На следующее утро, около одиннадцати, Камилла вышла, пристегнула ребенка в детском кресле и поехала по мосту в обратном направлении, ее машина проскочила в десятке метров от ресторана; к полудню она доберется до Баньоль-де-л’Орна. Всякая вещь существует, стремится существовать, складываются ситуации, порой несущие в себе мощные эмоциональные конфигурации, и так вершится судьба. Ситуация, которую я описываю, продолжалась около трех недель. Обычно я приезжал около пяти часов дня и сразу занимал свой наблюдательный пост, я тут уже вполне обустроился, припас пепельницу и фонарик; иногда я приносил с собой ломти ветчины, гарниром к которой служили овощные консервы из подсобки; как-то раз захватил даже чесночную колбасу. Что касается выпивки, то здешнего запаса мне с лихвой хватило бы на долгие месяцы. Я уже убедился, что Камилла живет одна и у нее нет не только любовников, но и друзей вряд ли много; за эти три недели ее никто ни разу не навестил. Как она дошла до жизни такой? Как мы оба дошли до жизни такой? И, как сказал один бард-коммунист, «разве так живут люди?»[37]. Ну да, ответ – да, так и живут, я начинал понемногу это понимать. И еще я понял, что лучше не станет. Камилла поглощена сейчас глубокой и безраздельной любовью к сыну; это продлится ближайшие лет десять по меньшей мере, а скорее пятнадцать, пока он не уедет учиться – потому что в школе он будет отличником благодаря поддержке заботливой самоотверженной матери и впоследствии получит высшее образование, в этом я нисколько не сомневался. Понемногу ситуация усложнится, у него появятся девушки, а потом и того хуже – у него появится девушка, Камилла ее не примет, став таким образом помехой в их отношениях (и даже если на месте девушки будет юноша, это не спасет ситуацию, прошло то время, когда матери с облегчением узнавали о гомосексуальности сына, сегодня эти педики, видите ли, живут вместе, точно так же избавившись от материнского диктата). Но она будет бороться, бороться за то, чтобы вернуть единственную любовь своей жизни, в течение какого-то времени обстановка будет напряженной, но позже ей придется смириться с реальностью, уступив «законам природы». И вот тогда она снова станет свободной, свободной и одинокой – но ей уже исполнится пятьдесят, время ее уйдет, а уж мое и подавно, я и так еле жив, а через пятнадцать лет и вовсе буду хладным трупом. Уже два месяца я не брал в руки «штайр-манлихер», но все его составные части сочленились легко, податливо и аккуратно, точность подгонки была и правда великолепна. Остаток дня я провел, стреляя по стоявшему чуть поодаль в лесу заброшенному дому, там оставалось разбить еще несколько окон; сноровки я не утратил и с расстояния пятисот метров метко попадал в цель. Мыслимо ли, чтобы ради меня Камилла поставила под угрозу идеальные, неразрывные узы, связывающие ее с сыном? Мыслимо ли, чтобы он, ребенок, был готов поделиться любовью матери с другим мужчиной? Ответы на эти вопросы были довольно очевидны, а вывод неотвратим: либо он, либо я. Убийство четырехлетнего ребенка неизбежно вызовет бурю эмоций в средствах массовой информации, так что мне следовало готовиться к тому, что для поимки преступника будут задействованы значительные силы. Ресторан с панорамным видом быстро идентифицируют как место, откуда был произведен выстрел, но поскольку я, находясь в этом заведении, ни разу, вообще ни разу не снял латексные перчатки, то моих отпечатков тут не останется, будьте уверены. Что касается ДНК, я точно не знал, какие нужны образцы: кровь, сперма, волосы, слюна? Курил я, зажав сигарету в зубах, и по мере поступления выбрасывал окурки в припасенный для этой цели мусорный мешок; в последний момент я выкинул туда и столовые приборы, которые подносил ко рту, хотя мне казалось, что я перестраховываюсь, вообще-то у меня еще никогда не брали ДНК на анализ, ведь систематический забор ДНК у лиц, не