— У вас всегда так шумно, — говорила девочка. — Входят и выходят столько дам и господ. Вы не возражаете, если я буду иногда к вам заглядывать? — Если обещаешь хорошо себя вести и сидеть тихо. И когда там буду я. — О, без вас я не решусь. Я побаиваюсь мэтра д’Антона, у него такой грозный вид. — На самом деле он очень добрый. На детском личике отразились сомнения, затем оно просветлело. — Я выйду замуж за первого, кто меня позовет, — сказала малышка. — Заведу много детей и каждый день буду давать обеды. Габриэль рассмеялась: — Не спеши! Тебе всего десять лет. Луиза Жели искоса посмотрела на нее: — Я не собираюсь ждать до старости. Тринадцатого июля над страной бушевали ливни с градом. Это описание не дает ни малейшего представления о масштабе стихии — словно Господь обрушил на нас всю силу ледяного презрения. На улицах творилось что-то невообразимое. Сады опустели, колосья в полях полегли. Весь день громыхали окна и двери. Такого на нашем веку еще не было. В ночь с тринадцатого на четырнадцатое перепуганные жители улеглись в постель, опасаясь худшего. Проснулись они в тишине. Город обезлюдел, стояла жара, и люди изумлялись расщепленному свету, словно вся Франция ушла под воду. Ровно за год до катаклизма Габриэль перед зеркалом поправляла шляпку. Она собиралась выйти из дому, чтобы прикупить добротной шерстяной материи Луизе на зимние платья. Мадам Жели не отличалась предусмотрительностью, а Луизе хотелось, чтобы зимние платья были готовы к концу августа. Никто не знает, какая будет погода, рассуждала она, и, если внезапно похолодает, мне будет не в чем выйти из дому. С прошлой зимы Луиза сильно вытянулась. Не то чтобы я собиралась выходить зимой, но, возможно, вы возьмете меня с собой в Фонтене, повидаться с вашей матушкой, говорила Луиза, а Фонтене за городом. Кто-то подошел к двери. — Входи, Луиза, — сказала Габриэль, но никто не вошел. Служанка Катрин укачивала плачущего младенца. Габриэль сама подошла к двери, держа в руках шляпу. За дверью стояла незнакомая девушка. Она посмотрела на Габриэль, на шляпку и отступила назад. — Вы уходите. — Могу я вам помочь? Девушка оглянулась: — Можно мне войти? Всего на пять минут? Это прозвучит странно, но я уверена, слугам велели за мной следить. Габриэль посторонилась. Девушка вошла, сняла широкополую шляпку, тряхнула темными волосами. На ней был синий льняной жакет, подчеркивавший осиную талию и гибкий стан. Она застенчиво провела рукой по волосам, подняла подбородок, поймала в зеркале свое отражение. Внезапно Габриэль почувствовала себя приземистой, дурно одетой, недавно родившей женщиной. — Вероятно, — промолвила она, — вы Люсиль. — Я пришла, — сказала Люсиль, — потому что все ужасно и мне отчаянно хочется об этом поговорить, а Камиль сказал, что вы добры и великодушны и я непременно вас полюблю. Габриэль передернуло. Какой низкий, презренный трюк: после того как он похвалил меня, могу ли я высказать ей, что о нем думаю? Она положила шляпу на кресло. — Катрин, сбегай наверх и скажи, что я задержусь. А потом принеси лимонад. Сегодня жарко, не правда ли? Люсиль посмотрела на нее: глаза как полуночные фиалки. — Итак, мадемуазель Дюплесси, вы поссорились с родителями? Люсиль оперлась на кресло: — Отец расхаживает по дому, повторяя: «Неужели в наше время отцовскую власть не ставят ни во что?» Говорит нараспев, словно читает заупокойную мессу. Сестра повторяет за ним, заставляя меня хохотать. — Это правда? Отцовская власть для вас ничто? — Я верю в право не повиноваться властям, если они заблуждаются. — А что говорит ваша мать? — Ничего. Она успокоилась. Знает, что мы состоим в переписке. Делает вид, будто не знает. — Какое неблагоразумие. — Я оставляю письма там, где она может их прочесть. — Это не приносит вам обеим ничего хорошего. — Только плохое. Габриэль покачала головой: — Я вашего поведения не одобряю. Я никогда не перечила родителям. И никогда их не обманывала. — Но вы согласитесь, что женщина имеет право выбирать себе мужа? — страстно промолвила Люсиль. — Соглашусь, но нельзя забывать о благоразумии. Неблагоразумно связывать судьбу с мэтром Демуленом. — О, вы бы никогда так не поступили, не правда ли? — Люсиль задумалась, словно выбирала в лавке кружева. Затем на дюйм приподняла ткань юбки и протащила между пальцами. — Видите ли, мадам д’Антон, я люблю его. — Сомневаюсь. Вы в таком возрасте, когда нельзя не влюбляться, все равно в кого. Люсиль посмотрела на нее с любопытством: — До того как вы встретили вашего мужа, вы часто