– Так уйдем! – взмолилась я. – Поедем еще дальше, на плато Ленг, в пустынные земли. Куда угодно! Уедем, Дитер! – И бросим людей на произвол судьбы? – Он крепко сжал мои ладони, и я тоже сжалась, видя, как в глубине его глаз закручиваются золотые вихри. – Я никогда не был ни трусом, ни дезертиром! – пылко продолжал Дитер, и каждое слово падало вниз, как камень, тянуло нас обоих на дно. – Я люблю тебя больше жизни. Но и Фессалию люблю тоже. Ее заливные луга, ее горные кряжи, свое родовое поместье, своих скакунов и виверн. Я не могу допустить, чтобы разорили мой дом, чтобы сожгли портрет моей матери. Чтобы моих соотечественников растерзали кентарийские псы! Я должен предотвратить это все. Ради моей родины! Ради будущего! Ради нашего ребенка… Он поцеловал меня сначала в левую, потом в правую ладонь. И слезы наконец покатились по моим щекам градом. – Но ты не на службе, – все еще пыталась возразить я. – Ты больше не генерал… – Никто не подписывал мою отставку, – сухо напомнил Дитер. Вскочил с кровати, прошел к секретеру и вытащил конверт. – Вот, это передал мне император. А я показываю тебе, Мэрион, потому что открыт и честен перед тобой. Потому что люблю тебя. Прочитай, пожалуйста. Я взяла конверт дрожащими руками, повернула, ища глазами адресат. Хотя и так знала, кто им являлся. Знакомый вензель на сорванной печати, инициалы c завитушками «М. С.» и крупная цифра «IV». Максимилиан Сарториус Четвертый. Король Фессалийский. Я вытащила письмо и принялась читать. «Его сиятельству герцогу, главнокомандующему фессалийской армией, генералу Дитеру фон Мейердорфу! – так начиналось письмо. Тут же виднелся королевский герб в виде извивающегося дракона, рядом – подчищенная клякса. Мне подумалось, что король Максимилиан наверняка нервничал, когда писал это письмо. Вон и официоза в следующей строчке поубавилось: – Дорогой и возлюбленный кузен! Пишу это письмо с тяжестью на сердце, прошу дочитать до конца…» Тут снова на бумаге расплывалась россыпь крохотных точек – интересно, Максимилиан Сарториус Четвертый пролил слезы или духи? Судя по аромату, второе. «Ты знаешь, в какую сложную ситуацию попала Фессалия, – читала я дальше. – Не буду скрывать: в текущем положении дел виноват и я сам. Моя недальновидность и мои амбиции помешали разглядеть пригретого аспида на своей груди, ядовитую кобру в королевском капюшоне, мою супругу, предательницу и отравительницу. Она, она, трижды проклятая Анна Луиза, столкнула кузенов лбами! Убила кентарийского посла! Предала Фессалию! И подвела нас к порогу войны». Тут я едва сдержалась, чтобы возмущенно не воскликнуть: «Гляди-ка! А вы, ваше величество, весь в белом!» Я еще хорошо помнила, как он пытался шантажировать меня и обещал освободить несправедливо обвиняемого Дитера в обмен на мои заверения стать королевской фавориткой. Брошенный бумеранг всегда возвращается к тому, кто его бросил. Жалко ли мне было короля? Вряд ли. Верила я ему? Нет. Но все же читала: «Теперь змея и ведьма выслана из страны и навеки заточена в башне, где не пробегает дикий зверь, не пролетает птица и уж тем более не ступает нога человека. Так, до конца дней мучаясь от вины и справедливого наказания, Анна Луиза умрет, а ее имя станет нарицательным для черных колдунов и предателей Родины. И поэтому повторяю снова и снова: я был несправедлив к тебе, дорогой кузен Дитер. К тебе и твоей супруге Мэрион. За что нижайше прошу прощения. Мне, королю, не пристало смиренно молить, но если бы я стоял сейчас перед