Глава 9 Квета Я вырываюсь молча. Пинаюсь. И замираю, когда мой тайный похититель шипит. Говорит, становясь совсем не тайным: – Квета, черти с тобой! – Марек?! – жесткую ладонь от губ я всё ж отдираю. Вскидываю голову, дабы в острые черты лица и серые глаза, сверкающие непонятной ненавистью и яростью, вглядеться. Убедиться, что он. – Марек, – он подтверждает сухо. Дёргает раздражённо уголком рта, и гримаса в мазнувшем свете уже подкравшегося яркоглазого монстра получается жуткой. Быстрой. Но на богатое воображение и страхи почти главный фотограф «Dandy» времени не даёт. Он перехватывает мою руку, сжимает стальными пальцами запястье, тянет за собой вглубь каменного прохода, что у́же Винарны Чертовки[1]. Тащит. И язык, едва успевая переставлять ноги, я прикусываю вместе с сотней вопросов, следую слепо и послушно за личным Белым кроликом, который, как и положено сказочному кролику, спешит и к разговорам не расположен. Не до них. Когда за спиной рокочет мотор, перестают плясать жёлтые огни, замирают, находя вдруг потерянную жертву, и урчание зверя становится разочарованным. Не достать. Не догнать, пусть хлопок двери и вторит перестуку моих каблуков, который дробится о брусчатку, разносится, отскакивая от каменных стен и наполняя пространство эхом. Звоном в ушах. И головой вертеть не стоит, но я всё равно верчу, оглядываюсь на бегу, чтобы чёрную тень, стоящую в сияние фар и не спешащую догонять, увидеть. Не разглядеть. Зашипеть от боли и рывка. – Квета! Марек торопит. Уводит в темноту и неизвестность, что изредка вспарывается огнями и разрезается вспышками голосов, ныряет в дыры проулков, петляет по старинным улицам чужого города. И в пространстве и времени я теряюсь, чувствую себя настоящей Алисой, коя за кроликом всё же прыгнула, перевернула мир с ног на голову и в черноте бесконечного туннеля заплутала окончательно. Упала. На холодные камни перед старой церковью и пронизывающим чернильные небеса шпилем колокольни, в реальность которых, запрокинув голову, я сначала поверить не могу. И задышать снова не могу. Я лишь смотрю. А Марек дёргает вверх, цедит недовольно, удерживает для окружающих, коими враз наполнился весь мир, беззаботную улыбку: – Вставай! – Встаю, – я пытаюсь, поднимаюсь, чтобы сразу охнуть и на Мареке, дабы снова не свалиться, повиснуть. – Каблук... – Удивительно, что только сейчас, – он говорит едко, волочет до скамейки, на которую пихает небрежно. Буравит взглядом. Недоверчивым. И с вопросом, пропитанным недоверием и подозрением, я, поднимая голову и растирая ноющую ногу, его опережаю: – Что ты здесь делаешь? – Могу тоже самое спросить у тебя, – Марек фыркает, крутит головой по сторонам, и в улыбке в ответ на обеспокоенный вопрос проходящей мимо супружеской пары он расплывается лучезарной. Заверяет, что у нас всё прекрасно. И улыбаюсь, подтверждая его слова, я не менее лучезарно, держу хорошую мину при плохой игре, пока законопослушные и добропорядочные баварцы не вызвали порядка ради полицию. – Ты – снег, свалившийся на мою голову, – Марек, глядя вслед удаляющейся паре, выдыхает зло, ерошит и без того всклоченные волосы, и рядом он плюхается, дабы ноги вытянуть и взглядом, полным претензии, одарить уже меня. – Терпеть меня не можешь именно за это? – я любопытствую светским тоном. Размышляю. И ботильон, дыбы оценить масштабы трагедии, всё же стягиваю. – Нет, – он буркает, наблюдает косо за моими действиями и нос морщит неодобрительно, поскольку демонстрация носков в радужную полоску на очередной старинной площади одобрения вызывать не может. – Мне с тобой сложно общаться. Ты… ты взбалмошная и непонятная. – Бывает, – я бормочу рассеяно. Покачиваю каблук, что остался держаться лишь на честном слове и репутации итальянских мастеров, кои свои шедевры создавали для ковровых дорожек, а не забегов и марш-бросков на спасение. Не предусмотрели они как-то подобные жизненные пердюмонокли... – Права была вся редакция, что скучно жить Крайнова не умеет. И я начинаю понимать опасения и переживания Любоша. На тебя было совершенно покушение, а ты сидишь и рассматриваешь свои ботинки!.. Квета, ты меня вообще слышишь?! – Ботильоны, – поправляю я машинально, и под разъяренным взглядом тяжело вздыхаю, переспрашиваю. – Что? – То, что тебя хотели похитить, – он заявляет колючим голосом, приговаривает. – Или убить. Или… не знаю, но та машина ехала за тобой. И ты должна обратиться в полицию. Мы с тобой сейчас пойдем, и ты напишешь заявление. – Марек, мне нужны новые черевички, – я пропускаю мимо ушей про полицию, утверждаю очевидное. – Ты знаешь город. Где? – Где? – он повторяет. Смотрит обескуражено, и про то, что ему со мной сложно, я себе напоминаю, машу для наглядности и простоты ботильоном перед его носом: – Где здесь ближайший обувной? – Какой обувной, Квета?! – он взирает изумленно, и изумление это медленно переплавляется в злость. – Тебе надо в полицию! – Мне надо новые черевички и кофе, – я буркаю протестующе, надеваю ботильон, а задравшийся рукав свитера показывает часы и девятый час вечера. И на ближайший обувной, значит, можно не рассчитывать. До машины мне прыгать инвалидным кузнечиком. – Ты ненормальная, – Марек, закрывая глаза, вердикт выносит обреченно. – Господи!.. – Не поможет, – отзываюсь я легкомысленно. – Моя машина на Швабаханлаге, 17. Крытая стоянка. Как добраться скажешь? – Там ведь больницы, – он произносит удивлённо. После молчания длинной в вечность. И долгого взгляда.