Да и мама никакая не «урожденная», у него с детства была догадка, что папу Сосницкого она себе придумала. Потому что у бабушки была фамилия Коровина. Значит, и дедушка был Коровин? Хотя мама уверяла, что бабушка после развода поменяла фамилию на девичью, а в браке была Сосницкая… И мама в девичестве была Сосницкая. Но мама ведь и придумать может, она в этом смысле большая затейница. Потому что звучит совсем некрасиво — Тюрина-Коровина… Куда как лучше — Тюрина-Сосницкая! Нет, в самом деле, далась ей эта прибавка к Тюриной. Зачем? Сколько детских обид, больших и маленьких, они пережили с Жанной. Сколько боли. Целое море обид и боли. Нет, все-таки интересно, это море иссякнет когда-нибудь? Испарится, высохнет? И что останется на его месте? Пустыня? Нет, не надо об этом думать. Именно сейчас — не надо. Можно так себя раздраконить, что мало не покажется. И вообще, надо в другую сторону думать, надо проблему решать. Интересно, что Жанка отцу ответила? Наверное, тут же к маме помчалась. На всех парусах. Он вздрогнул, почувствовав, как мягкие Ольгины ладони легли на его плечи. Не услышал, когда она подкралась. До такой степени в себя ушел. — Завтракать будешь? Идем, я блинчиков хочу напечь. С какой начинкой хочешь, с творогом или с мясом? Голос у Ольги был вполне себе миролюбивый, ласковый даже. Все правильно, так всегда и бывает. Выпустила пар и сразу покладистой стала. Или нет, не так! Выплюнула свое раздражение, теперь ей за плевок стыдно, пришла утереть. Так же и мама всегда поступала с отцом. — Ну? Чего ты молчишь? С творогом или с мясом? Пойдем на кухню, у меня там сковородка на плите. Юлиан молча развернулся, пошел за ней. На кухне висел легкий сладкий дымок, пахло блинами. Как всегда, Юлиан едва протиснулся на свое место, кухонный диванчик-уголок привычно принял в свои объятия. — Так я не поняла… чего там с мамой-то? — обернулась от плиты Ольга, ловко перевернув очередной блин на сковородке. — У мамы ноги отказали. Врач сказала, больше не встанет. Надо решать вопрос, — механически произнес он, поглаживая рукой пластиковую столешницу. — Так а что решать-то, не понимаю?.. С ней же отец. Он всегда готов услужить и все сделать. — Отец пьет. Ты же знаешь. На него надеяться особо нельзя. — Ну, пьет. И что такого, подумаешь! Чтобы за памперсами в магазин сбегать или судно вынести, необязательно трезвость блюсти. Даже наоборот. — Мама терпеть не может, когда он пьяный. Раньше она его за это гоняла, а теперь процесс будет неконтролируемым и непредсказуемым. Понятно? — Эка ты об отце-то. Как о совсем пропащем да чужом говоришь. С металлом в голосе. Он же отец тебе, не кто-нибудь. — Он пьет, Оль! — И что? Надо же, какой чистоплюй выискался! Да если бы мой отец-молодец когда-нибудь отыскался. Хоть бы весточку какую прислал. Да я бы его любого приняла да обласкала, хоть пьяного, хоть какого. — Для чего бы ты его приняла да обласкала? Чтобы маму ему всучить? — Во дурак… Чего такое говоришь-то? — снова обернулась от плиты Ольга, посмотрела на него внимательно. — Сколько с тобой живу, а толком тебя так и не знаю… Жестокий ты мужичок, однако. — У тебя блин горит. — Пусть горит. А я вот что тебе скажу, милый: ничего ты в жизни не ценишь как следует. Скажи спасибо, что у тебя отец есть. И что любит тебя, дурака. А вы… Совсем вы его затуркали… Жалко, хороший дядька. Она махнула рукой, снова повернулась к плите. Тихо чертыхнулась, убирая со сковороды подгоревший блин. Хотела еще что-то сказать, но из комнаты прилетел тещин визгливый с хрипотцой голосок: — Оля! Оля, ты где? Я еще чаю хочу! Дай мне чаю, Оля! И печенья еще принеси! Ты мне совсем ничего не даешь поесть, Оля! Ольга ушла, наказав Юлиану не забыть перевернуть блин. Он вяло кивнул, потом откинул голову на спинку диванчика, закрыл глаза. Как надоело все. Жизнь не удалась. Ты занимаешься не тем, живешь не