проходящих ни по одному уголовному делу, так и не был узаконен, все-таки мы живем в относительно свободной стране, так что никакой особой угрозы я не чувствовал. Скорость действий, считал я, – залог успеха: не пройдет и минуты после выстрела, как я навсегда исчезну из «Ротонды»; не пройдет и часа, как я уже буду ехать по автостраде в сторону Парижа. Однажды вечером, когда я обдумывал все мельчайшие детали убийства, меня пронзило воспоминание о новогоднем ужине в Морзине, тогда впервые родители разрешили мне не ложиться до полуночи, они пригласили друзей, видимо, устроили вечеринку, чего не помню, того не помню, зато я не забыл, в какое пришел возбуждение при мысли, что мы вступаем в новый год, совершенно новый с иголочки год, где любое действие, пусть самое обыденное, вроде питья какао Nesquik, состоится в некотором смысле впервые, мне, наверное, было тогда лет пять, то есть чуть больше, чем сыну Камиллы, и жизнь представлялась мне чередой всевозможных счастий, которые непременно будут расти как снежный ком и когда-нибудь превратятся в еще более великие и многообразные счастья, и в тот момент, когда это воспоминание пробудилось во мне, я почувствовал, что понимаю сына Камиллы, могу поставить себя на его место и эта тождественность дает мне право его убить. Честно говоря, будь я оленем или бразильской макакой, такой вопрос не возник бы: у млекопитающих самец, желая завоевать самку, прежде всего уничтожает все ее предыдущее потомство, дабы обеспечить превосходство своего генотипа. Подобный уклад жизни долгое время сохранялся и у первобытных племен. Теперь я могу не спеша предаваться размышлениям о тех часах или даже минутах, никаких иных жизненных планов, кроме как предаваться размышлениям, у меня нет: не думаю, что противоборствующие силы, те силы, что пытались удержать меня от убийства, имели какое-то отношение к морали; я столкнулся скорее с проблемой антропологического порядка, проблемой принадлежности к позднему биологическому виду и приверженности кодам позднего вида – иными словами, с проблемой конформизма. Если мне удастся преступить черту, вознаграждения я удостоюсь, конечно, не сразу. Камилла будет страдать, страдать чудовищно, и придется выждать как минимум полгода, прежде чем связаться с ней. А потом я вернусь, и она снова полюбит меня, потому что она никогда и не переставала меня любить, все очень просто, только ей захочется ребенка, и захочется довольно быстро; именно так все и будет. Несколько лет назад нас с ней занесло не в ту сторону, мы ужасающим образом прозевали свою судьбу; первый промах, увы, на моей совести, но и Камилла со своей стороны тоже постаралась; и вот теперь настало время работы над ошибками, давно пора, это наш последний шанс, и только я могу исправить положение, мне и карты в руки, «штайр-манлихер» – вот наше спасение. Уже в следующую субботу днем мне представился удобный случай. В начале марта воздух был уже по-весеннему теплый, и, приоткрыв широкое окно, выходящее на озеро, чтобы просунуть в него ствол винтовки, я не ощутил ни малейшего дуновения, то есть ничто не могло помешать мне уверенно и точно прицелиться. Мальчик сидел за столом на террасе перед большой картонной коробкой с кусочками диснеевского пазла – благодаря биноклю я разглядел, что это была «Белоснежка», но пока что он собрал только лицо и верхнюю часть туловища главной героини. Я настроил оптический прицел на максимум, навел оружие на цель, и мое дыхание стало ровным и замедленным. Голова ребенка, повернутая ко мне в профиль, заняла целиком весь видоискатель; сам он сидел не шелохнувшись, поглощенный головоломкой, – сбор пазла действительно требует максимальной сосредоточенности. За несколько минут до того его няня поднялась наверх – я заметил, что, когда мальчик принимался за чтение или игры, она, воспользовавшись передышкой, поднималась на второй этаж и, надев наушники, погружалась