— Но ведь и ты к вечеру только приехал, сынок. — Ой, все, пап… Хватит… — сердито отмахнулся от отца Юлиан, доставая из кармана куртки свой мобильный. Кликнув номер сестры, взметнул вверх белесые брови, проговорил возмущенно: — Телефон отключила, дрянь такая… Нет, чего она себе позволяет, а? Будто я один должен… — Не ругайся, сынок. Может, она сейчас в дороге, сюда едет. А на телефоне зарядка кончилась. Так я сбегаю в магазин, ладно? Ты иди к маме, иди. Она ж сердится. Мать встретила его молчанием и обиженным взглядом. Ох, как он хорошо знал этот взгляд! Помнится, в детстве наповал сшибал. Сразу хотелось приступить к торопливым объяснениям своего проступка и лепетать, лепетать эти объяснения, будто их из тебя выдергивают. И сам дергаешься вслед за ними, как свинья на веревочке. Пучишь глаза, суетишься. Интересно, как это у нее получается — так демонически возбуждать в человеке чувство вины и собственного ничтожества? — Добрый вечер, мама. Вот, я пришел. — Он встал у кровати и слегка наклонился, убрав руки за спину. — Как ты себя чувствуешь? Погода нынче мерзейшая, я тебе доложу… Не погода, а настоящее межсезонное издевательство, дождь на минуту не перестает. И холодно… Он внутренне похвалил сам себя: молодец, старательно выдержал ровную голосовую интонацию. Мама молчала, по-прежнему глядя на него с обидой. Еще и мудрого пренебрежения в обиду подмешала, что должно было означать: я ж понимаю, все понимаю. Стоишь, болтаешь всякую ерунду, чтобы виноватую паузу чем-то заполнить. Но я-то знаю, какое ты есть ничтожество. Что от тебя еще можно ждать, кроме старательно ровного голоса? — Извини, я раньше не мог приехать. Дела были. Тем более, я думал, что Жанна с утра здесь. — Нет, Жанна не приезжала, — наконец подала голос мать, удовольствовавшись, наверное, проскользнувшими-таки виноватыми нотками в его голосе. — Я ей звонил только что, телефон отключен. Может, случилось что? Иначе, я думаю, она бы приехала. — Зря ты так думаешь, Юлиан. Зря. Не будь таким наивным. Ничего у твоей сестры не случилось. Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Купить недорого с доставкой можно здесь О, и эта мамина интонация с детства знакома! Грустная, с мудрым надрывом. В переводе означает: нисколько твоя сестра не лучше тебя. Оба вы… — А я и не жду от вас ни сочувствия, ни помощи, — продолжила мама, поправив подушку под головой и отводя взгляд. — И это вполне закономерно, я ничему не удивляюсь. Чем больше отдаешь себя детям в молодости, тем хуже они относятся к тебе в старости. Это к плохим матерям дети бегом бегают, чтобы свою помощь предложить. А к тем, кто всю себя полностью, без остатка… Разве я не права, Юлиан? Он поднял брови, вздохнул. Ну вот что ей ответишь? В самом вопросе — уже провокация. То есть давай, сынок, опровергай мои слова, торопись. Видишь, я жду? Каждая секунда твоего молчания умножает мою скорбь и твою ничтожность, сынок. Ну же… — Мам, да я правда не мог. Я думал, Жанка с утра приедет. А что врач говорит? Неужели все так серьезно? Может, ты полежишь несколько дней, отдохнешь, силы появятся?.. Может, погода на тебя повлияла? Я думаю, ты обязательно встанешь, мам. Время пройдет, все наладится. Сейчас Жанка приедет, мы посидим, обсудим, что можно сделать. — Она не приедет, я думаю. Поэтому и телефон отключила. Сегодня утром должен прилететь этот ее… Сожитель. Не помню его имени, да и помнить не хочу. Для нее сожитель важнее, чем больная мать. — Нет, мам, зря ты так. Да он, в общем, неплохой парень… — Конечно, неплохой, кто же спорит. Но при чем тут Жанна? Она ведь ему не жена. Она ему никто и звать никак. Да и не женится он никогда, просто использует эту дурочку, как умеет. И тебя твоя Ольга использует. Ей нужен статус благополучной замужней женщины, только и всего. А вы и рады, что вас используют. — Мам, ну что ты говоришь. — Я знаю, что говорю, из ума не выжила. Я же понимаю, что твоя Ольга меня терпеть не может. Она все сделала для того, чтобы ты перестал со мной общаться и окончательно отдалился. Да ты наверняка не помнишь, когда в этот дом просто так приходил, чтобы посидеть, поговорить с матерью. Ты стал совсем чужой, Юлиан. Да разве тебе объяснишь, каково бывает матери, когда сын отдаляется настолько, что становится совсем, совсем чужим. Ты же все равно не поймешь, какое это на самом деле страдание, просто невыносимое. Он видел, как задрожали ее губы, как потянулась к ним ладонь и легла сверху немного театрально, то есть тыльной стороной наружу, но вскоре оторвалась и повела указующим жестом на дверь: — Иди, принеси мне воды… А лучше чаю. Принести мне зеленого чаю, он