влюблялись? — Честно говоря, нет, я не такая. — А что заставляет вас думать, будто я такая? Эти разговоры про возраст, так говорят все взрослые. Думают, что имеют право выносить свои замшелые суждения о твоей жизни! — Моя мать, женщина опытная, назвала бы это страстным увлечением. — Забавно иметь мать с таким опытом. Совсем как у меня. Габриэль начала раздражаться. К чему ей неприятности под ее собственной крышей? Способна ли она убедить эту молоденькую дурочку? Или та совсем утратила здравый смысл? А может, никогда им не обладала? — Мать учила меня никогда не пенять мужу на выбор друзей, — сказала она. — Однако если я скажу вам, что не одобряю… — Кажется, теперь я поняла. Габриэль представила, как выглядела со стороны, когда ковыляла по дому в те месяцы, когда ждала ребенка. Беременность, разрешившаяся так счастливо, была испытанием и неудобством. Уже на четвертом месяце она заметно раздалась и замечала порой, как люди бесстыдно ее разглядывают. И она знала, что после родов они начнут считать на пальцах. Недели шли, Жорж-Жак не избегал ее, но держался отчужденно. Заговаривал с ней, но по большей части о домашних делах. Ей не хватало старого доброго кафе больше, чем она могла себе представить, не хватало нетребовательной мужской компании, пустой болтовни об отвлеченных материях. Поэтому… нет, она не возражала, когда Жорж приводил домой приятелей. Но только Камиль всегда был на подходе или как раз собирался уходить. Если он присаживался, то на самый краешек кресла, а если оставался в покое больше чем полминуты, значит валился с ног от усталости. Тревожный блеск его глаз с поволокой рождал необъяснимую тревогу в ее отяжелевшем теле. Ребенок родился, тяжесть ушла, а тревога осталась. — Камиль — это туча на моем небосклоне, — сказала она. — Жало в мою плоть. — Бога ради, мадам д’Антон, какие метафоры вы выбираете! — Прежде всего… вы знаете, что у него нет денег? — Зато у меня есть. — Он не может просто жить за ваш счет. — Множество мужчин живут за счет женщин. В этом нет ничего стыдного, так принято в определенных кругах. — А эта история с вашей матерью? То, что они были… даже не знаю, как сказать… — Я тоже не знаю, — заметила Люсиль. — Для этого есть термины, но сегодня утром я не настроена быть развязной. — Но вы должны знать. — Моя мать не станет со мной откровенничать. Я могла бы спросить Камиля. Но зачем заставлять его лгать? Поэтому я предпочитаю не думать об этом. Для меня это завершенный эпизод. Видите ли, я думаю о Камиле дни напролет. Я мечтаю о нем — не осуждайте меня за это. Я пишу ему, а потом рву письма. Воображаю, что случайно встречу его на улице… Люсиль замолчала, подняла руку и откинула со лба воображаемую прядь. Габриэль смотрела на нее со страхом. Этот ее жест, это была настоящая одержимость. Люсиль повторяла его осознанно, она разглядывала себя в зеркале, она думала, что вызывает его дух. Катрин заглянула в дверь: — Мсье сегодня рано. Габриэль подскочила на месте. Люсиль откинулась на спинку кресла, вытянула руки вдоль подлокотников и изогнула их, словно кошка, показывающая коготки. Вошел д’Антон. Снимая сюртук, он сказал: — Вокруг Дворца Сите толпа, а поскольку ты велела мне держаться подальше от неприятностей, я вернулся пораньше. Народ запускает петарды и выкрикивает имя герцога Орлеанского. Гвардейцы не вмешиваются… — Тут он заметил Люсиль. — Вижу, неприятности сами явились в наш дом. Камиль беседует с Лежандром, сейчас он появится. Лежандр — это наш мясник, — добавил он непонятно зачем. Когда Камиль возник в дверях, Люсиль легко вскочила с кресла, пересекла комнату и поцеловала его в губы. Она разглядывала в зеркале себя, разглядывала в зеркале его. Люсиль видела, как мягко он снял ее руки со своих плеч и сложил ее ладони, словно в молитве. Камиль видел, как сильно она изменилась, перестав пудрить волосы, какими выразительными стали ее черты, как сияла ее кожа. Видел, что враждебность Габриэль по отношению к нему немного рассеялась. С каким выражением Габриэль посмотрела на мужа, затем перевела глаза на Люсиль. Видел, как д’Антон подумал, в кои-то веки он не солгал мне, не преувеличил, когда сказал, что Люсиль красавица. Все это заняло мгновение. Камиль улыбнулся. Все его прегрешения будут прощены, если он любит Люсиль. Люди сентиментальные простят его, а он умеет возбуждать сантименты. Возможно, он впрямь ее любит. Как иначе назвать ту горькую сосредоточенность, которую он видит на лице Люсиль и которая — он это чувствует — отражается на его лице?