вами обоими, то вы бы увидели, как я преклоняю колени. Не оттого, что сам нуждаюсь в жалости и прощении! О нет! А оттого, что болею сердцем за свою Родину, свою Фессалию…» «Ищи дурака!» – зло подумала я и закусила губу. «Кентария угрожает войной, – так продолжал писать король, все более поспешно, буквы складывались в неразборчивые завитушки. – Она еще не объявлена, мы изо всех сил пытаемся сдержать натиск врага. Каждый день мои послы отправляются на переговоры, но не приходят ни к чему. Кентарийский вождь опасен и зол, он отрицает, что его армия опустошает приграничные земли. Но мне со всей границы поступают неутешительные сведения, будто некие черные воины, – тут я вздрогнула, и буквы перед глазами качнулись, – вовсю мародерствуют в крестьянских домах и маленьких городках. Все чаще случаются пожары и падеж скота, вода в колодцах оказывается загрязненной, люди мучаются животами и инфекциями, посевы гибнут. Мои солдаты пытались дать отпор черной кавалерии, но те пропадают без следа, словно призраки. Нет никаких опознавательных знаков, никаких доказательств, что мародеры связаны с Кентарией, однако всадники каждый раз появляются со стороны границы, а мои подданные слышали кентарийскую речь. Поэтому фессалийские мудрецы уверены, что черные всадники являются духами или демонами, с помощью магии призванными кентарийским вождем в наш мир с той стороны Черного Зеркала…» Мои руки затряслись так, что я едва не выронила письмо. Пульс колотился крохотными молоточками, дыхание перехватывало. Я не смела поднять на Дитера глаз, чтобы он не заметил моего волнения, но он все равно чувствовал меня, а я ощущала, как макушку жжет сверлящий золотой взгляд моего василиска. «Прошу и умоляю, мой дорогой кузен, – дочитывала я, скользя взглядом по прыгающим строчкам, – не я один прошу ради живота своего, а просит вся страна, весь несчастный народ Фессалии: спаси нас! Во имя Родины! Во имя малых и сирых, обиженных и убогих, во имя своих солдат, ждущих командира, который поведет их в бой, и во имя будущего. Засим раскланиваюсь и припадаю к стопам – трижды несчастный король Фессалии и твой провинившийся кузен Макс». – Кузен Макс! – повторила я, опуская на колени письмо. – Хорошо же он умеет подольститься! Когда помощь нужна ему – так он любящий кузен, а когда нам – так король, и слово его – закон! – Он правитель, – сквозь зубы процедил Дитер. – Родился таким. Я поглядела на мужа снизу вверх: даже в домашнем халате, хмурый, сосредоточенный, с волевым подбородком и расправленными плечами, он не мог скрыть свою принадлежность к военным. – А ты солдат, – задумчиво проговорила я. – Родился таким. Все пророчества, выданные Оракулом, вдруг обрели пугающий и очень реальный смысл. Черные воины, пришедшие с той стороны Зеркала, посланники иных миров. Война, конец которой положит мое дитя с большим сердцем, полным любви. И мой Дитер, который всегда будет делать то, что считает правильным, который не предаст своих соотечественников и друзей, который… – Люблю тебя, пичужка. – Дитер обнял меня крепко-крепко, точно прощаясь, прижал к себе. Я замерла в его объятиях, уткнув нос в грудь, и думала ни о чем и обо всем сразу, слышала, как он говорит нежно и тихо: – Ты появилась словно звезда. Вспыхнула и озарила мой темный мир, в котором не было любви, а только одиночество и холод. Я не помню о прошлом, я без тебя не жил. Но все же я не могу предать Фессалию. Ты понимаешь? – Понимаю, – всхлипнула я, приподнимая мокрое лицо. – Я тоже