в интернет, возможно, это займет ее на несколько часов, вряд ли она спустится раньше, чем придет время кормить ребенка обедом. Минут десять он вообще сидел неподвижно, если не считать медленных движений руки, когда он рылся в коробке с пазлом, – лиф Белоснежки принимал уже законченный вид. Его неподвижность была сродни моей – никогда я еще не дышал так медленно, так глубоко, никогда еще мои руки не дрожали так редко, никогда еще я так уверенно не обращался с винтовкой, я знал, что произведу сейчас идеальный, уникальный выстрел, несущий освобождение, самый важный выстрел в моей жизни, являвшийся, по сути, единственной целью долгих месяцев тренировки. Так неподвижно я провел еще десять минут, скорее даже пятнадцать или двадцать, и тут мои пальцы задрожали, я рухнул на пол, проехавшись щекой по ковру, только сейчас я понял, что это конец, что я не выстрелю, что мне не удастся изменить ход вещей, что механизмы несчастья сильнее меня, что мне уже никогда не вернуть Камиллу, мы умрем в одиночестве, в несчастье и одиночестве, каждый сам по себе. Когда я встал, меня затрясло, я ничего не видел из-за слез и наугад нажал на спуск, широкое панорамное окно ресторана разлетелось вдребезги, с таким грохотом, что его, наверное, услышали в доме напротив, подумал я. Я направил бинокль на мальчика: нет, он не шевельнулся, увлеченный пазлом, платье Белоснежки постепенно приобретало законченный вид. Медленно, ужасно медленно, с медлительностью, достойной похоронной процессии, я развинтил «штайр-манлихер», и детали, как всегда ловко, улеглись в свои пенопластовые ячейки. Закрыв футляр из поликарбоната, я чуть было не поддался искушению выбросить его в озеро, но решил, что столь демонстративное признание собственного провала ни к чему, провал и так уже состоялся, и педалировать его таким образом было бы несправедливо по отношению к моему бравому карабину, который ни о чем другом и не помышлял, кроме как служить хозяину и осуществлять его замыслы с безукоризненной точностью и блеском. Чуть позже меня посетила мысль перейти мост и познакомиться с мальчиком. Две-три минуты я обдумывал эту идею, потом допил бутылку вишневого Гиньоле, и разум вернулся ко мне, ну или некая нормальная форма разума, я мог стать для мальчика только отцом или заместителем отца, но плевать он хотел на какого-то там отца, и вообще, зачем этому ребенку отец? Совершенно незачем, у меня создалось ощущение, что я бесконечно ломаю голову над неизвестными уже решенного уравнения, решенного, кстати, не в мою пользу, я уже говорил – либо он, либо я, так вот оказалось, что он. Наконец, одумавшись, я положил оружие в багажник своего «мерседеса G 350 TD» и, не оглядываясь, отправился в Сент-Обер. Через месяц с чем-то хозяева придут открывать ресторан, обнаружат следы незаконного пребывания, обвинят, вероятно, какого-нибудь бомжа, решат установить внизу дополнительную сигнализацию для охраны служебного входа, и еще не факт, что жандармерия заведет дело и займется поиском отпечатков. Ну а что касается меня, то, судя по всему, ничто уже не могло замедлить моего погружения в полную прострацию. Но я все-таки не уехал из дома в Сент-Обер-сюр-Орн, во всяком случае не сразу, что задним числом мне трудно объяснить. Я ни на что не надеялся и прекрасно сознавал, что надеяться не на что, мой анализ сложившейся ситуации казался мне исчерпывающим и верным. О некоторых областях человеческой психики до сих пор еще мало что известно, они недостаточно изучены, поскольку немногие, к счастью, сталкиваются с такой необходимостью, а тем, кто сталкивается, как правило, уже недостает ясности мышления, чтобы составить достоверное их описание. К этим областям можно подступиться, только используя парадоксальные и самые абсурдные установки, из коих мне на ум приходит только одна – сверх надежды поверить с надеждою[38]. Это не похоже на ночной мрак, это намного хуже; лично