Молодой человек из Арраса начал выступление. Он был невысок и изящно сложен, в подозрительно хорошем сюртуке и белоснежной сорочке. Лицо умное и честное, узкий подбородок, большие голубые глаза за стеклами очков. У него был невыразительный голос, который несколько раз на протяжении речи изменял оратору. Слушатели тянули шею и пихали соседей, переспрашивая, что он сказал. Однако в ужас депутатов повергла не манера изложения — молодой человек заявлял, что дворяне и духовенство не совершили ничего, заслуживающего одобрения, а всего лишь обещали вернуть то, чем ранее злоупотребляли. А стало быть, и благодарить их не за что. Депутаты не из Арраса, не знавшие оратора, удивились, когда молодой человек стал одним из восьми депутатов от третьего сословия Артуа. Он выглядел погруженным в себя и каким-то несговорчивым, не обладал ни ораторскими талантами, ни стилем, ничем. — Я заметила, ты расплатился с портным, — сказала его сестра Шарлотта. — И перчаточником. И поблагодарил его. Ты мог бы не разгуливать по городу с таким видом, словно уезжаешь навсегда? — Ты предпочитаешь, чтобы однажды ночью я вылез из окна, увязав все пожитки в грязный носовой платок? Ты могла бы сказать, я сбежал из дома, чтобы стать матросом. Однако Шарлотту было нелегко смягчить: Шарлотту, острый семейный клинок. — Они захотят, чтобы до отъезда ты уладил дела. — Ты имеешь в виду Анаис? — Он поднял глаза от письма, которое писал школьному другу. — Она сказала, что готова подождать. — Она не будет ждать. Я знаю таких девушек. Советую забыть про нее. — Я всегда рад твоим советам. Шарлотта вскинула подбородок и грозно взглянула на брата, подозревая в его словах сарказм. Однако на лице Максимилиана было написано только братское участие. Он вернулся к письму: Дражайший Камиль! Льщу себя надеждой, что ты не удивишься, узнав, что я отправляюсь в Версаль. Не могу выразить, сколь многого я жду от будущего… Максимилиан Робеспьер, 1789 год, из выступления по делу Дюпона: Наградой добродетельного человека служит вера в то, что он желал добра своему ближнему; затем следует признание народов, хранящих его память, и почет, который оказывают ему современники… Я готов заплатить за эту награду жизнью, исполненной трудов, и даже преждевременной смертью. Париж. Первого апреля д’Антон проголосовал в францисканской церкви, которую парижане именовали церковью Кордельеров. С ним был мясник Лежандр, грубоватый крепыш, самоучка, который имел обыкновение во всем соглашаться с д’Антоном. — Такой человек, как вы… — льстиво начал Фрерон. — Такой человек, как я, не может позволить себе баллотироваться, — сказал д’Антон. — Депутатам положили… сколько… восемнадцать франков за сессию? И мне пришлось бы жить в Версале. Я должен содержать семью и не могу оставить практику. — Однако вы огорчены, — предположил Фрерон. — Может быть. Они не спешили расходиться, а остались стоять перед церковью, обмениваясь сплетнями и прогнозами. Фабр не голосовал — он платил слишком мало налогов, — и это его злило. — Почему бы не завести в Париже такой же порядок, как в провинциях? — вопрошал он. — А вот почему: Париж считают опасным городом и боятся того, что случится, если мы проголосуем. Он вел крамольный разговор со свирепым маркизом Сент-Юрюжем. Луиза Робер закрыла лавку и вышла под ручку с Франсуа, нарумянившись и нарядившись в платье, оставшееся с лучших времен. — Только представьте, что женщины получат право голоса, — сказала Луиза и посмотрела на д’Антона. — Мэтр д’Антон верит, что женщины способны повлиять на политическую жизнь, не правда ли? — Нет, не верю, — мягко ответил он. — Весь округ вышел, — довольно заметил Лежандр. В молодости он был моряком, и ему нравилось чувство принадлежности к определенному месту. Полдень, неожиданный визит: Эро де Сешель. — Решил заглянуть, узнать, как голосуют необузданные кордельеры, — сказал он. Однако д’Антону показалось, что Эро пришел ради него. Эро взял понюшку табака из табакерки с Вольтером на крышке. С видом ценителя покрутил табак между пальцами, протянул табакерку Лежандру. — Это наш мясник, — промолвил д’Антон, наслаждаясь произведенным эффектом. — Прелестно, — сказал Эро, сохраняя дружелюбное выражение, однако д’Антон заметил, как он тайком разглядывал собственные манжеты, словно хотел убедиться, что на них не налипла бычья кровь или ливер. Он обернулся к д’Антону: — Вы сегодня были в