Ночь выдалась прохладная и туманная, фонарь на столбе освещал Покровский собор, в подклете которого была захоронена Соломония Сабурова. На темной двери, закрывающей вход в подклет, висел черный замок. Несмотря на былое назначение – быть усыпальницей знатных ссыльных монахинь – Покровский собор даже сейчас, ночью, не производил впечатления тягостного, печального. Он словно бы возносился над землей, вызывая чувство поэтической приподнятости. Я медленно шел по дорожке возле собора и неожиданно увидел, как в окнах крытого перехода, соединяющего собор с шатровой колокольней, движется огонек свечи. Я остановился – и огонек замер, словно человек со свечой испугался, что его заметят. Я повернул назад – и огонек, не останавливаясь, тоже поплыл в обратную сторону. Только теперь я понял, в чем дело – в стеклянных окнах перехода отражается фонарь на столбе. В первое мгновение мне показалось, что в соборе, со свечой в руке, скрылась Соломония Сабурова. По широкой каменной лестнице, прислушиваясь к собственным шагам, я поднялся на галерею вокруг собора, постоял в тишине, вглядываясь в темный угол монастыря. И тут ко мне пришло твердое убеждение, что у Соломонии Сабуровой действительно родился в монастыре сын, что такой же туманной ночью она тайно передала его верным людям. Сейчас я словно разглядел в темноте, как это было. Одетая в черное, Соломония Сабурова у потайной двери в монастырской стене держит запеленутого в белое ребенка. Перед ней, низко склонившись, пожилая женщина и мужчина с шапкой в руке. Соломония последний раз целует сына и протягивает его женщине. Та осторожно берет ребенка и уходит в ночь. Следом за ней, нахлобучив шапку и что-то сказав княгине, исчезает мужик. Соломония долго смотрит им вслед, стонет от горя и в слезах возвращается в монастырь. А на следующий день в монастыре были устроены фиктивные похороны. Бледная, измученная Соломония рыдала над маленьким гробом, билась о него головой, и никто не усомнился в ее горе, потому что оно было непритворным, искренним – княгиня действительно лишилась сына навсегда, до конца дней своих. И только однажды испытала Соломония мстительную радость, когда, похоронив вместо сына тряпичную куклу, она так ловко сумела обмануть следственную комиссию, присланную в суздальский монастырь ее бывшим супругом. Словно воочию увидел я торжествующую улыбку на губах княгини, с которой она смотрела на уходящих через Святые ворота бояр, священников и дьяков из следственной комиссии, как потом, стоя на коленях перед иконостасом Покровского собора, она благодарила Бога за то, что ей удалось спасти сына, и просила прощения за обман. Все эти сцены я разглядел так отчетливо и ясно, словно их выхватил из темноты прошлого огонек, принятый мною за пламя свечи в руке ссыльной княгини. И раскрылась мне тайна Соломонии Сабуровой… На другой день тут же, в Покровском монастыре, у меня произошла любопытная встреча, некоторым образом дополнившая мое представление о деле Соломонии Сабуровой. В местном музее ссыльной княгине был посвящен целый раздел экспозиции. Здесь я увидел и надгробную плиту с ложной могилы, и детскую рубашку, в которую была обряжена кукла, и портрет Соломонии, впрочем, выполненный уже после ее смерти. Мне подумалось, что художник верно понял и отразил личность ссыльной княгини: умный, скорбный взгляд, в котором, несмотря на монашеское одеяние, не погасла гордость, непокорность коварной судьбе. В монастыре Соломония Сабурова занималась вышиванием – сохранилась пелена, искусно выполненная княгиней. Я смотрел на вещи, которых касались руки Соломонии, на ее портрет, на каменное надгробие со скромным, но многозначительным рисунком – две линии сходятся в кольце и из него выходит уже одна – и пытался разгадать характер Соломонии Сабуровой. В детстве я как-то рассыпал материнские бусы из разноцветных стеклышек. Долго ползал по полу, нашел все бусинки, но так и не смог собрать бусы воедино, потому что забыл их первоначальный узор. Такое же впечатление, что, несмотря на сцены, представившиеся мне ночью, я не знаю о Соломонии чего-то важного, возникло у меня и сейчас, в музее. Нашим экскурсоводом оказалась симпатичная молодая женщина с круглым, несколько полноватым лицом и темными печальными глазами. Обычно я трудно схожусь с людьми, но тут мы с ней как-то легко разговорились, и я узнал, что она коренная москвичка, закончила исторический факультет Московского университета. Я поинтересовался, как она очутилась в Суздале и стала экскурсоводом. – О, это длинная история, – вздохнула женщина. – История длинная и, видимо, не очень веселая? – догадался я. Она не стала отнекиваться и только кивнула в ответ. Велико же было мое изумление, когда я увидел, что эта современная женщина как две капли воды похожа на изображенную на портрете ссыльную княгиню Соломонию Сабурову! То же красивое круглое лицо, те же темные, скорбные глаза, так же непокорно сжаты полные губы. Только черного монашеского одеяния не хватало, а