я не пережил подобного опыта, мне кажется, что, даже увязая в настоящей ночи, полярной ночи, которая длится шесть месяцев кряду, человек не утрачивает представления и воспоминаний о солнце. Я вступил в ночь без конца, но все же во мне, в глубине моего существа теплилось нечто – не надежда, нет-нет, а, скажем так, неуверенность. Иначе говоря, сделав последний отчаянный ход и проиграв партию, некоторые – о нет, не все, не все, – продолжают уповать на то, что нечто на небесах возобновит игру, решит вдруг пересдать карты или бросит кости по своему усмотрению, даже если сами эти люди никогда, ни разу в жизни не ощутили ни вмешательства, ни просто присутствия какого бы то ни было божества, даже если они сознают, что не особенно-то и заслуживают вмешательства благожелательного божества и отдают себе отчет, учитывая нагромождение ошибок и прегрешений, из которых и состоит их жизнь, что заслуживают этого меньше, чем кто-либо. Договор аренды действовал еще в течение трех недель, и в этом я усматривал, по крайней мере, одно преимущество – моему безумию был положен конкретный временной предел – хотя вероятность того, что я продержусь в этой ситуации дольше нескольких дней, казалась бесконечно ничтожной. Пока что мне срочно надо было смотаться в Париж и обратно, поскольку я собирался перейти на капторикс 20 мг – такой элементарной мерой по выживанию я никак не мог пренебречь. Я записался на прием к доктору Азоту на послезавтра на одиннадцать утра, с небольшим запасом времени на случай опоздания поезда. Поездка, как ни странно, пошла мне на пользу, переключив мои мысли хоть и на негативные, понятное дело, но зато отвлеченные рассуждения. Поезд прибыл на вокзал Сен-Лазар с задержкой в тридцать пять минут, как я, впрочем, и предполагал. Старозаветная профессиональная гордость железнодорожников, их старозаветная пунктуальность и соблюдение графика, столь неколебимые и самоочевидные в начале двадцатого века, что крестьяне в деревнях сверяли настенные часы по проходящим поездам, исчезли окончательно и бесповоротно. Национальная компания французских железных дорог принадлежит к числу предприятий, вырождение и крах которых происходили на моих глазах. Мало того что расписание сегодня следует воспринимать просто как насмешку, так еще и само понятие ресторанного сервиса, очевидно, исчезло из обихода междугородных поездов, равно как и всякая, даже отдаленная мысль об обслуживании подвижного состава, – из разодранных сидений вечно лезет какая-то непонятная набивка, а туалеты, по крайней мере те из них, что открыты – вероятно, по недосмотру, – так засраны, что я не смог заставить себя туда войти и предпочел справить нужду на платформе между вагонами. Ощущение глобальной катастрофы всегда немного смягчает катастрофы личные, наверняка именно по этой причине самоубийства так редко случаются в военное время, так что я чуть ли не бодрым шагом направился к улице Атен. Но уже первый взгляд, обращенный на меня доктором Азотом, лишил меня всяких иллюзий. В нем смешались тревога, сострадание и сугубо профессиональная озабоченность. «Плохи дела…» – кратко заметил он. Мне нечего было возразить ему, тем более что мы не виделись несколько месяцев, и ему, в отличие от меня, было с чем сравнивать. – Ради бога, я поменяю вам дозировку, но вообще-то что пятнадцать, что двадцать миллиграммов… Антидепрессанты – это не панацея, я полагаю, вы в курсе. Я был в курсе. – Кроме того, имейте в виду, двадцать – это предельная дозировка, существующая сегодня в продаже. Конечно, вы можете принимать по две таблетки, перейти на двадцать пять, тридцать, а затем и тридцать пять миллиграммов, но дальше-то что? Лично я не советовал бы. Дело в том, что максимальная дозировка, прошедшая тесты, – двадцать, и рисковать мне не хочется. Как у вас с половой жизнью? Услышав этот вопрос, я опешил. Вопрос был вполне уместный, надо признать, и к ситуации, в