– Тедди? – Да? Кто мы друг другу? Уинифред раскрыла было рот, но тут же пришла в ужас от собственной решимости и поспешно разжала пальцы. Нет, Теодор только вернулся домой, только увиделся с семьей – она не может отравить его счастье своими условиями и капризами. – У этого коня глаза точь-в-точь как у тебя. Рассмеявшись, Дарлинг накрыл ее руку своей ладонью и поднес ее к морде скакуна. Уинифред затаила дыхание, но Барвинок только моргнул. Она почувствовала его короткую бархатистую шерсть. Осмелев, Уинифред кончиками пальцев погладила твердую морду животного. – Хочешь прокатиться верхом? – предложил Теодор. Уинифред поежилась, отняла ладонь, и Барвинок повел головой, будто приглашая ее снова прикоснуться к себе. – Я не умею. – Ты не умеешь ездить верхом? – со смехом уточнил он. – Не может быть! Уинифред вспыхнула. – Не всем дарили скакуна на десятилетие, – колко заметила она. Теодор казался искренне смущенным. Он почесал голову, как делал всякий раз в минуты растерянности, и виновато произнес: – Извини, глупость сказал. – Он затолкнул в карман измятый воротник, порылся в нем и выудил кусочек сахара. – Утащил за завтраком. Попробуешь его покормить? Со вздохом Уинифред вытянула руку, и Дарлинг положил ей на ладонь кубик. – Просто поднеси его к морде. Барвинок мягкими губами пощекотал ладонь… и вдруг с отвратительным чмоканьем лизнул ее, забирая сахар. Она успела увидеть огромные зубы, каждый размером с монету. Охнув, Уинифред попятилась. – Гадость! – завопила она и вытянула руку перед собой, не решаясь вытереть ее о платье. Она уже пожалела, что послушала Теодора и вообще прикоснулась к этому грязному животному. – Он облизал меня! Дарлинг, по всей видимости переложивший все содержимое сахарницы себе в карман, выудил еще один кусочек рафинада и скормил его коню. – И вовсе не гадость, – обиженно пробормотал он, но вынул из кармана жилета носовой платок и принялся бережно обтирать ладонь Уинифред. – Это он так поблагодарил тебя. – Позволяю ему оставлять благодарности при себе! – Может, тогда ты примешь мою благодарность? Он повязал ее кисть платком, будто она поранилась, и теперь нежно держал за запястье. Нет, он совсем не изменился. Под слоем рожденной близостью уверенности Дарлинг был все таким же: нерешительным до первых шагов, опасающимся оступиться – словно Уинифред была диким зверьком, которого легко спугнуть неосторожным движением или словом. Уинифред шагнула ближе и положила его руку себе на талию, чувствуя, как от простого прикосновения по ее телу прокатывается теплая дрожь. – Бога ради, Теодор, ты ведь не собираешься меня лизнуть? Краска бросилась в лицо Дарлингу. Он попытался отдалиться, но Уинифред потянулась вперед и поцеловала его, с восторгом чувствуя, как грудь юноши встрепенулась от сбившегося дыхания. Она скользнула пальцами по его щеке, ощущая твердость выступающей скулы и гладкость юношеской кожи, а Теодор с тихим вздохом запустил пальцы в ее переплетенные волосы. Он знал, что Уинифред нравится, когда он так делает, пускай позже она и будет ворчать из-за испорченной прически. Да, он все еще понимал ее лучше, чем она понимала саму себя. А самое главное – он все еще был в нее влюблен. Пока что этого было достаточно. * * * Кэтрин отвела Уинифред просторную гостевую комнату, размером она была с Малый кабинет в доме Дарлингов на Керзон-стрит. Мэттью уже перенес сюда ее багаж – три саквояжа, два длинных дорожных кофра и бесчисленное множество коробок со шляпами и обувью. Ошеломленная количеством собственных вещей, Уинифред присела на край кровати и огляделась. Интерьер был выполнен в зеленых тонах: изумрудные шелковые обои, болотного оттенка шелковый полог и портьеры. Даже старинные настенные канделябры были покрыты зеленоватым налетом патины. На маленьком туалетном столике рядом с букетом цинний в хрустальной вазе были разложены новенькие щетки для волос в серебряных оправах. На стенах были развешаны акварельные картинки с изображениями Лондона: Вестминстерское аббатство, шпиль церкви Святой Бригитты и мост Блэкфрайерс. Сердце защемило от тоски. Уинифред прекрасно знала о недостатках родного города: грязный, шумный, вонючий, нечуткий к своим жителям и алчный до их денег. Но все это блекло перед теми мгновениями, когда смог рассеивался, звонки и колокола стихали, набережные блестели от недавно прошедшего дождя, и вечерний Лондон зажигался тысячей огней. Такое мгновение ей всегда хотелось запереть, написать о нем, запечатлеть в почтовую открытку. Но она не умела красиво писать или рисовать, ей оставалось хранить этот миг в памяти – нетронутым, и потому разъеденным по краям временем. Уинифред всегда мечтала сбежать из столицы, но сейчас ей почему-то нестерпимо хотелось обратно. Может, предосторожности все-таки были излишними? Когда они смогут вернуться? В дверь