— Может, мы сумеем найти ему частного учителя, кого-нибудь по-настоящему ученого, — сказала Мадлен. — Ты с ума сошла? — прикрикнул на нее муж. — Я что, похож на герцога? Или ты вообразила, что я английский ситцевый барон? Или хозяин угольных шахт? Думаешь, у меня есть рабы? — Нет, не думаю, — ответила его жена. — Я знаю, кто ты. И давно уже не питаю никаких иллюзий. Разрешить ситуацию помог де Вьефвиль. — Будет жаль, если таланты вашего сына пропадут втуне из-за нехватки денег. Раз уж, — добавил он грубо, — сами вы звезд с неба не хватаете. — Де Вьефвиль пожевал губами. — Камиль очаровательный ребенок. Будем надеяться, он перерастет свое заикание. Нужно похлопотать о стипендии. Если мы определим его в лицей Людовика Великого, семье не придется много потратить. — А его возьмут? — Как мне сказали, он на редкость умен. Станет адвокатом — прославит наше семейство. В следующий раз, когда брат будет в Париже, поручу ему устроить дела от вашего имени. И довольно об этом. Средняя продолжительность жизни во Франции в те времена увеличилась почти до двадцати девяти лет. Лицей Людовика Великого был основан в давние времена. Некогда во главе его стояли иезуиты, но после того, как их прогнали из Франции, в лицее заправляли ораторианцы, орден куда более просвещенный. Среди его выпускников было множество людей знаменитых, хотя и весьма разных. Здесь учился Вольтер, пребывающий в изгнании, и мсье маркиз де Сад, который ныне отсиживался в одном из своих замков, пока жена хлопотала о смягчении приговора за отравление и противоестественный блуд. Лицей располагался на улице Сен-Жак, отрезанный от города высокой стеной и железными воротами. Помещение было не принято отапливать, если только святая вода в церковной купели не замерзала. Зимой, если встать пораньше, можно было набрать сосулек и побросать их в купель, надеясь, что директор смилостивится. Пронизывающие сквозняки рыскали по комнатам, разнося бормотание на мертвых языках. Максимилиан де Робеспьер отучился в лицее год. Когда он прибыл сюда, ему было сказано, что из уважения к аббату, которому он обязан этой редкой возможностью, ему надлежит проявлять сугубое прилежание. А коли накатит тоска по дому, так это пройдет. По приезде он сел и составил записку о том, что видел в путешествии, ибо впоследствии, когда он приступит к учебе, в голове не должно быть ничего лишнего. Глаголы спрягались в Париже так же, как в Артуа. Пока в голове крутились глаголы, жизнь обретала порядок и гармонию. Он усердно посещал все занятия. Учителя были к нему добры. Друзей он так и не завел. Однажды один из старшеклассников подошел к нему, пихая перед собой какого-то малыша. — Эй, как-вас-там? — сказал старшеклассник. (У них была манера делать вид, будто они вечно забывают его имя.) Максимилиан замер, и не подумав обернуться. — Это вы мне? — спросил он с тем оскорбительно-вежливым видом, который научился на себя напускать. — Присматривайте за этим младенцем, которого прислали сюда по недоразумению. Он из ваших краев, из Гиза. Для этих невежественных парижан все едино, подумал Максимилиан. — Гиз находится в Пикардии, а я родом из Арраса, это в Артуа, — спокойно ответил он. — Какая разница? Надеюсь, вы найдете время оторваться от ваших высокоученых трудов и помочь ему освоиться. — Хорошо, — сказал Максимилиан. Он обернулся, чтобы рассмотреть так называемого младенца — очень симпатичного и очень смуглого мальчика. — И чему вы намерены себя посвятить? — спросил Максимилиан. В это мгновение по коридору, поеживаясь, проходил отец Эрриво. — А вот и вы, Камиль Демулен, — промолвил он, остановившись. Отец Эрриво, прославленный знаток древних языков, старался не упускать ничего. Впрочем, его глубокие познания не спасали от пронизывающего осеннего холода, а то ли еще будет зимой. — Мне говорили, вам всего десять, — сказал святой отец. Мальчик поднял голову и кивнул. — Однако для своих лет вы неплохо образованны? — Да, это так, — ответил малыш. Отец Эрриво, прикусив губу, заспешил прочь по коридору. Максимилиан снял очки, которые его заставляли носить, и протер уголки глаз. — Лучше говорить: «Да, святой отец». Им это нравится. И не кивайте, их это раздражает. А кроме того, если вас спрашивают, умны ли вы, следует держаться скромнее. Говорите: «Я стараюсь, святой отец». Что-нибудь вроде того. — Вы подхалим, как-вас-там? — спросил малыш. — Это просто совет. Я делюсь с вами опытом. Максимилиан снова надел очки. Большие черные глаза мальчика вплыли в его глаза. На миг ему представился запертый в клетке голубь. Он почувствовал в ладонях перышки, мягкие и безжизненные: в крохотных косточках не бился пульс. Он провел рукой по сюртуку. Малыш был заикой, и это смущало Максимилиана. И вообще в ситуации было что-то тревожное. Он чувствовал, что его и без того шаткое положение в школе под угрозой; внезапно жизнь усложнилась, а дальше будет еще хуже. Когда Максимилиан приезжал в Аррас на летние каникулы, Шарлотта неизменно замечала: — А ты не очень-то и подрос. И так всякий раз, из года в год. Учителя его ценили. Талантами не блещет, замечали они, однако следует отдать ему должное: он всегда говорит правду. Максимилиан не знал, как к нему относятся школьные товарищи. Если бы его попросили описать свои качества, он назвал бы себя способным, ранимым, упорным и необщительным. Но насколько эта оценка