Пале-Рояле? — Нет, но слышал, там неспокойно… — И правильно, держись подальше от неприятностей, — пробормотала Луиза Робер. — Выходит, Камиля вы не видели? — Он в Гизе. — Нет, он вернулся. Я встретил его в компании вшивого с головы до ног Жан-Поля Марата. Как, вы не знаете доктора Марата? Впрочем, невелика потеря — этот человек преступал закон в половине европейских стран. — Это не повод его обвинять, — сказал д’Антон. — Но он великий обманщик. Состоял лекарем дворцового караула графов д’Артуа, а еще ходили слухи, что он был любовником маркизы. — Вы же в это не верите. — Послушайте, я не виноват, что родился тем, кем родился, — раздраженно сказал Эро. — Я пытаюсь это искупить — вы же не думаете, что мне следует открыть лавку, как мадемуазель Кералио? Или вымыть полы в лавке вашего мясника? — Он замолчал. — Мне не следовало выходить из себя, должно быть, виноват воинственный дух этой местности. Будьте бдительны, не то Марат захочет здесь поселиться. — Но почему вы назвали господина Марата вшивым? Это такая фигура речи? — Я говорил буквально. Он оставил свой круг, предпочтя жить словно какой-то бродяга. — Эро содрогнулся, воображение живо нарисовало ему ужасную картину. — И чем он занимается? — Кажется, он посвятил себя ниспровержению всех и вся. — О, ниспровержение всех и вся. Прибыльное дело. Дело, которое захочешь передать сыну. — Я говорю чистую правду; впрочем, я отклонился от темы. Я пришел поговорить о Камиле, и это не терпит отлагательства. — А, Камиль, — сказал Лежандр и добавил фразу, которую редко употреблял со времен матросской юности. — Как бы то ни было, нельзя, чтобы его забрали в полицию. В Пале-Рояле хватает любителей влезть на стул и произнести зажигательную речь. Не знаю, там ли он сейчас, но вчера был там и позавчера… — Камиль говорит речи? Это казалось невероятным и все же возможным. Перед мысленным взором д’Антона возникла картина. Несколько недель назад. Фабр был пьян. Все они были пьяны. Фабр говорил, скоро мы станем публичными людьми. Д’Антон, помните, что я сказал о вашем голосе при нашем знакомстве, вы тогда были мальчишкой? Вы способны говорить часами без передышки, голос должен идти отсюда — и у вас получилось, но вы можете лучше. Ваш голос хорош в суде, но пора двигаться дальше. Фабр встал и приложил пальцы к вискам д’Антона: — Приставьте пальцы сюда. Почувствуйте резонанс. А теперь сюда и сюда. — Он принялся тыкать пальцами ему в лицо: ниже скул, сбоку от челюсти. — Я выучу вас, как учат актеров. Этот город станет нашей сценой. Камиль сказал: — Книга пророка Иезекииля: «Этот город — котел, а мы — мясо…» Фабр обернулся: — Ваше заикание. Вам незачем заикаться. Камиль закрыл руками лицо. — Оставьте меня, — сказал он. — И даже вас, даже вас я сумею научить. Он наклонился над Камилем и рывком придал ему ровное положение в кресле, затем взял его за плечи и хорошенько встряхнул. — Вы будете говорить, — сказал Фабр, — даже если это убьет одного из нас. Защищаясь, Камиль прикрыл голову руками. Фабр продолжал трясти его, а д’Антон слишком устал, чтобы вмешаться. Сегодня, ясным апрельским утром, он сомневался, не привиделась ли ему эта сцена? И все же пошел к Пале-Роялю. Пале-Рояль был забит толпами гуляющих. Казалось, здесь теплее, чем в других частях города, словно в сады уже пришло жаркое лето. Все лавки были открыты, торговля шла бойко, люди спорили, смеялись, прогуливались по галереям. Биржевые маклеры, распустив галстуки, попивали лимонад, а завсегдатаи кафе высыпали на свежий воздух, обмахиваясь шляпами. Девушки гуляли, демонстрируя летние платья и косясь на проституток, которые, почуяв прибыль, вышли на промысел посреди дня. Бродячие собаки скалили зубы, орали разносчики газет. Вокруг царила атмосфера праздника: опасного, рискованного праздника. Камиль стоял на стуле, и легкий ветерок развевал его локоны. Он держал в руке листок, похожий на полицейское досье, и читал. Дочитав, вытянул руку, разжал пальцы и пустил листок по ветру. Толпа разразилась хохотом. Двое мужчин, обменявшись взглядами, затерялись в толпе. — Полицейские осведомители, — сказал Фрерон. Камиль заговорил о королеве с ледяным презрением, а толпа застонала и зашипела. Он говорил, что короля следует избавить от дурных советчиков, хвалил мсье Неккера, а толпа хлопала. Говорил о добром герцоге Филиппе и о том, как тот заботится о народе, а люди кричали и подкидывали в воздух шляпы.