Вместо того чтобы слезть со стула, чтец внимательно их разглядывал. — Черт меня подери! Он спрыгнул на пол, пересек комнату, вытащил из кармана несколько карточек и протянул их д’Антону. — Держите, это контрамарки. Как поживаете, Жорж-Жак? — Он довольно рассмеялся. — Неужели не помните? Но, черт подери, как же вы раздобрели! — Поэт-лауреат? — Он самый. Фабр д’Эглантин, ваш покорный слуга. — Он театральным жестом похлопал Жоржа по плечу. — Последовали моему совету, не так ли? Теперь вы адвокат. Либо вы очень хороши, либо живете не по средствам, либо шантажируете своего портного. А кроме того, у вас женатый вид. Д’Антон улыбнулся: — Это все? Фабр ткнул его в живот: — А еще вы толстеете. — Где вы были раньше? Как вы здесь оказались? — Везде помаленьку. Новая труппа, очень успешный прошлый сезон. — Но не в Париже? Я бы непременно вас увидел, я часто бываю в театре. — Нет, не в Париже. В Ниме. Честно говоря, сезон был умеренно успешный. Я забросил садово-парковую архитектуру. Теперь в основном пишу пьесы и гастролирую. А еще песенки. Он замолчал и принялся насвистывать. Люди оборачивались и смотрели на них. — Эту мелодию распевают на каждом углу, — сказал он. — А написал ее я. Простите, порой я бываю несносен. Я написал множество песенок, которые крутятся у вас в голове, но что толку. И вот я добрался до Парижа. Мне нравится бывать в этом кафе, читать свои наброски. Люди слушают, порой высказываются — разумеется, никто их об этом не просит, но я не возражаю. Билеты на «Августу», она идет в «Комеди Итальен». Это трагедия, во всех смыслах. Думаю, ее дают на сцене последнюю неделю. Критики жаждут моей крови. — Я видел «Литераторов», — сказал Камиль. — Это ведь ваша пьеса, Фабр? Фабр обернулся, вытащил лорнет и всмотрелся в Камиля. — Чем меньше вы о ней упоминаете, тем лучше. О, как вспомню это каменное молчание. А затем свист. — А чего вы ожидали, написав пьесу о критиках? А освистывали даже Вольтера. Премьеры его пьес обычно заканчивались беспорядками. — Вы правы, — согласился Фабр. — Однако Вольтер нечасто задумывался, где раздобыть пропитание. — Я знаком с вашими сочинениями, — настаивал Камиль. — Вы сатирик. Мой вам совет: хотите достичь успеха — подольститесь ко двору. Фабр опустил лорнет, очевидно крайне польщенный. Хватило одной фразы: «Я знаком с вашими сочинениями». Он взъерошил волосы. — Продаться? Это не по мне. Да, я люблю пожить и не прочь заработать. Однако всему есть пределы. Д’Антон нашел свободный столик. — Как же так? — сказал Фабр, усевшись. — Неужели прошло десять лет? Или больше? Говоришь: «Мы обязательно встретимся», но сам так не думаешь. — Правильные люди притягиваются друг к другу, — сказал Камиль. — Их видно, словно на лбу у них нарисован крест. Вот я, например, на прошлой неделе видел Бриссо. Д’Антон не стал спрашивать, кто такой Бриссо. У Камиля было множество сомнительных знакомцев. — А теперь Эро. Я всегда его ненавидел, но теперь испытываю к нему другое чувство. Вопреки здравому смыслу, однако это так. — Эро — судья, — объяснил д’Антон Фабру. — Он из богатейшей и знатнейшей семьи. Ему еще нет тридцати, красавец, много путешествовал, и все дамы при дворе добиваются его благосклонности… — Какая мерзость, — пробормотал Фабр. — Поэтому мы были несказанно удивлены, что он уделил нам целых десять минут. — Д’Антон усмехнулся. — Говорят, Эро воображает себя великим оратором и часами перед зеркалом разговаривает сам с собой в одиночестве. Хотя откуда нам знать, что он занимается этим в одиночестве? — Слуги не в счет, — заметил Камиль. — Аристократы не считают слуг за людей, поэтому не стесняются предаваться перед ними своим слабостям. — Зачем он репетирует? — спросил Фабр. — Надеется, что созовут Генеральные штаты? — Вероятно, — ответил д’Антон. — Может быть, он видит себя вождем реформ. У него просвещенные взгляды. По крайней мере, если верить его словам. — «Серебро их и золото не смогут избавить их в день гнева Господня», — объявил Камиль. — Книга пророка Иезекииля. И если читать на древнееврейском, очевидно, она о том, что Закон погубят жрецы, а синедрион — старейшины. «Царь восплачет, и князь облечется печалию» — и это непременно случится, если они и дальше будут вести себя, как сейчас. Кто-то сказал: — Говорите тише, не то ваша проповедь привлечет полицию. Фабр ударил рукой по столу и вскочил. Его лицо побагровело. — Цитировать Писание не преступление! — воскликнул он. — Хотя я не понял, что вы имели в виду. За соседними столиками захихикали. — Не знаю, кто вы, — вскричал Фабр страстно, обращаясь к Камилю, — но я с вами! — О боже, — пробормотал д’Антон. — Только не поощряйте его. Д’Антону при его габаритах трудно было бы выскользнуть из кафе незамеченным, поэтому он попытался сделать вид, будто пришел не с ними. Тебя незачем поощрять, думал он, ты создаешь неприятности, потому что не способен ни к чему другому, тебе нравится думать