отличалась от того, что думали о нем окружающие? Разве можно рассчитывать, что когда-нибудь твои мысли разделят другие? Он нечасто получал письма из дома. Аккуратные детские каракули Шарлотты не содержали в себе ничего важного. Пару дней он таскал письма в карманах, а после выбрасывал, не зная, что с ними делать дальше. Камиль Демулен, напротив, получал письма дважды в неделю, обширные послания, которые становились предметом всеобщего увеселения. Камиль объяснял, что впервые его отправили в школу, когда ему исполнилось семь, и потому родных он знает главным образом по переписке. События из писем складывались в главы, и когда он читал их вслух между занятиями, ученики представляли членов его семьи персонажами романа. Порой на всех нападала беспричинная веселость от невинной фразы вроде: «Твоя матушка надеется, что ты ходишь к исповеди». Фраза повторялась потом несколько дней кряду, доводя товарищей до слез. Камиль признался, что его отец пишет «Энциклопедию права». Впрочем, он считал, что отец запирается в кабинете, чтобы избежать вечерних бесед с матерью, а сам тайком читает «плохие книги», как именовал их заместитель директора лицея отец Пруайяр. Камиль отвечал на письма, заполняя страницу за страницей своим размашистым неразборчивым почерком. Корреспонденцию он сохранял для потомков. — Постарайся усвоить одну истину, Максимилиан, — наставлял отец Эрриво, — люди в большинстве своем ленивы и оценивают тебя так, как ты сам себя оцениваешь. Убедись, что оцениваешь себя достаточно высоко. Камиль, напротив, никогда не испытывал трудностей с самооценкой. Он умел втираться в доверие к ученикам старше и знатнее, умел прослыть модным и светским. Его взял под крыло Станислас Фрерон, старше его на пять лет и носящий имя своего крестного, короля Польши. Семья Фрерона славилась богатством и ученостью, а его дядя был заклятым врагом Вольтера. В Версале в возрасте шести лет Фрерон читал стихи мадемуазель Аделаиде, мадемуазель Софи и мадемуазель Виктории, дочерям старого короля, которые обласкали его и задарили сластями. — Когда ты станешь старше, я введу тебя в общество и помогу сделать карьеру, — говорил ему Фрерон. Испытывал ли Камиль к нему благодарность? Едва ли. Слушая Фрерона, он только кривился. И придумал ему прозвище Кролик. Фрерон задумался и подолгу изучал в зеркале свое лицо. Неужели его зубы и впрямь так сильно торчат вперед? Или дело в том, что он держится слишком робко? Луи Сюло, юноша с ироничным складом ума, улыбался, когда юные аристократы ругали существующие порядки. Поучительно наблюдать, замечал он, как люди роют себе яму. Скоро будет война, говорил он Камилю, и мы окажемся на разных сторонах. Давай же проявлять друг к другу доброту, пока можем. — Я больше не стану ходить к исповеди, — заявил Камиль отцу Эрриво. — Если вы меня заставите, я притворюсь другим человеком. Придумаю чужие грехи и покаюсь. — Будь благоразумен, — отвечал отец Эрриво. — Когда тебе исполнится шестнадцать, можешь порвать с религией. Самый подходящий для этого возраст. Однако к шестнадцати за Камилем числились и другие грешки. Каждый день Максимилиана де Робеспьера мучили мрачные догадки. — Как ты отсюда выбираешься? — спрашивал он. — Это же не Бастилия, — отвечал Камиль. — Иногда придумываю отговорку. Иногда перелезаю через стену. Показать где? Нет, лучше тебе не знать. В стенах лицея собралось мыслящее сообщество — за железными воротами рыскали волки. Словно людей заперли в клетке, а дикие звери примерили на себя людские занятия. Город смердел богатством и пороком, нищие валялись в грязи вдоль дорог, палачи прилюдно мучили своих жертв, людей избивали и грабили при свете дня. То, что находил Камиль за стеной, возбуждало и ужасало его. Этот погрязший во мраке город, забытый Богом, вещал он, место гнусного духовного разврата и ему суждено ветхозаветное будущее. Общество, в которое Фрерон намеревался его ввести, есть огромный ядовитый организм, ковыляющий к собственной погибели. Только люди, подобные тебе, говорил он Максимилиану, способны управлять этой страной. — Подожди, когда отца Пруайяра назначат директором. Вот тогда нам всем несдобровать, — говорил Камиль, а его глаза горели радостным возбуждением. Как это похоже на Камиля, думал Максимилиан: для него чем хуже, тем лучше. Только он способен мыслить подобным образом. Однако, как порою случается, отца Пруайяра обошли, назначив новым директором отца Пуаньяра д’Антьенлуа, человека либеральных взглядов и весьма одаренного. — Отец Пруайяр утверждает, что у вас есть «шайка», — сказал он Максимилиану. — Говорит, что все вы анархисты и пуритане. — Отец Пруайяр меня не жалует, — отвечал Максимилиан. — К тому же он преувеличивает. — Разумеется, преувеличивает. Не тяните. Через полчаса мне дела принимать. — Пуритане? Ему бы радоваться. — Если бы вы с утра до вечера говорили о женщинах, он знал бы, что делать, однако он уверяет, что вы обсуждаете политику. — И он прав. — Максимилиан стремился найти рациональное объяснение трудностям своих наставников. — Он боится, что высокие стены не уберегут нас от пагубных американских идей. Разумеется, он прав. — У каждого поколения свои страсти. Учитель понимает их. Порой я думаю, что наша система в целом дурно устроена. Мы отнимаем у вас детство, пестуем ваши идеи в оранжерейных условиях, а после вымораживаем вас стужей деспотизма.