Бывшая Императрица, ныне - регент, взмахнула рукой и свиток, вылетев из рук кавалеристы, оказался в её собственных ладонях. Она развернула его и вчиталась. Узкая, бритвено острая улыбка, исказила её лицо, сделав и без того глубокие морщины еще отвратнее. - Морган… мстительный мальчишка… когда ты еще грудь матери лобзал, я уже таких как ты водила вокруг каждого из своих пальцев, - регент убрала свиток в пространственный артефакт. - Отправь донесение, капитан - принц Дарнаса должен войти в долину Дельфи. Он должен закрепиться на нашей мануфактуре, после чего… - улыбка регента, что казалось невозможным, стала еще острее. Почти оскал хищной птицы. - действуем по плану, капитан Секия. Вскоре мы получим такой рычаг на Моргана, что все его мелкие интриги перестанут нас волновать. - Конечно, моя Императрица, - поклонился кавалерист. Регент отвлеклась от созерцания росписи далекого свода. Изогнув правую бровь, она окинула Секию оценивающим взглядом. - Знаешь, почему, спустя столько веков работы тайным агентом короны, ты все еще жив, Секия? - Не имею знать, моя Императрица, - не разгибая спины, ответил капитан. Он знал. Видят боги и демоны, он знал это лучше, чем кто-либо другой. - Ты умеешь льстить, Секия… Может, это даже лучшее, что ты умеешь делать в своей жизни. И это тоже… - А теперь, - регент указала в сторону выхода. - отправляйся. Доставь донесение приграничным службам. Флот уже собран, големы тоже. Пусть они не оставят от орочьего отродья ни следа. Я терпела их на границе, но теперь эти звери выполнили свою миссию и позволили Моргану думать, что это он обвел меня вокруг пальца, а не иначе… Больше я в них не нуждаюсь, но… пусть все выглядит так, словно мы не ожидали нападения. И ступай уже - мне надо кормить ребенка. - Да, регент-мать, - кавалерист вновь поклонился и так, находясь в полусогнутом положении, попятился назад. Затем, резко развернувшись, он, ускорив шаг, постарался как можно скорее покинуть помещение. Как мужчину, как воину, как человеку, прошедшему многие войны, ему было противно видеть, как мать кормила трехлетнего мальчика - будущего воина, своей грудью. Секия прекрасно понимал, что, как бы не закончилась война с Дарнасом, у Ласкана не было будущего… Что же, значит он будет сражаться хотя бы за то настоящее, что осталось у некогда великой Империи. Глава 1036 В деревянной лачуге, пропахшей застарелым запахом мокрой древесины, собачьей шерстью и чем-то муксусно приторным, на маленькой софе, заменявшей кровать, лежал мальчик. Свернувшись комком под прохудившимся одеялом, сшитым из старого тулупа и каких-то обмотков. Губа мальчишки дрожали, он что-то бормотал и морщился. Ежду бровями пролегала глубокая складка. Было видно, что ребенку страшно. Страшно настолько сильно, что он хотел, наверное, больше всего в жизни, проснуться. Пусть на улице стояла темная полночь, а небо затянули тяжелые зимние тучи. Вьюга заметала снежные лавины, а холод стоял такой, что ставни, заменявшие в доме стекла, промораживало насквозь. Но, даже несмотря на все это, мальчик хотел бы проснуться. Выбежать на улице и рухнуть в снег, чтобы мороз и холод заставили его понять, что все, что он увидел, лишь не более, чем ночной кошмар. Но он не мог. Лишь дрожал, почти скулил, пребывая в центре самых жутких видений, который только может вообразить себе разум. - Давай я тебе помогу, маленький храбрец, - прозвучал тихий, мягкий голос. В дальнем конце комнатки, в которой лежал мальчик, еще горела лучина. И свет тлеющего кончика отсеченной щепки вдруг разлился в пространстве ореолом золотого блеска. Он закружился не хуже вьюги, только состоял не изо льда и снега, а из света и пламени. Огонь, вскоре, стал простым, серым плащом с множеством разноцветных заплаток. Свет - лаптями, а потом и холщовыми штанами с льняной рубахой. Крепкие, но суховатые руки держали такой же простой, саморезный посох. Сперва могло показаться, что его держал в руках юноша, но затем становилось видно, как на лбу пролегают морщины. Как, пусть и немного, впали щеки. Как слега посерела кожа. И, несмотря на то, что прекраснейший лик, которым природа могла одарить мужчину, выглядел так, будто ему не исполнилось и двадцати пяти весен, он имел на себе все признаки приближающейся старости. В волосах пепельного цвета уже даже появились белые пряди. А в разноцветных глазах - один голубой, а другой карий, что-то помутнело. Юноша… мужчина… старец - все в одном. Он слегка ударил посохом и пол и тут же, прямо изнутри досок, как по волшебству, пророс стул. Волшебник, а им он и был - как же иначе, сел рядом с завернутым в одеяло комком. Он провел руками по волосам ребенка, а затем потянулся и