которой я оказался, имел отношение хотя и косвенное и весьма, на мой взгляд, отдаленное, но тем не менее. Я ничего не ответил, но, вероятно, развел руками и открыл рот, то есть достаточно красноречиво дал понять ему, что никак, потому что он сказал: «О’кей, о’кей, все ясно…» – Я вам выпишу направление на анализ крови, проверим уровень тестостерона. Полагаю, он у вас очень низкий; серотонин, вырабатываемый при приеме капторикса, в отличие от обычного серотонина ингибирует синтез тестостерона, не спрашивайте меня почему, об этом ничего не известно. Как правило – заметьте, я говорю: как правило, – этот процесс полностью обратим. Как только вы прекратите принимать капторикс, все вернется на круги своя, во всяком случае, это показали исследования, но стопроцентной уверенности нет, вообще-то, если бы пришлось дожидаться абсолютной научной достоверности, ни один препарат не был бы выпущен в продажу, вы понимаете, о чем я? Я кивнул. – И все же, все же… – продолжал он, – давайте не будем ограничиваться тестостероном, проверим ваш гормональный профиль. Только я не эндокринолог, некоторые параметры, возможно, окажутся не в моей компетенции; может быть, хотите с кем-то проконсультироваться, я знаю одного неплохого специалиста. – Лучше не надо… – Лучше не надо… Ну, видимо, я должен усмотреть в этом знак особого доверия. Что ж, пойдем дальше. В принципе, гормоны – это не бог весть что, их всего-то от силы десяток наберется. Кстати, будучи студентом, я очень увлекался эндокринологией, это был один из моих любимых предметов, так что я с удовольствием тряхну стариной… От его слов слегка пахнуло ностальгией, видимо, это неизбежно, когда в определенном возрасте вспоминаешь студенческие годы, я прекрасно его понимал, тем более что тоже обожал биохимию, изучение свойств сложных молекул доставляло мне странное удовольствие, с той только разницей, что меня интересовали скорее растения, например, молекулы хлорофилла и антоцианов, но в общем и целом мы недалеко ушли друг от друга, поэтому я прекрасно понял, что он имел в виду. Я вышел от него с рецептом и направлением на анализы, закупил капторикс 20 мг в привокзальной аптеке; что касается гормонального профиля, то он подождет моего возвращения в Париж, я вернусь в Париж, теперь мне никуда не деться, безграничное одиночество смотрится здесь все-таки более естественно, оно сообразно окружающей среде. И все же я съездил напоследок на берег озера Рабоданж. Воскресный полдень – самое подходящее время, ее наверняка не будет дома, по воскресеньям она обедает с родителями в Баньоль-де-л’Орне. Скорее всего, подумал я, будь она у себя, я бы не решился сказать ей «прощай навсегда». Прощай навсегда? Это я серьезно? Да, серьезно, в конце концов, я видел, как умирают люди, я сам скоро умру, мы всю жизнь, если только она не выдастся благословенно краткой, то и дело прощаемся навсегда, практически каждый день. Погода стояла великолепная, в лучах яркого жаркого солнца светилось озеро и мерцали леса. Не стонали ветры, не журчали воды, и вообще нежелание природы проявить хоть какое-то сочувствие казалось чуть ли не оскорбительным. Вокруг было тихо, величественно, безмятежно. Неужели я смог бы прожить вдвоем с Камиллой долгие годы в этом лесном домике на отшибе и чувствовать себя счастливым? Да, я точно знал, что да. Моя и без того незначительная потребность в общественных отношениях (если мы подразумеваем под этим любые отношения, кроме любовных) с годами вообще бесследно исчезла. Нормально ли это? Конечно, малопривлекательные наши предки жили общинами из нескольких десятков человек, и эта схема сохранялась долгое время как у охотников и собирателей, так и у первых земледельческих племен, их поселения были размером с небольшую деревушку. Но с тех пор много воды утекло, люди выдумали города с их естественным спутником – одиночеством, альтернативой которому могла быть только