* * * Часть первая. Засада за иконостасом Рано или поздно, под старость или в расцвете сил, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватываясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся. Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты? Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня… Случалось неоднократно, что мои встречи, мои положения звучали как обманчивое начало мелодии, которую так свойственно человеку желать выслушать, прежде чем он закроет глаза. Города, страны время от времени приближали к моим зрачкам уже начинающий восхищать свет едва намеченного огнями, странного, далекого транспорта, но все это развивалось в ничто. Несбывшееся, которому я протянул руку, могло восстать только само, иначе я не узнал бы его и, действуя по примерному образцу, рисковал наверняка создать бездушные декорации. В другом роде, но совершенно точно, можно видеть это на искусственных парках, по сравнению с случайными лесными видениями, как бы бережно вынутыми солнцем из драгоценного ящика. Таким образом я понял свое Несбывшееся и покорился ему. А. Грин. Бегущая по волнам Глава первая. Странный попутчик События, о которых пойдет речь, начались с неприятности: я не достал билет на вечерний поезд Москва – Ярославль и решил ехать с пересадкой – на пригородной электричке до Александрова, а оттуда добираться до дома на местной, ярославской электричке. Расположившись у окна, я раскрыл купленный в привокзальном киоске журнал и до того зачитался, что не сразу заметил, как вагон заполнился пассажирами и электричка без остановок миновала несколько дачных поселков. «Кто и когда основал Москву?» – так назывался журнальный очерк, обративший на себя мое внимание. Поскольку в последующих событиях он сыграет определенную роль, я вынужден хотя бы вкратце передать его содержание, процитировав несколько отрывков. Наверное, не только для меня, но для многих, кто еще со школьной скамьи твердо запомнил, что Москву основал князь Юрий Долгорукий, заголовок очерка звучал примерно так же, как «Впадает ли Волга в Каспийское море?» или «Действительно ли Земля вращается вокруг Солнца?». Однако автор очерка был на этот счет другого мнения: «Мы уже привыкли отмерять возраст древних русских городов, используя первые туманные свидетельства о них в летописях. Так, опираясь на сообщение Ипатьевской летописи, мы уверовали, что Москва основана владимиро-суздальским князем Георгием, нареченным позднее Юрием Долгоруким, в 1147 году, когда он позвал к себе в гости черниговского князя Святослава: „Приди ко мне, брате, в Москов“ – и устроил ему „обед силен“. В своей „Истории государства Российского“ это событие так прокомментировал Карамзин: „Сие угощение достопамятно… По крайней мере знаем, что Москва существовала в 1147 году, марта 28, и можем верить новейшим летописцам в том, что сей князь, приехав на берег Москвы-реки, в села зажиточного боярина Кучки, Степана Ивановича, велел умертвить его за какую-то дерзость и, плененный красотою места, основал там город; а сына своего, Андрея, княжившего в суздальском Владимире, женил на прелестной дочери казненного боярина“. В данном случае уважаемому историку явно изменило присущее ему чувство добросовестности: в летописном свидетельстве ни слова не сказано о том, что именно в этот год великий князь основал Москву. Больше того, если отнестись к летописному свидетельству более требовательно, то получается, что подлинным основателем Москвы был вовсе не Юрий Долгорукий, а ростовский боярин Степан (в других источниках – Стефан) Кучка, на земли и села которого великий князь, как говорится, „глаз положил“. Эта версия многим может показаться неожиданной, но сам же Карамзин ее невольно и подкрепляет, заметив, что Москва „долгое время именовалась Кучковом“. Нет нужды лишний раз повторять, что образование названий населенных пунктов по имени их основателей – традиция, уходящая в глубь веков. Кстати, Карамзин явно не жалует Юрия Долгорукого, заметив, что „он не имел добродетелей великого отца: не прославил себя в летописях ни одним подвигом великодушия, ни одним действием добросердечия, свойственного Мономаховому племени“. Характеристика, прямо скажем, уничижительная, ни в малейшей степени не соответствующая героическому образу бронзового князя-основателя в центре Москвы и нашему школьному представлению о нем. Вместе с тем в пользу причастности ростовского боярина