была совсем другой… ты не знал меня прежней, Дитер! Какой я была глупой и смешной! И как повзрослела с тобой, раскрылась, как роза, цвела для тебя! Что будет со мной, если ты уйдешь и… никогда… не верне… Я проглотила окончание слова, слезы душили, стояли в горле комом. Дитер наклонился и принялся осыпать поцелуями мои щеки, ловил своими губами мои губы, пил мои слезы, шептал на ушко: – Ну что ты, птичка? Успокойся, моя маленькая. Это будет не первая военная кампания, я профессионал, я василиск, гроза и гордость Фессалии. За моей спиной будет весь Альтар, а в моем сердце – ты одна. Что со мной может случиться, пока ты молишься обо мне и ждешь? – Жду? – Я слегка отодвинулась и нахмурила брови. – Разве ты не возьмешь меня с собой? – В армию? – в свою очередь нахмурился Дитер. – Какие глупости! Война – это кровь, грязь, постоянные походы. Я не хочу подвергать тебя опасности! – Почему? – с жаром подхватила я, развивая мысль. – Я могу оставаться при штабе. Могу помогать тебе советом или просто ждать с задания. Только позволь быть рядом! Знать, что с тобой все в порядке! – Я буду писать письма. – Письма не посмотрят ласково, так, как ты, – возразила я. – Не обнимут, не поцелуют, не передадут твой запах. Бумага мертва, а мне нужен живой Дитер. Такой, как сейчас! – Ты не знаешь, чего просишь! – Мой генерал аккуратно отстранился и поднялся на ноги. – Женщине не место в армии, это дурная примета. – А куртизанки, значит, примета хорошая? – парировала я, тоже вскакивая и упирая кулаки в бока. – Это совсем… – Что? – вспылила я, комкая подушку. – Другое? У-у! Только попробуй сказать, что это другое. И получишь подушкой… нет, вот этой чашкой! Нет, подносом по лбу! Я намекающе постучала по подносу на столике, и Дитер обмяк. – Прости, – пробормотал он. – Конечно, я не собираюсь изменять тебе, пичужка. Клянусь! Но все-таки не могу рисковать твоей жизнью. – Обещай хотя бы подумать! Дитер вздохнул, обогнул кровать и подошел ко мне. – Обещаю, – едва слышно сказал он, глядя в глаза. – Я обещаю, пичужка. Я слишком тебя люблю… Мы обнялись и стояли так, вжимаясь друг в друга и слушая, как внизу топочет прислуга, а за окном шумят сады. Я не знала, сколько нам отмерено времени перед расставанием, и не хотела терять ни минуты. Этот день принадлежал нам. Мы гуляли по тенистым аллеям, держась за руки и переговариваясь о всякой ерунде. Смеялись, играя в салки. Дитер прокатил меня на виверне, и я немного поуправляла Крошкой Цахесом в небе, отдаваясь восторгу полета и стараясь не думать о завтрашнем дне. К ужину небо заволокло тучами, в отдалении порыкивала гроза, Дитер извинился и сказал, что ему нужно навестить Ю Шэн-Ли, так что к ужину его ждать не нужно. – Лучше погрей мне кровать, дорогая, – ласково попросил он. – Когда я вернусь, то сразу приду к тебе, моя роза. – Я буду ждать моего дракона, – прошептала я, целуя мужа в губы и приглаживая его непослушную седую прядь за ухом. – Но если ты не вернешься, поднос все-таки познакомится с твоим упрямым лбом, договорились? – Слушаюсь и повинуюсь, госпожа, – расшаркался Дитер. Одной мне было не по себе. Вечер тянулся, ливень обходил нас стороной, но где-то далеко посверкивали белые нити молний, а здесь тихонько шуршал дождь, сбивая со сливовых деревьев последнюю цветочную пену. Я легла рано и читала при свете лампы, прислушиваясь к каждому шороху. Дитер не обманул: он явился к полуночи. – Что сказал Шэн? – спросила я, откладывая книгу и выжидая, пока Дитер разденется. – Он