семейная жизнь, к племенному строю нам уже нет возврата, некоторые социологи, не блещущие умом, усматривают новые племена в «сводных семьях», может, оно и так, но лично я сводных семей никогда не видел, в отличие от «разводных», собственно, только такие семьи мне и попадались, не считая тех случаев, надо сказать многочисленных, когда процесс распада начинался еще на стадии супружеской жизни, до рождения детей. Что касается процесса воссоединения, то я не имел счастья созерцать его в действии, «Тоской, доступной всем, загадкой, всем известной, / Исполнена душа, где жатва свершена»[39], справедливо писал Бодлер, в общем, я считаю, что эти россказни про сводные семьи просто отвратительная хрень, а то и чистой воды пропаганда, восторженная, постмодернистская, не имеющая отношения к жизни, рассчитанная только на чиновников высших и сверхвысших категорий, которую за пределами, к примеру, Порт-де-Шарантон никто никогда не услышит. Так что да, я смог бы жить вдвоем с Камиллой в уединенном домике посреди леса, каждое утро я смотрел бы, как солнце встает над озером, и, думаю, был бы счастлив – в той степени, в которой мне это вообще дано. Но жизнь, как говорится, решила иначе, вещи мои были сложены, и я мог оказаться в Париже уже во второй половине дня. Я сразу узнал дежурную в отеле «Меркюр», и она тоже меня узнала. «Вы вернулись?» – осведомилась она, и я подтвердил немного взволнованно, потому что догадывался, даже знал наверняка, что она чуть было не сказала: «Вы снова с нами?» – но удержалась в последний момент, засомневавшись, – должно быть, она обладала очень тонким чутьем на допустимую степень фамильярности с клиентом, пусть даже постоянным клиентом. Ее следующая фраза «Вы же погостите у нас недельку?», если не ошибаюсь, в точности повторяла ту, что она произнесла несколько месяцев тому назад, когда я поселился тут впервые. С ребяческой радостью, не лишенной некоторой патетики, я вновь увидел свой крошечный номер, его хитроумную функциональную обстановку, и на следующий же день возобновил свои прогулки, следуя по привычному маршруту от брассери «О’Жюль» к «Карфур Сити» по улице Абеля Овелака, на которую я сворачивал, пройдя немного по авеню де Гоблен, и шел по ней уже до поворота на авеню Сестры Розалии. Что-то тут, однако, изменилось в общей атмосфере, ведь миновал год или почти год, было уже начало мая, на удивление теплого мая, настоящая прелюдия лета. По идее, я должен был бы ощутить нечто вроде вожделения или просто желания, глядя на девушек в коротких юбках или обтягивающих легинсах, которые, сидя за соседними столиками в брассери «О’Жюль», заказывали кофе и, полагаю, поверяли друг другу любовные тайны, ну не сравнивать же им свои договоры страхования жизни, в самом деле. Но я ничего не чувствовал, решительно ничего, притом что теоретически мы принадлежали к одному и тому же виду, надо бы мне заняться этим своим гормональным балансом, доктор Азот просил прислать ему копию результатов. Когда через три дня я позвонил ему, он, казалось, смутился. – Слушайте, странное дело… Если вы не возражаете, я хотел бы проконсультироваться с коллегой. Давайте увидимся через неделю? Не задавая лишних вопросов, я отметил день приема в ежедневнике. Когда врач сообщает, что обнаружил некоторые странности в ваших анализах, для порядка надо хоть немного встревожиться; но это не про меня. Нажав на отбой, я тут же пожалел, что не потрудился даже притвориться обеспокоенным, не проявил ни малейшего интереса, которого, вероятно, он от меня ждал. Разве что, подумал я чуть позже, он действительно не понимал, в каком я состоянии; вот уж действительно есть от чего смутиться. Он записал меня на следующий понедельник в полвосьмого вечера. Видимо, я был его последним пациентом в этот день, может, он даже немного задержался ради меня. Доктор выглядел измученным, он закурил «Кэмел» и предложил сигарету мне – прямо