о разрушении снаружи, потому что разрушение у тебя внутри. Он отвернулся к двери, за которой лежал город. Миллионы людей, чьих мыслей я не знаю. Вспыльчивые и безрассудные, беспринципные, расчетливые, добродетельные. Те, кто читает на древнееврейском, и те, кто не знает счета. Младенцы, что ворочаются, словно рыбы, в тепле материнской утробы, и отрицающие время древние старухи, чьи румяна затвердели и сходят после полуночи, обнажая морщинистую кожу, а под кожей проглядывают пожелтелые кости. Монашки в рясах. Аннетта Дюплесси, терпящая Клода. Узники в Бастилии, вопиющие о свободе. Люди изуродованные и люди, слегка подпорченные, брошенные дети, что сосут жидкое молоко долга, моля о приюте. Придворные; Эро, сдающий Антуанетте плохую карту. Проститутки. Парикмахеры и писари, освобожденные рабы, дрожащие на площадях, и те, кто собирает таможенные пошлины в парижских воротах. Мужчины, что всю жизнь рыли могилы. Те, чьи мысли текут иначе. О ком ничего не известно и не может быть известно. Он оглянулся на Фабра. — Мой лучший труд еще не написан, — сказал тот, обрисовав в воздухе размеры будущего труда. Каков мошенник, подумал д’Антон. Фабр был на взводе, словно механическая игрушка, и Камиль смотрел на него, как ребенок, которому достался неожиданный подарок. Старый мир душит, и даже мысль о том, чтобы сбросить с себя его вес, утомительна. Утомляет всё: как тасуются убеждения, шелестят по столам бумаги, крошится логика, колеблются взгляды. Мир должен быть проще и жестче. Люсиль. Бездействие имеет свои утонченные преимущества, но сейчас она думает, что пора подтолкнуть события. Детство осталось позади, она больше не фарфоровая куколка с соломенным сердцем. Мэтр Демулен вместе с матерью Люсиль потрясли основы ее бытия, как будто проломили кукле фарфоровый череп. С того дня тела обрели вес — пусть их тела, не ее. Они были тверды и материальны. Она с болью ощущала их превосходство, но если она чувствовала боль, значит обретала плоть. Середина лета. Бриенн, генеральный контролер финансов, занял у мэрии Парижа двенадцать миллионов ливров. «Капля в море», — заметил мсье Шарпантье. Он выставил кафе на продажу, они с Анжеликой задумали перебраться за город. Аннетта, отдавая долг отличной погоде, выбиралась в Люксембургский сад. Когда-то она часто гуляла здесь с девочками и Камилем, но этой весной цветение имело кисловатый, несвежий запашок. Люсиль проводила много времени с дневником: развивала сюжет. В самую обычную пятницу, когда ничто не предвещало перемен, мою судьбу принесли из кухни, надписанную моим именем, и вложили в мою невинную руку. Той ночью — с пятницы на субботу — я вынула письмо из тайника и вновь приложила к холодному кружеву ночной рубашки, примерно над моим трепещущим сердцем, пламя свечей дрожало, о, мои бедные чувства. Я знала, что к сентябрю моя жизнь изменится безвозвратно. — Решено, — сказала она, — я все-таки выйду замуж за мэтра Демулена. Она бесстрастно наблюдала, как дурнеет мать, когда тонкая кожа на ее лице покрывается пятнами гнева и страха. Ей придется учиться отстаивать себя в грядущих испытаниях. После первого столкновения с отцом она в слезах убежала в свою комнату. Недели летят, и ее чувства разгораются, и, вторя им, пожар вспыхивает на улицах. Демонстрация началась у Дворца Сите. Адвокаты сгребли бумаги со столов и обсуждали, остаться внутри или пробиваться сквозь толпу. Уже появились жертвы: один или два убитых. Адвокаты считали, лучше пересидеть, пока демонстранты не разойдутся. Разругавшись с коллегами, д’Антон направился прямиком через поле битвы. Раненых было очень много. Люди пострадали в давке, но были и те, кто схватился с гвардейцами в рукопашной. Хорошо одетый мужчина расхаживал по улице, демонстрируя всем желающим пулевую дыру в сюртуке. На мостовой сидела женщина, выкрикивая тонким и резким голосом: — Кто открыл огонь, кто приказал стрелять? Несколько человек получили ножевые ранения. Он нашел друга у стены на коленях. Камиль записывал. Человек, которого он слушал, лежал, упершись плечами в стену. Одежда на нем была изорвана, лицо почернело. Д’Антон не мог разглядеть, куда его ранили, но лицо под копотью застыло, а в глазах плескалась не то боль, не то изумление. — Камиль, — позвал д’Антон. Камиль посмотрел на его туфли, затем поднял мертвенно-бледное лицо и отложил бумагу, больше не пытаясь разобрать бормотание раненого. Затем показал на человека, который стоял в нескольких ярдах, скрестив руки, широко расставив короткие ноги и уставившись в землю. — Видишь? Это Марат, — бесстрастно заметил Камиль. Д’антон не стал смотреть. Кто-то, показав на Камиля, промолвил: — Гвардейцы швырнули его на землю и пинали в ребра. Камиль выдавил улыбку: — Вероятно, я просто попал им под ноги. Д’антон попытался его поднять. — Я не могу, оставьте меня, — сказал Камиль. Д’антон отвел его домой к Габриэль. Чуть живой Камиль уснул в их постели.