поднял лучину. Лишь недавно она пылала ярче факела, но сейчас вновь едва-едва разгоняла мрак вокруг тлеющим угольком чадящей опилки. Волшебник с разноцветными глазами двумя пальцами сжал алую, дымящую точку. Движение, которым обычно тушат свечу, должно было погрузить комнату во мрак, но этого не произошло. Вместо того, чтобы потушить огонек, волшебник приподнял его над лучиной. Та еще дымила, но больше уже не тлела. Алая искра, покинув кусочек древесины, зависла на кончиках пальцев волшебника. - Ну, дружище, как-то ты захирел, - улыбнулся странный визитер. И, будто услышав его слова, огонек несколько раз мигнул. И, почему-то, это выглядело так, словно он понуро опустил голову и даже попятился назад. С той лишь разницей, что у искры не было ни головы, ни ног, ни эмоций… Но волшебника это не волновало. - Будет тебе, - чуть строже произнес он. - Видишь, какое дело, - он указал на мальчика. И огонек, вновь демонстрируя невозможное, словно слегка повернулся к дрожащему от кошмара. - Поможем ему? И искра засияла чуть ярче. Как надувший грудь кабачный задира, уже засучивший рукава перед жаркой дракой. - Ну ладно, - засмеялся волшебник. - я тебя понял. Он поднялся и поставил посох рядом с собой. Тот должен был упасть, но… так и остался в вертикальном положении. - За работу. Волшебник вытянул перед собой искру и произнес несколько слов. Огонек, который был не больше иголочной головки, вдруг вспыхнул ярким пламенем. Разом осветив всю комнату, не оставив ни единого клочка для тени, сумрака и, уж тем более, мрака, он поднялся до самого потолка. Но не обжег ни досок, ни льняных занавесок, ни, тем более, руки волшебника. А тот произнес еще несколько слов. И пламя закрутилось, завертелось, пока не превратилось в синюю реку. Та лентой девушки танцовщицы взвилась в пространстве между полом, потолком и дрожащим от страха ребенком. Волшебник опустил руку в эту реку. Будь она из воды, то он немедленно бы начал тонуть. Даже несмотря на то, что ноги его стояли на полу комнату, а сама реку не превышала шириной три пальца, он бы в ней утонул - таково было проклятье, которое ограничивало его суть. Но река, тоньше лезвия бритвы, но глубиной во многие метры, не имела в себе ни капли воды. Лишь горячее, синее пламя. Жидкое, но все такое же ярко пылающее. Изнутри реки огня, волшебник достал еще один маленький клочок света. На этот раз не синего или оранжевого, а белого. Совсем как снег, который, почувствовав жар, испуганно убрался подальше за ставни. Положив белый огонек на ладонь, волшебник поднес его к губам и прошептал еще несколько слов. Он сложил ладони колодцем, прикрыл разноцветные глаза, то перед ним на ладони стоял маленький человечек. Точная копия дрожащего от страха ребенка, только уменьшенная в сто крат. - Сердцем твоим будет пламя свечи, - прошептал волшебник. - маленькое и беззащитное, но способное дарит тепло и уют, а при необходимости сжечь все, до чего коснется. Волшебник взмахнул рукой и реки синего огня сжалась до маленькой иголки. В ней, вдруг, зазвенел детский смех, сопряженный с журчанием материнского и громом отцовского. - Кто, как не свеча, знает о всем, что происходит внутри дома. Мечом твоим будет радость родителя и покой дитя. Синяя иголка легла в руки маленького, белого человечка. Затем волшебник, все так же держа лилипута на ладони, наклонился над софой. Он провел свободной ладонью над старым, самодельным одеялом. - Какие хорошие люди, - протянул он. Одеяло еще помнило прикосновение рук отца, который чинил его каждый раз, когда то, окончательно прохудившиеся, рвалось от малейшего прикосновения. Тепло материнских пальцев, заботливо подтыкавших его под дитя, еще не покинуло краев одеяла. Волшебник взял твердые прикосновения отца и сделал из них доспехи для маленького воина, а из теплоты матери - узор из солнечных лучей, сиявших лучиной во вновь начавшей сгущаться тьме. - Помоги ему, - прошептал напоследок волшебник и опустил ладонь. Лилипут, комично отсалютовав, спрыгнул на плечо дрожащему мальчику, а потом нырнул в него, словно в реку. Сперва ничего не происходило, но потом складка между бровями ребенка выровнялась, губа перестали дергаться, а сам он слегка расслабился и даже перевернулся на другой бок. Дыхание ребенка выровнялось и он погрузился в спокойный, сладкий сон. - Запомни, маленький храбрец, - шептал волшебник, гладя ребенка по волосам. - Все, что тебе нужно, чтобы победить свои страхи, уже есть в тебе самом. С этими словами он взял в руки посох и, безо всякой магии, осторожно открыв дверь горницы, направился на улицу. Туда, в холод и мрак, где его уже ждал тот, кому в такой обстановке жилось лучше всего. Глава 1037