хорошо нервы успокаивает. Скажи отцу, пусть сделает. — Папа в магазин ушел. Если хочешь, я сделаю тебе чай, мама. — Как это — ушел? Сам взял и ушел? В голосе мамы уже не слышалось ни одной слезной нотки, а слышалось явное возмущение отцовской «самоволкой». Юлиан даже испытал странное чувство удовлетворения и ответил вопросом на вопрос: — А что такое, мам? Нельзя разве? — Но он мне не сказал, что собирается в магазин… Странно… Ладно, я потом с ним разберусь. Иди делай чай. И Жанне позвони, я сама не буду. Еще чего. А с тобой… Если уж ты соизволил… Принесешь чаю, и мы поговорим. Я давно хочу поговорить с тобой, Юлиан. — Хорошо, мам. — И расскажешь мне все о своих делах, я давно тебя не видела. — Да, мам. На кухне он включил чайник, подошел к окну. На душе, как и за окном, было тоскливо, холодно и промозгло. Усмехнулся, потер ладонями колючие щеки — вот и снова ты вышел на свою орбиту, парень… Поздравляю. «Хорошо, мама, как скажешь, мама, конечно, мама». Никуда с этой орбиты не денешься. Никуда и никогда. А маме надо отдать должное — она всегда умела призвать на орбиту свои спутники, чтобы вертелись вокруг нее по заданному курсу. Ни один спутник не должен сойти со своей орбиты, как бы ни старался. Пусть бедному спутнику кажется, что вырвался, улетел в самостоятельный полет, пусть… Она-то знает, что никто никуда не вырвется и не улетит. Спутник отец, спутник Жанна, спутник Юлиан. Знает, потому что масса нужных для этого методов найдется в запасе. Штучек и фишек. Угроз и ласки. Кнутов и пряников. Много, много всего… Иногда и не поймешь, что на самом деле с тобой сотворили. Например, мама очень резко умела перейти от расслабляющей дружелюбности к жесткому охлаждению. Или от раздражения перескочить в насмешливую тональность, в которой едва заметной ноткой витает легкий флер пренебрежения. Или начать фразу шепотком на ухо — дружески, почти панибратски, — а закончить неожиданным окриком и подзатыльником. И привыкнуть к этому невозможно! И объяснить мамины «штучки и фишки» тоже. Тем более — рассказать кому… Потому что все равно не поверят. Потому что мама для всех — эталон материнской любви и кладезь житейской мудрости. Обаятельная улыбчивая женщина, капитан крепкого семейного корабля. Прекрасный педагог и воспитатель своих детей. Да уж, воспитатель… Наверное, такими методами злой хозяин собаку воспитывает — сначала бьет, потом треплет ласково за ухом. Потом опять бьет, пока страх в глазах не появится, потом снова треплет. И тогда она становится послушной и преданно глядит хозяину в глаза. Принимает битье как должное, как приложение к хозяйской любви и вдвойне радуется хозяйской ласке. И, как результат, безусловная зависимость от хозяина, безусловное подчинение любому приказу. И хозяин со своей задачей справился, и собака с таким положением дел счастливо согласилась. Живут и радуются. Но человек — не собака. Человеку свойственно распознавать любую зависимость и бороться с ней. Так природой положено, между прочим. Если человек чувствует, что попал в паутину, он не может не шевелить лапками, чтобы из нее выбраться. Ну, хотя бы убежать подальше. Исключить себя из обстоятельств, с орбиты сойти. Самый простой способ и, как ему когда-то казалось, самый верный. Кажется, и дверь за собой закрыл, навсегда из этого дома ушел, и ничего своего здесь не оставил, даже от доли в квартирной собственности отказался, и живешь отдельной самостоятельной жизнью… Ан нет! Вдруг обнаруживаешь, что душа продолжает жить в рабстве. Рабская душа поневоле отчитывается за каждый свой шаг. Никто ее не заставляет, а она все равно отчитывается. Автоматом. Страшная штука, почти неизлечимая. Внутренний душевный отчет — неистребим. И ничего, ничего с этим сделать не можешь, вот что хуже всего! Любой поступок сопровождается этим дурацким вопросом — а что бы на это сказала мама? Как бы посмотрела, как отреагировала? Какое бы решение ни принял — все равно в нем присутствует мама, и такое чувство, будто она принимала это решение за тебя. Внутренний отчет — как въевшаяся в душу ржавчина. Как элемент состава крови. Уходишь от него, ломаешь себя, изо всех сил призываешь чувство собственного достоинства и повышаешь самооценку, но теряешь бдительность в какой-то момент… А внутренний отчет выскакивает из подсознания, как черт из табакерки, он уже тут как тут! А что скажет мама! Ты все неправильно сделал, мама будет недовольна тобой. Делай так, чтобы мама всегда была тобой довольна. Не задушишь его, не убьешь. Он специально пытался разобраться в природе таких людей, как мама. И пришел к выводу: ничего с этим поделать нельзя. Они