там, женат не на той. И мама еще… Надело, надоело… На сковородке подгорал неперевернутый блин. Вставать с диванчика не хотелось. Надоело все, надоело… Интересно, Жанна поехала к маме или нет? * * * Папин звонок застал Жанну врасплох. Если можно было выбрать менее удачное время, чтобы сообщить неприятные новости, то папа его выбрал. Не специально, конечно, он же не знал… И тем не менее. И что теперь делать — в этой дурацкой ситуации? Встать со стула, одеться и молча уйти? Но Макс подумает, что она совсем ушла. Что сделала свой выбор. Он именно так все и поймет, и ее объяснение, что надо было срочно уехать к маме, примет за вежливую легенду. Дурацкая, глупая ситуация. Глупее не придумаешь. Потому что выбрать практически невозможно — остаться или уйти. Потому что на самом деле выбора нет, когда остаться нельзя, а уйти некуда. И сил тоже нет. Кончились. Еще бы не кончились — после бессонной ночи. После того, как узнала правду — Макс летал в Прагу не один. Добрые люди всегда откроют на правду глаза, даже когда их об этом не просят. Вот зачем Ленке Кукушкиной надо было ей звонить? «Ах, Жанка, у меня такие новости! Такие новости!» Даже голос дрожал от предвкушения, что сейчас в чужую душу нагадит. И нагадила-таки. Ну, летела в одном самолете с Максом, видела его с рыженькой-смазливенькой и молчала бы себе в тряпочку. Но разве Ленка смолчит? Ни за что не смолчит. Наоборот, в мельчайших подробностях все опишет — как обнимал, как на ушко шептал, как за коленку трогал. Наверное, из принципа — не доставайся же ты никому, личная жизнь! Если у Ленки ее нет, значит, и у других не должно быть! Лучше бы кто другой Макса в самолете увидел, но не эта вездесущая и завистливая Кукушкина. А самое обидное, что и не нужны никакие подробные живописания рыженькой-смазливенькой, и без того понятно, кто она есть. Это секретарша Наташа из офиса, где Макс работает. Милая девушка, общительная, улыбчивая. И с ней так мило всегда по телефону разговаривала, когда надо было срочно Макса найти. И на корпоративах тоже проявляла к ней веселое хмельное дружелюбие. И вообще, мысли плохой не было в ее сторону. Сначала она Кукушкиной не поверила — мало ли кто с Максом рядом в самолете оказался. Может, знакомую встретил, в школе вместе учились? Может, у них школьный роман был — отчего ж за коленку невзначай не потрогать да на ушко чего не шепнуть? А потом сопоставила все… Разложила по полочкам… Время-то было, чтобы сопоставлять да по полочкам раскладывать, — целая ночь, перемежаемая кофе, красным вином и сигаретой. Тяжелая ночь… А она еще думала — отчего это Макс не позволил его в аэропорту встретить? Не надо, мол, спи спокойно, я сам доберусь. Рейс такой неудобный, утренний. А оказывается, он вечером прилетел. Тем же самолетом, что и Кукушкина. С рыжей-смазливой Наташей. И заявился домой только утром. Вот интересно, им в Праге совместных ночей не хватило, что ли? Решили дома еще одну прихватить? Утром она открыла ему дверь, повернулась, молча ушла на кухню, никак не отреагировав на его обиженное: — Жан, ты чего? Случилось что-нибудь, да? Я ж тебе звонил с вечера — вроде ничего не случилось. Да, он звонил с вечера. Аккурат успел перед звонком Кукушкиной. А потом телефон отключил. Но говорить ему про все это не хотелось — не было сил. Совсем измоталась за ночь, решая дилемму — быть или не быть. Казалось бы, ответ сам напрашивается — не быть! Ни за что не быть! Измену прощать нельзя! Вы, сударь, подлец и коварный изменщик, вы моей любви недостойны! А с другой стороны… С другой стороны, уже стучит колесами последний вагон, в который, если сейчас не впрыгнешь, то вообще никуда не уедешь. Останешься одна на станции, как в той песне… «Стена кирпичная, часы вокзальные, платочки белые, глаза печальные». Да, именно так и есть. На всю оставшуюся жизнь — одиночество и глаза печальные. Чего уж себя лишним