к основанию Москвы имеются и другие свидетельства. Например, в книге „Топонимия Москвы“ сказано: „Ряд ученых считает, что именно в районе Сретенки находилась в древности усадьба одного из первых „москвичей“ – богатого боярина Стефана Ивановича Кучки. Долгое время память о роде Кучковичей сохранялась в названии старого московского урочища – Кучково поле“. Это сообщение еще раз подкрепляет версию, что богатый ростовский боярин не просто владел Кучковом, но и основал это селение, из которого позднее, как из зерна, выросла Москва…» Здесь я привел только отрывки из этого пространного очерка, опустив целый ряд доказательств автора в пользу своей версии, а также несколько сделанных им исторических отступлений, которые тоже были весьма спорными, но любопытными. Вероятно, именно поэтому я не слышал, с чего начался разговор пассажиров, расположившихся рядом со мною, и, может, целиком пропустил бы его мимо ушей, если бы не фраза, задевшая мое сознание в тот момент, когда я перелистывал очередную журнальную страницу: – В Александровой слободе произошло не случайное убийство, а умышленное преступление… Поверх развернутого журнала я посмотрел на пассажира, сидящего напротив меня. Бледное, вытянутое лицо, глубокие, сосредоточенные глаза с темными подглазинами, черная борода с редкой проседью. Брюки заправлены в высокие сапоги, куртка с блестящими металлическими пуговицами подпоясана кожаным ремнем, на голове серая широкополая шляпа. Для пассажира московской электрички одет он был несколько необычно. Сначала я подумал, что это охотник, но ружья при нем не было. Рядом, на крючке, покачивалась импортная спортивная сумка с красочным названием какой-то фирмы. Сказанная чернобородым фраза удивила не только меня, но и его собеседника – тщедушного старика с маленьким сморщенным лицом, будто старик все время хотел чихнуть, но никак не получалось. Возле чернобородого выглядел он неказисто: мешковатый, поношенный костюм, изрядно стоптанные ботинки, на коленях портфель с обмотанной изолентой ручкой, которому не нашлось места среди раздутых покупками сумок и чемоданов на верхней полке. Поправив роговые, тяжелые очки, чудом державшиеся на самом кончике острого носа, старик переспросил, продолжая разговор, начало которого я прослушал: – Умышленное преступление? – А почему бы и нет? – снисходительно, одними губами, улыбнулся чернобородый. Старик, словно по клавишам рояля, возбужденно постучал пальцами по портфелю: – Вы располагаете какими-то конкретными фактами? – Известны слова ливонского пастора Павла Одерборна: «Долго московитяне терпели малодушное бездействие Иоанна в войне литовской, наконец собрались во Владимире и прямо заявили царю, требуя старшего сына в предводители». – И какой вывод вы делаете из этого? Иван Грозный увидел в царевиче если не явного, то потенциального врага и убил его. Если вам недостаточно Одерборна, вот свидетельство Джерома Горсея: «Царь опасался за свою власть, полагая, что народ слишком хорошего мнения о его сыне». Я уже догадался, что мои попутчики разговаривают об убийстве Грозным своего старшего сына – царевича Ивана. Вспомнилась известная картина Ренина в Третьяковской галерее – обезумевший от горя царь одной рукой судорожно зажимает кровавую рану на голове сына, а другой старается приподнять его с ковра. Рядом лежит злосчастный посох, которым царь смертельно ранил наследника. Пожалуй, эта картина – одна из самых мрачных и зловещих во всей русской живописи. Когда долго смотришь на нее, начинает казаться, что рана царевича все еще кровоточит. Изображенная художником сцена убийства так подействовала на одного из посетителей галереи, что в нервном припадке он порезал картину, и реставраторам стоило большого труда восстановить ее. Но вернемся к разговору в вагоне московской электрички, который так заинтересовал меня, что я забыл о только что прочитанном журнальном очерке, по какому-то странному совпадению тоже посвященном исторической загадке. – Вы приводите не факты, а высказывания иностранцев, – возразил чернобородому старик с портфелем. – Многие из них слабо разбирались в русских делах, о событиях судили понаслышке, зачастую перевирая их так, как им было выгодней. Нет, за редким исключением сообщения иностранцев – очень ненадежный источник. – Зря вы так пренебрежительно отзываетесь об иностранцах, – опять скривил губы чернобородый. – Не в пример большинству русских, даже