– Ко скольких мне быть? – Давай в двенадцать, мам. – Хорошо, Дашуль. Мы быстро прощаемся, а я перекладываю яичницу на тарелки. Моя мама очень добрая, но, к сожалению, совершенно бесхарактерная женщина. Сколько я себя помню, отец постоянно ее шпыняет. Он, в принципе, всех дома тыкает и учит жизни. Мы все во всем и всегда не правы, ничего без него не можем, и прочая чушь. Сначала мама терпела его, потому что думала, что развод для ребенка – это плохо. Когда я подросла, держалась за отца, чтобы у меня был шанс выучиться, посмотреть мир… А когда я выросла, мама просто поставила на себе крест, решив, что нет смысла во столько-то лет менять жизнь… Я ее не виню и не осуждаю. Она прекрасный человек. Очень добрый, отзывчивый. Но папу боится страшно. Наверное, сильнее, чем я. Думаю про маму, и слезы на глазах выступают. Мне так ее жаль. Мне так хочется для нее счастливой жизни. Хочется чаще видеть ее улыбку, хочется, чтобы ее любили, ценили. Чтобы у нее был мужчина, для которого она будет всем. Мой отец никогда на эту роль не подходил. Вытираю слезы как раз в тот момент, когда на кухню заходит Миша. Князев хмурит брови, смотрит на меня так, словно я привидение. – Ты чего? – упирается ладонью в столешницу рядом со мной. – Так, задумалась. Завтракать будешь? Миша кивает. – Как там Марк? Сын остаток ночи проспал с Мишей. Когда я заглядывала в детскую час назад, они оба громко сопели, но лоб у Марка был не горячий. – Бодренько. Носом только шмыгает. – А горло? Ты смотрел? – Не красное. Температуры тоже нет, мы измерили. Кашляет. – Где он так? – вздыхаю и достаю кашу. Наливаю в кастрюлю воды и добавляю молока, туда же сыплю овсянку и ставлю на плиту, при этом стараюсь не поворачиваться к Мише боком. Вдруг он заметит живот, хотя я и сама-то его утром еле разглядела. Совсем крохотный выступ, который больше смахивает не на намечающегося малыша, а на то, что я снова начала жрать на ночь. Чувствую, что Миша смотрит, и на нервах активно мешаю кашу, которая сейчас этого совсем не требует. – Ты сама-то поспала? – Да. Да. Выспалась. В одиннадцать мама моя приедет. Посидит с Маркушей. А я на работу сгоняю. Миша кивает и отвлекается на телефон. Ему звонят. Он отвечает, слушает, а потом ядовито ухмыляется. – Серьезно? Сегодня? А где? Отличная новость, – Князев смеется и ловит мой взгляд. Отворачиваюсь, но, как только он заканчивает разговор, спрашиваю: – Что произошло? – Антипова арестовали. – Светиного мужа? – застываю с ложечкой в руках. – Но за что? – Махинации. Людей на деньги кидал. – Не удивлена. Так ему и надо, – морщусь. Но не от чувства гадливости по отношению Антипова, а от подкатывающей тошноты. Запах. Я реагирую на запах Мишиной туалетной воды. Раньше она мне просто не нравилась, а сейчас прямо тошнит. Задерживаю дыхание и спешу наверх. – Марка завтракать приведу, – поясняю для Князева, а сама уже несусь к себе. Закрываюсь в туалете и опустошаю желудок. Потом еще долго смотрю на себя в зеркало и часто дышу. Ну как? Вот как это могло случиться?! Защита не сработала. Хотя если судить по тому, что Марк у нас получился с первого раза, то неудивительно. Княжеские живчики просто с какой-то стопроцентной гарантией зачатия. Не удивлюсь, что и через резинку могли проскочить. Тру лицо и спешу к Марку, делая заметку, что нужно будет прикупить что-то от токсикоза. – Солнышко, ты проснулся? Марк выглядывает из-под одеяла. Глазки сонные, носик красный. Мой бедный мальчик. – Завтракать будешь? – Не хочу. – Немножко. Давай я тебе принесу. Хорошо? Следующие полчаса кормлю Марка с ложечки как маленького. Даю лекарства, глажу по голове и лежу с ним, пока он снова не засыпает. Мама приезжает в одиннадцать, Миши к этому времени дома уже нет. Оставляю маме инструкции по приему лекарств и еду в клинику. Гинеколог проводит полное обследование. На УЗИ предлагают послушать, как бьется сердечко ребенка, но я отказываюсь. Самой от себя тошно, но я не могу. Куда мне еще один ребенок? Вот куда? Врач дает мне направление на дополнительные анализы, что-то рассказывает, но я ее не слушаю. В какой-то момент просто прерываю ее, нервно постукивая пальцами по краю стола. – Я не планирую оставлять ребенка, – сглатываю, а в глаза женщине взглянуть боюсь. – У меня одиннадцать недель, а это значит, что я могу сделать… Могу прервать беременность. Слово «аборт» не произношу. Не могу. Язык не поворачивается. Женщина кивает. – Могу записать вас на завтра. В шестнадцать ноль-ноль. – Хорошо. Спасибо. – Вы все же подумайте, стоит ли оно того… – Не знаю, – поджимаю губы и выхожу из кабинета. Иду по длинному коридору и реву. Ребенок ни в чем не виноват. Знаю. Но… Так много но. В машину забираюсь полностью опустошенной. Если я прерву беременность, что буду чувствовать? Как буду с этим жить? Пока растираю слезы по лицу, задаюсь лишь одним-единственным вопросом – что мне теперь делать? *** – Даш, ну что с лицом? – Плохо спала. Сын заболел, – поясняю гримеру и закрываю глаза. Пока меня приводят в порядок, незаметно трогаю свой живот и едва сдерживаюсь, чтобы не заплакать. Хорошо, что я не стала слушать сердцебиение плода. Оно бы меня добило. Уничтожило бы морально. Одно дело просто знать о своей беременности, и совершенно другое смотреть в УЗИ—монитор и слушать, как бьется сердце твоего еще толком не сформировавшегося ребенка. Ни того ни другого я не делала. – Готово. – Спасибо, – поднимаюсь на ноги и долго капаюсь в шкафу в поиске пиджака. Выбираю черный, самый траурный из моих студийных шмоток. К эфиру готовлюсь поскольку-постольку, больше думаю о своих проблемах. Ребёнок – это проблема?