оптимизмом обманывать, надо правде в глаза смотреть. Ах, дорогая горькая правда. Правда и только правда. Ничего, кроме правды… Кто она есть, если со стороны правды? Отставная балерина тридцати шести лет. Внешность не голливудская. Счета в швейцарском банке не имеет. Нормальной человеческой специальности — никакой, даже бухгалтерских курсов за плечами нет. Смогла пристроиться в детский дом творчества, кружок хореографии вести — и на том спасибо. Зарплата бюджетная — слезы, само собой… Да, было дело, в детстве подавала надежды. Хотя и не надежды это были, а так, поползновения. Может, потому что мамин одобрительный кивок надо было выслужить. Старалась до изнеможения, до обморока, истязала себя у станка, однажды в больницу с нервным истощением загремела. Но вышла из больницы — и все сначала. А иначе никак нельзя было. Иначе мама будет ею разочарована и сделает такое лицо… Такое… После которого жить нельзя. После него ты и не девочка по имени Жанна, а так, непонятное существо. А непонятному существу не полагается одобрения. О, как страшно жить без маминого одобрения, о, детский ужас, который ломает психику, тащит самооценку в минус. Это она сейчас, будучи взрослой, это хорошо понимает. А когда была маленькой, не понимала. Маленькая Жанна боялась быть сломанной куклой, которую не жалко выбросить в мусорный контейнер. Но тем не менее это случилось со временем. Потому что подавать надежды могут все, а танцевать первые партии — далеко не все. Но маме же не объяснишь, как трудно вырваться из кордебалета на первые партии! Практически невозможно! Мама одно твердит — стараешься плохо, ленишься, не о том думаешь. Целью не одержима, не бросаешь себя на алтарь. Господи боже, слова-то у мамы какие были — алтарь. Целью не одержима. Это она — не одержима? Когда ни одной минутки не имела права потратить на что-то другое, кроме жестокой цели? Когда девчачьи радости были неведомы, недоступны? Хотя… Может, мама и права была в чем-то. Или одержимость у нее неправильная была. У мамы была правильная, а у нее — всего лишь тень маминой одержимости. Да и минутки, потраченные на другое, тоже были, тайные и своевольные. Ох, если бы мама узнала о тех минутках! Ох, что бы тогда было, представить страшно! Они были совсем безвредные, эти минутки. По утрам настигали, когда проснешься, а будильник еще не прозвенел. Или вечером, перед сном. Когда вдруг возникнет в голове картинка, не имеющая к балету никакого отношения, и хочется за нее ухватиться, как утопающий хватается за соломинку, и жить, и дышать, и ощущать себя другим человеком. Не одержимым и не бросающим себя на алтарь, а просто счастливым. И все время на этих картинках одно и то же, такое, о чем не расскажешь, особенно маме. Потому что там счастье — обыкновенное. Там дом, семья, дети. То есть ее собственная семья, ее собственные дети. Вот она старательно наводит уют в доме, вот готовит обед. Вот все они сидят за столом и лампа уютно светит. Потом, позже, эти картинки стали еще навязчивее, требовали к себе внимания. Не тем занимаешься, не туда идешь! — кричали. Мимо своего счастья идешь, лишь бы маме угодить по привычке! Впрочем, и мама потеряла интерес к алтарю, цели и одержимости. Поняла, что не получится из дочери примы. Охладела. Махнула рукой. Как говорил брат Юлик — поставила еще одну неудавшуюся восковую куклу в пыльный угол. А мечты о доме, семейном счастье продолжали жить в ней своей отдельной жизнью. Наверное, природа ее была именно такой — быть хорошей домохозяйкой в крепком браке. Чтобы дом, дети, уют, пироги по воскресеньям и пирожные к чаю. Толстые такие пирожные, с нахальными шапками взбитых сливок. И лишние, позволенные самой себе килограммы. И никакого балета. Даже по телевизору. Забыть про него раз и навсегда и домочадцам запретить произносить при ней это слово. Но что делать — мечты оставались