из высших кругов, это были люди образованные: купцы, дипломаты, путешественники. Их сведениями о состоянии дел в Московии пользовались римский папа, правители европейских государств. В этот момент в разговор вступил пассажир в бежевом костюме, сидящий сбоку от меня, – представительный мужчина с умным, интеллигентным лицом, на котором словно бы застыла ироническая улыбка. – Вы хотите сказать, что иностранные купцы и путешественники занимались у нас, помимо прочего, сбором разведывательных данных, если выражаться современным языком? Я правильно вас понял? – насмешливо спросил он чернобородого. Тот ответил уязвленно, как бы приняв это обвинение в шпионаже на свой счет: – Думайте, как хотите, но сведения иностранцев в некоторых отношениях более надежный источник, чем, например, официальная летопись, которую тот же Иван Грозный кроил и перекраивал по своему усмотрению, при этом нимало не заботясь ни об исторической истине, ни об элементарной объективности. – Значит, вы считаете, что в Александровой слободе произошло не случайное убийство, а умышленное преступление? – повторил мой сосед слова чернобородого. – Так неужели убийца – царь Иван Васильевич Грозный – не представлял себе всех последствий этого преступления? Ведь убив царевича, он лишил себя единственного наследника, который мог достойно продолжить его царствование, слабовольный Федор явно не годился для трона. Старик с портфелем указательным пальцем суетливо подтолкнул очки к переносице и добавил от себя: – Очень своевременное замечание. Тем более что доподлинно известно, как тяжело Иван Грозный переживал смерть сына. Даже собирался отречься от престола и уйти в монастырь. – Раскаяние могло прийти и после совершения убийства, – моментально нашелся чернобородый. – И опытный преступник не может предвидеть всех последствий. Наверное, все-таки прав был папский легат Антонио Поссевино, утверждавший, что в Александровой слободе имела место трагическая случайность на почве бытовой ссоры. Это больше похоже на истину, – сказал представительный мужчина. Чернобородый резко возразил ему: – Антонио Поссевино прибыл в Московию спустя три месяца после гибели царевича Ивана и вряд ли мог знать подлинные причины убийства, совершенного в царском дворце. – Простите, а что конкретно писал Поссевино? – не удержался я от вопроса: мои попутчики разговаривали о событиях четырехсотлетней давности с такой непосредственностью, словно были их свидетелями. Мне обстоятельно ответил мой представительный сосед: – По словам Поссевино, убийство произошло из-за жены царевича Ивана – Елены Шереметевой. Якобы царь утром встретил ее во дворце в одной рубашке, простоволосую, и в гневе ударил ее по щеке. Царевич вступился за жену – и Грозный жезлом смертельно ранил сына. Через три дня, когда звонили к заутрени, царевич скончался. – Царевич умирал, а царь молил Бога в соседней палате, перед иконами. «Да будет милость Твоя ко мне, окаянному. Не отнимай у меня чадо мое возлюбленное, единокровное, не отнимай», – желчно произнес чернобородый. Недобрая интонация, с которой были произнесены эти слова, задела меня за живое. – Страшась смерти сына, царь переживал, мучился, значит, об умышленном преступлении не может быть и речи. Таким образом, ваше предположение лишено всяких оснований, – одним духом выпалил я, обратившись к чернобородому. – Предположение? – мрачно повторил он, с вызовом посмотрев на меня. – Грозному не откажешь в актерских способностях, своей игрой он и опытных европейских дипломатов вводил в заблуждение. Я не предполагаю, а точно знаю, почему был убит царевич Иван. – В таком случае – ближе к делу, – бесцеремонно поторопил я чернобородого. Он выдержал паузу и многозначительно, словно зачитывая решение суда, произнес, чеканя каждое слово: – Царевич Иван погиб в результате неудачного заговора против Грозного, в котором он принимал участие. Вероятно, чернобородый рассчитывал, что его слова произведут на собеседников сильное впечатление, однако этого не случилось. – Оригинальная, но не очень убедительная легенда, – разочарованно сказал представительный мужчина. – Иван Грозный, скорее всего, был душевнобольным человеком – вот и все объяснение этому бессмысленному убийству. Старик с портфелем недоверчиво покрутил головой, и непонятно было, в чем он сомневается: или в версии о заговоре против Грозного, или в душевной болезни царя, или в том и другом сразу.