– Перед тем, как отправиться к Лауре. – С чего ты взял, что я куда-то ходила? Пожав плечами, Дарлинг отложил тарелку и взялся вытирать полотенцем оловянные ложки. – Просто я подумал, что вас слишком долго не было. Тебе бы наскучило так долго глядеть на море. Уинифред ощутила на языке кислый привкус и сунула листочек в рот. Ей не нравилось врать Теодору или что-то утаивать от него по большей части потому, что она ненавидела то, как своей обезоруживающей откровенностью он заставлял ее чувствовать вину. – Я ходила к доктору, – наконец спокойно сказала она и отложила веточку. Лист мелиссы горчил на языке, но эта горечь была приятной. Послышался лязг – Дарлинг уронил ложку и нагнулся, чтобы поднять ее. Отвернувшись к мойке, он глухо спросил: – Что-то случилось? Тебе нехорошо? – Нет-нет, что ты. – Уинифред потянулась и тронула его рукав. – Просто рука немного беспокоила, только и всего. Дарлинг повернулся и поймал ее пальцы. Невольно скривившись, Уинифред попыталась их высвободить. – Тебе больно? – Нет. Просто… мне не нравится, как она выглядит. – И что? – изумился Теодор. Уинифред вспыхнула и выдернула руку. – Ничего. Не хочу, чтобы ты на нее смотрел. Не хочу, чтобы ты к ней прикасался. Юноша снова протянул к ней руку, но Уинифред спрятала свою. – Почему? – спросил он. – Пожалуйста, не злись. Я правда не понимаю. Уинифред скривилась от острой досады на саму себя. Глупо переживать из-за такой мелочи. – Я всегда была красивой, – выдавила она. Теодор пальцем стер слезинку с ее щеки. – Не важно, насколько дрянной я человек, у меня имелось по крайней мере одно достоинство – красота. А теперь… Она взмахнула изуродованной рукой, и Теодор поймал ее. – Теперь я лишилась и этого. Это ведь уродство, иначе не назовешь. – Не понимаю. Ты ведь все еще красива. – Не безупречно красива. Людям ведь зачастую достаточно одного такого маленького изъяна, чтобы испытать отвращение. – Неужели для тебя красота – в безупречности? – с недоумением спросил Дарлинг. На мгновение Уинифред задумалась. Бывало, ей самой нравились неидеальные вещи, неидеальные люди. Даже у Теодора были изъяны. – Не всегда, – наконец призналась она. – Просто мне предстоит привыкнуть к тому, что я тоже теперь небезупречна. Зажмурившись, Дарлинг нежно поцеловал ее перебитые пальцы. – Невозможно не любить то, что является частью любимого человека, – сказал он. – Может, сейчас тебе в это сложно поверить, но я люблю твои руки, даже если сама ты их ненавидишь. Уинифред рассмеялась сквозь слезы и наклонилась вперед, чтобы поцеловать Теодора. Его губы были сладко-терпкими от вишни. Юноша, не отпуская руки Уинифред, одной ладонью мягко обхватил ее лицо. – Я тоже. Я буду любить тебя, даже если ты сам себя возненавидишь, – пообещала она. Теодор прислонился лбом к ее лбу, часто и тяжело дыша. Его пальцы сильнее сжали ее руку, будто проверяя, действительно ли Уинифред все еще здесь. Уловив этот жест, она прошептала: – Я никуда не уйду. Вечерами Уинифред, сняв кринолин, садилась на диван в гостиной и принималась читать вслух. Книги выбирал Теодор, а читала она медленнее, чем менялись его пожелания, так что ни одну из книг они так и не закончили. Сам Дарлинг пристраивался подле нее на полу. Иногда, когда его клонило в сон, он опускал голову ей на колени, а она рассеянно гладила его по волосам. Так случилось и сегодня. Заметив, что дыхание юноши стало ровным, Уинифред отложила «Дон Кихота» на подушки. Пальцами она принялась перебирать и распутывать его черные пряди и вдруг приметила в них серебряную нить. Затаив дыхание, она разделила пробор, чтобы рассмотреть светлый волос, и увидела еще один, совсем рядом. Издалека могло показаться, что у Дарлинга в волосах запуталась паутина. Ей вспомнился их разговор в лондонской квартирке на Харли-стрит – Дарлинг тогда