, звонкий, уже знакомый, бодро отвечал: – Tak jest, panie pulkowniku! Бабочка приладилась глядеть в щель между досок. Маркелка тоже, но пониже, со своего роста. Вскоре, соскучившись жаться в темноте, приник к зазору и Истомка – совсем внизу, с корточек. Так в шесть глаз, в три яруса, и глядели. Польский пулковник – его Маркелка рассмотрел первым – был важен, не иначе ихний ляшский боярин. Одет в парчу, сапоги ал-сафьян, на толстых пальцах златые перстни. Только собою негож: с мясистой рожи свисали сосулями два длинных уса, на щеке шишка, а снял бархатную с алмазной пряжкой шапку – под ней наполовину плешивая башка. Зато второй, поручник, вблизи оказался красавец. Брови у него были дугами, нос ястребиный, под ним стрелками тонкие черные усы, губы красные, зубы белые. Станом гибок, движениями легок, одет в синий кунтуш, перепоясанный сребротканным кушаком, порты красные, сапожки желты. Если б не был злодей и кровопролитец – заглядишься. Обернулся он к третьему ляху, до которого Маркелка взглядом еще не добрался, и сказал не по-польски, а по-русски: – Повезло вам с первым постоем, госпожа. Не в поле переночуете, под крышей. Маркелка, конечно, удивился. Третий оказался не третий, а третья. Молодая женка или, пожалуй, дева, только наряженная по-мужски.