постучали, и Уинифред услышала голос мисс Дарлинг: – Могу я войти? Бесшумно опустившись на колени, Уинифред отперла замок на кофре и вынула из него лежавшие сверху перчатки. Ей не хотелось, чтобы Кэтрин застала ее без дела. – Войдите! Мисс Дарлинг заглянула в комнату. В руках она держала картину в изящной темно-коричневой раме. – Лаура подарила мне портрет Тедди. Не поможешь мне повесить его в галерее на третьем этаже? Обращение «мисс Лун» Кэтрин сменила на более неформальное. Похоже, Лаура воспользовалась моментом и упросила и ее звать по имени, как это было с Эвелин. При мысли об Эвелин Уинифред на мгновение растерялась. Мало-помалу мисс Саттон начала стираться из ее памяти. От нее не было вестей с самого отъезда из столицы. Теодор продолжал писать подруге, но не получил ответа ни на одно из своих писем. Уинифред поднялась и бросила перчатки на кровать. – Конечно, мисс Дарлинг. Галереей оказался западный коридор дома. Ее освещал ряд маленьких зарешеченных окон, сбитых вместе длинной низкой аркой. Сейчас, с наступлением вечера, косые солнечные лучи квадратами освещали картины и медленно сползали вниз на каменную стену и бордовый с золотой каймой ковер. – Это наша семья, – пояснила Кэтрин, указывая на длинный ряд пожелтевших портретов. Мужчины и женщины, дети и старики – все они одинаково бесстрастно глядели на Уинифред с полотен. – Место выбрали слишком уж солнечное для картин, но так уж повелось, и я не стала ничего менять. Мисс Дарлинг опустила портрет сына на пол и проверила, крепко ли прибита к холсту рама. На обратной стороне полотна чернели маленькие росчерки – год и подпись. – Как я могу вам помочь, мэм? Кэтрин вновь приподняла картину и прошла в конец галереи. Там в стену были вбиты два маленьких медных крючка. – Смотри с другой стороны и скажи, когда я попаду в пазы. Когда Кэтрин позвала ее вешать портрет, Уинифред подумала, что та хочет поговорить с ней с глазу на глаз. Но, похоже, ей действительно попросту требовалась помощь. Их диалог ограничивался краткими указаниями Уинифред и одобрительными восклицаниями Кэтрин. Наконец портрет был надежно закреплен на стене, и мисс Дарлинг довольно отряхнула руки, присматриваясь. – Вы знали всех этих людей, мэм? – вежливо поинтересовалась Уинифред, когда молчание начало действовать ей на нервы. – Нет, что ты, – рассмеялась Кэтрин, окидывая взглядом галерею. – Тут есть Дарлинги, здравствовавшие еще при королеве Анне. Из всех них я знала только своего деда, отца тети Мисси. Ее взгляд потеплел, словно она забыла, что он приходился родителем и Генри Дарлингу-старшему, отцу самой Кэтрин. – Он был хорошим человеком. Мелисса говорила, что он никогда не выказывал к ней пренебрежения, хотя она так и не вышла замуж. Он же не позволил моему отцу сдать Хэзервуд-хаус в аренду, так тетя Мисси здесь и поселилась. Смотреть на портреты Дарлингов Уинифред давно наскучило. Все как на подбор были черноглазыми и черноволосыми, с высокими лбами и тонкими линиями рта. Семейное сходство прослеживалось и в портрете пожилого мужчины, который сейчас разглядывала Кэтрин, – бакенбарды без малейшей проседи, мягкий, оценивающий взгляд. – В честь него вы назвали Теодора? – попробовала угадать Уинифред. – Нет, от него Тедди получил третье имя – Чарльз. Сын был дан мне Богом, а не моей семьей. Так я его и назвала – «подаренный Богом». – Ему подходит это имя, – согласилась Уинифред. Теодор отличался от всех, кого она когда-либо встречала. Он был наделен редким даром – способностью менять людей к лучшему. Оборотная сторона этого дара заключается в том, что не все желают меняться. Кэтрин будто прочла ее мысли. – Скажи, Уинифред… – Она поправила уголок картины и шагнула назад, оценивая. – В Лондоне Теодор ведь виделся со своим отцом, верно? У Уинифред перехватило дыхание – все-таки она не ошиблась, мисс Дарлинг позвала ее в галерею не просто так. Теодор умолял ее никогда не рассказывать его матери о том, что случилось перед их отъездом – об убийствах, которых они себе не простили[4]. – Только однажды, – удивленным тоном ответила Уинифред, радуясь, что не приходится грешить против истины. – Откуда вы знаете? – Он перестал писать мне о нем после вашего отъезда в Брайтон. Уинифред ожидала новых вопросов, которые сама наверняка бы задала, – что случилось при встрече? Как мистер Уоррен отреагировал на сына? Но Кэтрин больше ничего не спросила. Не отрываясь, она смотрела на Теодора на портрете. Единственная улыбка в ряде суровых, строгих лиц предыдущих поколений Дарлингов. – Вы простили его? – спросила Уинифред. – Уже давно. Я стала бы несчастной, держи я обиду и гнев в себе. Да и как я могла не простить? Он причина, по которой у меня есть Тедди. И… пожалуй, он кое-чему научил меня. Теперь я знаю себе цену. – Кэтрин помолчала и неуверенно добавила: – А… он простил?