хвастался, что пошел в мать, у которой волосы до сих пор оставались иссиня-черными. А у самого теперь появились седые волоски на затылке и темени, хотя ему еще не исполнилось и двадцати лет. Уинифред стало горько за него и за его рано утраченную юность. Она обхватила голову Теодора обеими руками и нежно поцеловала в пахнущую мылом макушку. Юноша тут же проснулся и зашевелился. – Винни? – Что? Он сонно моргнул и потянулся вперед, пожимая ее локоть. – Все в порядке? На секунду Уинифред заколебалась, рассказывать ли Теодору о найденных у него седых волосах. Их было не так уж много, и разглядеть их в зеркале он не сумел бы. Сообщи она ему, и Дарлинг наверняка бросится скупать всякую дрянь вроде краски для волос, а цилиндр начнет носить даже в собственной спальне. – Все хорошо, Тедди. Почитать тебе еще? – Да, пожалуйста. Он повернулся и положил голову ей на ноги, а она взяла в руки томик. Но не успела Уинифред перелистнуть страницу, как он снова позвал ее: – Винни? Ее насторожило то, что Теодор не повернулся к ней лицом. – Да? – Мы можем поговорить? Уинифред захлопнула книгу и хотела было встать, но юноша, не пуская ее, крепче прижался головой к ее ногам. – Если ты о Хэзервуд-хаусе, то можешь даже не начинать, – отрезала она. – Прошу тебя! – взмолился Теодор. Он все еще не оборачивался, хоть и знал, в какое Уинифред приходила раздражение, когда не могла прочесть на его лице каждую мысль. – Лаура… – Не пори чушь про Лауру! – рявкнула она, и Дарлинг вжал голову в плечи. – Мы оба прекрасно знаем, что она здесь ни при чем – ты просто хочешь повидаться со своей матерью! – И что в этом постыдного? – после недолгого молчания тихо спросил Теодор. – Разве не естественна тоска сына по матери? Закипая, Уинифред в сердцах швырнула книгу на другой конец дивана, и юноша отодвинулся, подобрав под себя длинные ноги. Когда он говорил так – с обезоруживающей, печальной искренностью, – Уинифред не находила достойного ответа и чувствовала себя бессердечной дрянью. – Перестань вести себя так, будто я запрещаю тебе видеться с матерью! Я уже говорила и скажу снова: поезжай, если тебе так уж хочется! Можешь и Лауру с собой забрать! Уинифред тут же пожалела о своих словах – их с Лаурой сейчас разделяла тонкая комнатная стена, и та наверняка слышала каждое слово. Но Уинифред уже распалилась настолько, что одно только чувство гордости не позволило ей пойти на попятную. Дарлинг наконец повернулся к ней. В глазах у него блестели слезы, но рот сжался в тонкую линию, которую Уинифред ненавидела. Это выражение напоминало ей о человеке, которого она предпочла бы забыть. Об отце Теодора. – Ты знаешь, что я не могу тебя оставить, и пользуешься этим, – дрожащим голосом произнес он, не отводя от Уинифред взгляда. Сложив руки на груди, она отвернулась. У нее горели щеки, и она надеялась, что Теодор этого не замечает. – Не нужно унижать меня своей жалостью, – колко отозвалась она. Слова рвались против ее воли. Уинифред понимала, что причиняет Теодору боль, но получала от этого мстительное, тошнотворное удовольствие. Это было еще одним подтверждением ее правоты: как она – жестокая, себялюбивая, – может встретиться с матерью Теодора? Неужели он не понимает, что Кэтрин не сможет ее не возненавидеть? – Кто я такая, чтобы ты представлял меня своей матери? Теодор застыл, и Уинифред жаром обдало виски. В это мгновение она прокляла себя до глубины души. Она обещала себе, что никогда не потребует от него больше, чем он может ей дать. Но ей, жадной по натуре, всегда было мало. – Тедди, послушай… – мягко начала она. Но Дарлинг уже поднялся на ноги. Теперь он не плакал и не выглядел расстроенным. Скорее… рассерженным. Неудивительно, что Уинифред открывала худшее в нем. – Нет-нет, ты права, – отрывисто возразил Теодор и вышел из комнаты.