тоже собирается выступить в составе отряда как переговорщик, – сообщил генерал, юркая ко мне в постель и прижимаясь холодным боком. Я вскрикнула и оттолкнула его ладони: – Брр! Лягушонок! – На улице дождь, мой цветочек, – усмехнулся Дитер. – Согреешь усталого путника? – Если только усталый путник скажет, что он решил по одному маленькому вопросу, – надула я губы. Дитер засмеялся и поцеловал их. – Скажу завтра. Утро вечера мудренее. – Обещаешь? – Я ответила на поцелуй. – Обещаю, пичужка, – шепнул он, лаская мое тело, так что вскоре меня бросило в жар. Я отзывалась на ласки стоном, как хорошо настроенный музыкальный инструмент. Касания Дитера были легки и умелы, страсть и магия снова клубились вокруг, накапливая статическое электричество и покалывая наши тела крохотными молниями удовольствия. Мы снова занимались любовью, сначала размеренно и нежно, потом напористее и грубей. Я кричала, содрогаясь в сладостных судорогах, и ощущала, как внутри меня выбрасывает свое напряжение Дитер. Словно губка, я впитывала его любовь каждой порой на коже и все не могла насытиться. И провалилась в счастливое забытье, обвивая Дитера руками. Наверное, я смеялась во сне, и в ту ночь меня не беспокоило ни Черное Зеркало, ни Оракул, заплетающая узелки. Разбудил мерный стук по подоконнику. Открыв глаза, я долго не могла понять, почему за окном все еще темно. Большие настенные часы показывали девять утра, за окном едва брезжил серенький рассвет, и стук, разбудивший меня, оказался моросящим дождиком. – А дождь все идет и идет, – спросонья пробормотала я и повернулась с боку на бок, чтобы приветствовать Дитера поцелуем. Но рядом на подушке никого не было. Постель оказалась пуста и прохладна: если Дитер и проснулся, то сделал это довольно давно. – Милый? – позвала я, потягиваясь и протирая глаза. Наверное, он, как и вчера, уже вышел в гостиную, чтобы налить чая и принести в постель. На сердце потеплело, и я улыбнулась, заплетая в косу растрепавшиеся волосы. Взгляд упал на прикроватный столик, где, придавленная пресс-папье, лежала вдвое свернутая записка. Расслабленность сразу покинула меня, сердце кольнуло тревогой. Схватив записку, я развернула ее и тут же прижала к груди ладонь: внутри, под ребрами, что-то назрело и лопнуло, обдав слепящей болью. «Моя дорогая, любимая Мэрион! – начиналось послание. – Я хорошо подумал и принял решение. Я генерал фессалийской армии и останусь им, поэтому сегодня же на рассвете приказал оседлать виверн, и когда ты прочтешь это письмо, мы с Гансом уже будем в альтарской столице. Нет розы без шипов, а любви без разлук, поэтому прости, что дал ложную надежду, но подвергать тебя опасности не хочу. Прости, что уехал так рано, не разбудив тебя, расставание слишком тяжело для нас обоих. Я поцеловал тебя в щеку… да-да, как раз туда, возле ушка, где ты когда-то отрезала локон, чтобы получить у монахов-отшельников зелье гиш. Я остаюсь с тобой навеки душой, а ты приходи ко мне во сне, ладно? Жди, и я обязательно вернусь. Твой сердцем, вечный солдат Фессалии, Дитер». Записка выскользнула из рук и закружилась, падая на простыню. Я подскочила с кровати, но едва не рухнула от головокружения, ухватилась за подголовник и слабо позвала: – Жюли… Жюли! Сначала было тихо, потом за дверью раздались мелкие шаги, и в комнату заглянула не Жюли, а Гретхен. – Простите, фрау! – испуганно проговорила она. – Она не может подойти, ее муж Ганс утром без предупреждения отбыл вместе с герцогом в неизвестном направлении.