то бы полное сходство. Когда я сказал ей об этом, она скупо улыбнулась: – Вроде бы я ее очень хорошо понимаю… По крайней мере мне так показалось, когда я впервые узнала о ее судьбе. – Интересно. Как же вы представляете себе – был у Соломонии Сабуровой ребенок или нет? – Конечно, был. – Откуда у вас такая уверенность? – Эта женщина не стала бы хоронить куклу, чтобы только досадить бывшему мужу. Я бы тоже никогда не пошла на такой подлог. Видеть могилу неродившегося ребенка так же, наверное, мучительно, как и умершего. Другое дело, если ребенок жив и в безопасности… Я так и не узнал, что случилось в судьбе этой умной, симпатичной женщины, которая смогла так глубоко прочувствовать характер ссыльной княгини, но ее слова еще раз убедили меня, что ребенок у Соломонии Сабуровой был. – А вам самой не кажется, что вы очень похожи на Соломонию Сабурову, изображенную на этом портрете? Женщина смутилась и, покраснев, словно помолодела на глазах. – Не знаю. Может, со стороны виднее… Между прочим, сегодня вы второй человек, который говорит мне об этом. – А кто был первым? – Утром я вела группу экскурсантов из Москвы. Среди них был мужчина средних лет, хорошо знающий русскую историю и церковную живопись. Особенно его интересовали иконостасы и Царские врата, в каждой церкви из-за него задерживались. Я насторожился, попросил вспомнить, как выглядел этот любознательный экскурсант. – Модно и со вкусом одет, черты лица правильные, черная борода с проседью. Но больше мне запомнились глаза – темные, словно без зрачков, и очень внимательные. – Он не говорил, кто он по профессии? – Нет, но я думаю, историк или искусствовед. Об иконописи он судил профессионально. Я помедлил, прежде чем задать следующий вопрос: – А этот человек не спрашивал у вас о Царских вратах, вывезенных Иваном Грозным из Новгорода? – Как вы догадались?! У меня рассеялись последние сомнения – утром здесь был чернобородый, наш загадочный попутчик! – Значит, спрашивал? Что же вы ему сообщили? – Что ни в церквах Суздаля, ни в музейных запасниках Царских врат из Новгорода, насколько я знаю, нет. – Он расстроился, когда услышал об этом? – Мне показалось, он ожидал именно такого ответа, а задал свой вопрос на всякий случай. «Зачем же тогда чернобородый приезжал в Суздаль?» – спросил я себя. – Пожалуйста, вспомните, о чем еще вы говорили с ним? Это очень важно для меня. – Он интересовался старейшими работниками нашего музея. Я ему назвала несколько фамилий. – Может, о ком-нибудь из них он расспрашивал подробней, чем об остальных? – Да, пожалуй, больше всего этого человека заинтересовал Эрнст Карлович. – Кто такой? – По происхождению немец, во время войны попал в плен, содержался в Суздале, а когда его освободили из плена, навсегда остался здесь. – Странная биография. Женщина недовольно сдвинула густые брови и сказала с укором: – Эрнст Карлович – очень милый, образованный человек. К нашей отечественной культуре относится с такой любовью, которую не в каждом русском найдешь. Я успокоил «Соломонию», что ни в чем не подозреваю этого человека, к которому она испытывает такое уважение, но про себя подумал, что тут концы с концами явно не сходятся: если немец – честный человек, зачем тогда он потребовался чернобородому авантюристу? Не связано ли это каким-то образом с тем, что произошло в Александрове? Рассудив так, я спросил, как мне найти Эрнста Карловича, которым интересовался любознательный турист. – Он работает экскурсоводом в Спасо-Евфимиевом монастыре, водит там иностранные группы. Тот мужчина, который спрашивал о нем, туда и направился… Мое поведение могло показаться «Соломонии» странным и подозрительным – быстро свернув разговор, я со всех ног бросился в соседний монастырь. При этом у меня не было ни малейшего представления о том, что буду делать, если встречу там нашего странного попутчика. По узкому деревянному мостику перейдя речку Каменку, я вышел к Спасо-Евфимиеву монастырю. Как ни спешил, я не мог не поразиться его красоте – массивные стены монастыря больше походили на крепостные, и только обилие церквей указывало на то, что здесь скрывались не столько от врагов, сколько от жизненной суеты, искали не защиты от огня и меча, а небесного покровительства. Когда в центральном соборе монастыря я спросил старушку-смотрительницу об Эрнсте Карловиче, она словоохотливо ответила: – Домой он ушел, милок. К нему из Москвы кто-то приехал. Представительный мужчина, с бородой, вылитый священник. – Кто бы это мог быть? – сказал я, будто подумал вслух. – Может, родственник супруги Эрнста Карловича? Она недавно умерла, сердешная. Очень Эрнст Карлович убивается по ней… Почувствовав ко мне доверие, старушка понизила голос: – Детишек у них не осталось, так у нас поговаривают, будто Эрнст Карлович собрался на родину свою вернуться, в Германию. Только я не верю этому. Там у него, сказывали, родственников нет, а здесь полгорода знакомых и могилка супруги на кладбище. Поздно на старости лет корни обрубать.