так устроены. Они не могут существовать без подотчетных душенек, они всеми правдами и неправдами должны отправить их на свою орбиту и не отпускать всю жизнь. В этом их задача и смысл всего существования. А если какая-то душенька все же сойдет с орбиты, на этом месте образуется черная дыра — мучительная и никогда не заживающая рана. Да никому это и не удается, по большому счету. Так и вертятся всю жизнь, так и вертятся. Хоть издалека, хоть подсознательным и отвратительным отчетом, но вертятся. Вон, отец уже довертелся, законченным алкоголиком стал. Понятно, ему труднее всех. Сломанная, забытая душенька. Неприкаянный спутник. Жалко его. — Юлиан! Он вздрогнул от резкого окрика из спальни. — Ты заснул там, на кухне? Можно уже десять раз чай для матери сделать! — Несу, мам… Я быстро… Вот и в детстве он всегда именно так вздрагивал — всем телом. И суетился так же, как засуетился сейчас, наливая кипяток в чашку. Еще и обжегся, мимо плеснул. И рассердился вдруг. Не на себя, на маму. Нет, чего так орать-то под руку! Надо быть скромнее в своих требованиях, учитывать свое новое положение. Разоралась… Он мог бы вообще не приходить, между прочим. Имел право. Жанка, вон, взяла и не бросилась по первому требованию. Но в следующую секунду гнев прошел, и сам испугался своего порыва. Ох, кто бы поглядел сейчас на него со стороны, послушал бы его мысли. Ведь стыдно, если со стороны! Стыдно не любить свою мать и рассуждать о ней как о чужом человеке! Она больна, она нуждается в его помощи. Да это бесчеловечно, в конце концов! Чтобы родной сын так думал о матери! Как хорошо, что люди не умеют читать мысли. Если б умели — не избежать ему изгнания из социума. Камнями бы закидали. А настоящей правды никому не расскажешь, потому что никто ее не примет и не поймет. Кому интересна маленькая частная правда? В социуме один только закон действует — сыновний долг подлежит неукоснительному исполнению. И все. И без комментариев. Да он и не отказывается от долга. Будет исполнять по мере сил. Но любить… Любить все же увольте. Любить согласно долгу нельзя. Нельзя, не-е-ет… Он так и зашел в материнскую спальню, держа обеими руками чашку и мотая отрицательно головой. — Ставь сюда, на тумбочку… Чего ты в пальцах ее держишь, блюдце не мог взять? — Извини, мам. — Да что извини. Ты с детства был такой — плохорукий. Как на тебя надеяться-то? А если отец окончательно сопьется? Что я буду делать, а? — Все будет хорошо, мам. Ты полежишь, отдохнешь… Потом снова встанешь… — Господи ты боже мой, Юлиан! Ты чем слушаешь, а? Или не слушаешь? Тебе ж русским языком объясняют: не встану я больше. Не встану. Ты можешь это понять? Почему я должна все время пробиваться через твою бестолковщину? — Мам… Ну если я такой плохой и бестолковый… Чего ты от меня хочешь тогда? Что мне надо сделать, скажи? В чем заключается моя функция в данном обстоятельстве? — Я не поняла… Это что? Ты мне еще и хамишь? Мне, абсолютно беззащитной в таком положении? Может, размахнешься и ударишь, чтобы я замолчала? Да, меня сейчас можно ударить. Со мной можно сделать все, что угодно. Давай, что же, начинай издеваться над матерью, этим все и кончится, я думаю… Он почувствовал, как сильно заныло в правом подреберье, сглотнул горькую слюну. Больная печень дает о себе знать, с утра забыл таблетку выпить. Скорей бы уж отдать этот нелегкий сыновний долг и уйти отсюда. Пойти домой, лечь на диван, укрыться пледом… Сказать Ольге, что у него приступ. Она будет смотреть обеспокоенными глазами, потом пойдет на кухню — варить ему овсяный кисель. И пусть дома теща лежит за перегородкой — не так это страшно. Все лучше, чем здесь, в родном доме. — Мам, я и не думал хамить. Наоборот, я хочу быть полезным. Извини, если обидел. Ты меня просто не поняла. Ну хочешь, я каждый день буду к тебе приезжать? Сразу после работы? — Ну зачем же такие жертвы? Ты ведь заставлять себя будешь. — Да не буду я себя заставлять, мам. — А я знаю, что будешь. Больная мать никому не нужна и не интересна. О господи, когда эта пытка кончится? Или это только начало? Пытка не кончится никогда? — Я буду часто приезжать, как ты скажешь. Буду сидеть около тебя и читать книжки вслух. И рассказывать, как идут дела на работе. — Ох, какой хороший сынок, — фыркнула мама, усмехнувшись. — А горшки тоже за мной выносить будешь? — Горшки? Какие горшки? — Обыкновенные! — А… Нет, мам, это к Жанне, скорее. Она женщина, я мужчина. Ей как-то сподручнее. Да и тебе. — Вот! В этом ты весь и есть, сынок! Пустышка и чистоплюй! Сидишь рядом со мной, а сам только и мечтаешь, как бы скорее удрать отсюда! Но вслух сказать боишься!