как приговоренному к смертной казни. Я видел, что он набросал какие-то расчеты на листке с анализами. – Ну что ж… – начал он, – уровень тестостерона у вас очень низкий, но этого следовало ожидать, учитывая капторикс. А вот уровень кортизола намного превышает норму, уму непостижимо, сколько вы вырабатываете кортизола. Вообще-то… я могу говорить с вами откровенно? Я ответил, что да, ведь до сих пор все наши беседы были достаточно откровенными. – Так вот, вообще-то… – Он все равно никак не мог решиться, у него аж губы задрожали, когда он произнес: – У меня создалось впечатление, что вы просто-напросто умираете от тоски. – А разве от тоски умирают, что это, в принципе, значит? – Вот единственный ответ, который пришел мне в голову. – Ну, это, конечно, не вполне научная терминология, но лучше уж называть вещи своими именами. Понятно, что убьет вас не тоска, в смысле – не напрямую. Полагаю, вы уже начали толстеть? – Видимо, да, я не обратил внимания, но не исключено. – С таким кортизолом это неизбежно, вы будете все больше и больше толстеть, пока не достигнете стадии ожирения. А при ожирении смертельных заболеваний хоть отбавляй, выбор у вас будет богатый. Именно из-за кортизола я и решил поменять вам лечение. Я не рискнул посоветовать вам прекратить прием капторикса, опасаясь, что у вас повысится уровень кортизола; но сейчас, честно говоря, он и так зашкаливает. – То есть вы советуете больше не принимать капторикс? – Как сказать… Это, конечно, спорное решение. Потому что в таком случае вернется депрессия, на сей раз гораздо более лютая, так что вы совсем человеческий облик потеряете. С другой стороны, если не откажетесь от капторикса, на сексуальной жизни можете поставить крест. Необходимо поддерживать серотонин на приемлемом уровне – сейчас он у вас в норме, – снизив кортизол, и, возможно, немного увеличив дофамин и эндорфины, это было бы идеально. По-моему, я вас совсем запутал, вы понимаете, о чем я? – Не совсем, если честно. – Ладно… – Он снова растерянно взглянул на листок с анализами, похоже, он сам уже не доверял собственным выкладкам, и, подняв на меня глаза, спросил в лоб: – А о проститутках вы не думали? Я разинул рот от удивления, видимо в буквальном смысле слова, потому что он, впечатленный моим оторопелым видом, тут же спохватился: – Ну, теперь принято называть это эскорт-услугами, впрочем, один черт. В средствах, если я не ошибаюсь, вы не очень стеснены? Я подтвердил, что, по крайней мере, с этой точки зрения у меня пока все в порядке. – Так вот… – он явно приободрился от моих слов, – среди них, знаете ли, попадаются очень даже ничего. Вообще-то это исключение из общего правила, в основном это просто щелки для купюр, кроме того, они считают своим долгом разыгрывать желание, удовольствие, любовь и так далее, наверное, юные придурки на это ведутся, но с такими, как мы, этот номер не проходит (он, вероятно, хотел сказать «как вы», но сказал-то «как мы», чудной мне все-таки попался доктор). Короче, в нашем случае отчаяние только возрастет. Зато можно потрахаться, что нельзя сбрасывать со счетов; лучше, конечно, спать с приличной девушкой, но вы, полагаю, это и сами знаете… Ну вот, – продолжал он, – ну вот, я подготовил вам небольшой список… – Он вытащил из ящика стола лист бумаги формата А4 с тремя именами: Саманта, Тим и Алиса; против каждого имени был указан номер мобильного телефона. – На меня ссылаться необязательно. Впрочем, нет, может, лучше как раз сослаться, девушки осторожничают, оно и понятно, нелегкое у них ремесло. Я не сразу пришел в себя от изумления. Я, разумеется, понимал, что врачи не всемогущи, надо хоть иногда получать удовольствие, чтобы жить дальше, чтобы, как говорится, ноги передвигать, но все таки эскорт-герл это уж слишком, и я умолк, он тоже подождал пару минут, прежде чем продолжить (на улице Атен уже не было движения, и в кабинете воцарилась тишина):