мечтами. Наверное, по-другому и быть не могло? Если человеческую природу с детства обманываешь, она и обидеться может, и очень сильно обидеться, так, что у разбитого корыта останешься. А когда опомнишься, глянешь по сторонам… И понимаешь, что хороших женихов давно разобрали — те самые и разобрали, кому плевать на всякие одержимости и кто правильную природу в себе не задавил. И кому с родителями повезло, конечно. Это у них крепкие браки, домохозяйство, дети и пироги по воскресеньям. Да, и пирожные с нахальными шапками, куда ж без них. А у тебя — общество мамы и папы по вечерам. Папа всегда тихий и слегка пьяный, а мама вообще тебя словно не замечает. Но это кажется, что она тебя не замечает, а на самом деле испытывает к тебе глубокое чувство брезгливой досады, которое по интенсивности зависит от степени раздражения к отцу. В такой ситуации начинаешь вполне конкретно мечтать о замужестве — о любом. Лишь бы из дома уйти. Но попробуй, когда тебе за тридцать перевалило! Но пробовать было надо, потому что дальше, как говорится, уже некуда. На Тихорецкую состав отправился — не догонишь. Платочки уже белее белого, глаза печальней самой темной печали. Та же Ленка Кукушкина подсуетилась, познакомила ее с троюродным братом. Не первого сорта был жених, конечно, но что можно было ждать от Кукушкиной?.. Звали его Петей. Носил он пиджак в мелкую серую клеточку, брюки с остро отглаженными стрелками и старомодные тупоносые ботинки на толстой подошве. Все время улыбался и оглаживал руками волосы, трусливо проверяя, закрывают ли они просвечивающие залысины. Жил Петя с мамой в однокомнатной квартире на окраине города, но мама ради счастья сына хотела уехать к одинокой сестре в деревню. Да, попадаются у холостяков и такие мамы, но редко. Можно считать, повезло с мамой. Кукушкина сказала — давай, Жанка, действуй. Сначала ввяжись во все это дело, потом разберешься, что к чему. На тумбу его загонишь, воспитаешь, вылепишь нормального мужика, лысину красиво оформишь, чтобы не комплексовал, ботинки новые купишь. Пиджак в мусорку выбросишь. Нет, а что? Было бы из кого лепить, Жанка. Мама, когда привела Петю знакомиться, долго смотрела на него с оскорбленным недоумением на лице. Бедный Петя сидел в кресле, взмокший от макушки до пяток, не знал, в какой угол отправить ответный испуганный взгляд. Пауза так долго тянулась, что стала в конце концов невыносимой. Наконец мама перевела взгляд на Жанну, спросила насмешливо, почти глумливо: — Ты что?.. Ты пойдешь замуж за это? Неужели так приспичило, не пойму? Или как в пьесе у Островского — хоть за Карандышева, но замуж? И как потом с этим… жить собираешься? Петя тогда обиделся и ушел, даже чаем не угостившись. А она тихо рыдала, лежа на диване лицом к стене. И уважала Петю, который ушел. Молодец, Петя. И вовсе не Карандышев, а с нормальным достоинством человек. И найдет он себе жену, в сто раз лучше. А ей — поделом. Надо было вместе с Петей уйти, а не рыдать на диване. Не жалеть себя, не ворошить внутри обиды на маму, маленькие и большие, детские и взрослые. Много, много обид, спрессованных в одну несчастливую женскую судьбу. Вот почему так? Почему наша память так избирательна, что впитывает в себя только обиды? Разве не было в жизни ничего, кроме обид? Ведь было, наверняка было, если по большому счету. Например, была у них семья — не самая плохая, если на первый взгляд. Обыкновенная семья, со своими традициями. Ну да, мама верховодила, как хотела, отец безропотно ей подчинялся. Но разве мало таких семей? Да сплошь и рядом! И все как у всех. Обязательный горячий завтрак, молоко в молочнике, кофе в кофейнике, масло в масленке. Обед в холодильнике в кастрюльках, записка на столе, где маминым почерком расписана четкая пошаговая инструкция — что на первое, что на второе, в чем разогреть да не забыть газ под конфоркой выключить. Воскресные обеды — обязательно в столовой, тарелки из парадного сервиза. Новый год с елкой, с подарками… Все как у всех. А мамины юбилеи — это было что-то с чем-то! Как готовились, как репетировали, как выступали перед гостями! Юлик читал какой-нибудь рассказик собственного сочинения, она танцевала умирающего лебедя в пуантах, в пачке… Гости заходились восторгами, говорили про маму, что она исключительная жена и хозяйка, прекрасная мать, все, что возможно и невозможно, делает для своих детей, всю себя посвящает им без остатка. Мама и сама часто им с Юликом повторяла — я вам жизнь отдала, сама себе не принадлежу. И была, была сермяжная правда в этих словах — если смотреть посторонним глазом, конечно. Хотя нет. Не сермяжная. Обманчивая была эта правда, и даже на посторонний взгляд. Мама вполне и вполне самой себе принадлежала, полностью и без остатка. А вот они сами себе не принадлежали. Они ей принадлежали. Как материал для работы творца, как воск. Вот и решай теперь, восковая кукла, несостоявшаяся балерина, что тебе делать. Сидеть на кухне у Макса или к маме бежать, долг отдавать? Наверное, долг — это святое. Это понятие безусловное, хочешь не хочешь, но отдай, не греши. Но если с другой стороны посмотреть, немного кощунственной. А есть у подручного материала долг перед творцом? Тем более если этот материал — выбраковка? Может, наоборот, мама ей должна, за выбраковку-то? Или существует какой-то компромиссный вариант? В бокале оставалось немного вина — Жанна притянула по столешнице к себе, глотнула жадно. Потом оглянулась на дверь, прислушалась. Тишина в квартире, Макс где-то затих. Не пришел вслед за ней на кухню, чтобы выяснить отношения. И что теперь делать? Сказать себе, как героиня Островского: вот судьба моя и решилась? Доставай чемодан, собирай вещи, отправляйся служить больной маме? Но ведь сил нет… Еще вчера счастье было так близко, так обещано и возможно… Счастье по имени Макс. Когда Макс появился в ее жизни, она дышать боялась, чтобы не спугнуть. Такой настоящий, осязаемый, такой молодой и привлекательный, без клетчатого пиджака и комплексов, такой крепкий, самоуверенный, весь такой мужик-мужик. Всего на два года младше ее, но ведь это не страшно, два года? Тем более рядом с ним она выглядела дюймовочкой, робкой тростиночкой, хрупкой мимозой. Кукушкина, когда увидела его первый раз, вынесла свой убийственный вердикт — бабник. Любитель молодого мяса на свободном выгуле. А дома ему служанка нужна. Жанка-служанка, само собой в рифму напрашивалось. Ну что можно было ей ответить? А ничего. Усмехнуться только да подумать про себя: завидовать нужно молча, Кукушкина. Может, и бабник, и что? Всякий успешный клерк имеет право на маленький служебный роман, который ничем не кончается, потому что дома его ждет преданная подруга. Да, преданная подруга с него пылинки сдувает. Да, вкусно кормит и гладит ему рубашки. Да, отвечает на его звонки с нежным придыханием — слушаю, милый. Да, я тебя дома жду с ужином. Завидовать надо молча, Кукушкина! Зато она чувствовала себя абсолютно счастливой. И, уж прости, Кукушкина, — красивой и молодой, той самой задорной девчонкой, играющей в сексуальной группе. Подходила к зеркалу и удивлялась: откуда что взялось? Будто сухую палку воткнули в плодородную землю и она пустила корешки-ветки, зазеленела, зацвела буйно. Так буйно, что и на плоды появилась надежда. Ну, хотя бы на один плод… Вот это было бы окончательное счастье, безоговорочное. Правда, Макс никаких «плодов» не хотел. Говорил, ипотека за квартиру на шее висит, еще десять лет надо платить. Да и вообще… с детьми такая морока. Тем более ребенок у него был — от первого брака. Сын Кирюша, хороший мальчик. Поэтому — извини, мол, дорогая Жанна, но меня на данный момент все устраивает. Работа, дом, хрупкая мимоза под боком в качестве гражданской жены. Пока — гражданской… Потом видно будет…