Тетушкой Захаров интересоваться больше не стал: боялся, что излишние подробности наведут допрашиваемого на мысль об изъятии письма. На этом допрос был закончен. Как только Петухов вышел из кабинета, Захаров нетерпеливо обратился к Ланцову: - Что ты скажешь о письме? - По-моему, тут все ясно. Жара - предупреждение об опасности, пироги, съеденные собакой, - плащ и пиджак Северцева, собаки - мы с вами. Завелись клопы - супруги Иткины. Моль начинает трогать вещи - сигнал об опасности. По-моему, так. - Хитер, старик, хитер. Попробуй посторонний пойми, что здесь и рапорт, и предупреждение, и приказ. - И словно кому-то угрожая или с кем-то не соглашаясь, Захаров горячо продолжал: - Но обожди, обожди, лисица, это письмо будет твоим капканчиком. Да, кстати, лейтенант, ведь письмо без обратного адреса? - А вот эти крючки в буквах «в» и «у», вот эта завитушка у заглавного «П»? Разве они не походят друг на друга? - Лаицов положил конверт рядом с протоколом допроса, где стояла роспись Петухова. - Когда же это ты успел. Ведь протокол был у меня? - Ну, брат, оперативнику спрашивать о таких вещах вслух нельзя. Засмеют. Давай-ка лучше подумаем, как быть дальше? Взвесив и обсудив все «за» и «против», они решили: Захаров должен немедленно ехать в Москву по адресу тетушки Петухова, Ланцов остается на месте. В его распоряжении - Санькин и Касатик. Позвонив Григорьеву, Захаров доложил обо всем, что выяснилось после его отъезда, и, получив указание еще бдительней следить за домом Петуховых, передал его Ланцову, хотя внутренне был убежден, что в этом уже не было никакой необходимости, так как тропинка, по которой можно выйти на грабителей, теперь лежит через дом московской тетушки. С первым же электропоездом Захаров выехал в Москву. 30 Захаров ходил по комнате, как тоскующий по родине тигренок, завезенный в чужую страну и посаженный в тесную клетку зоопарка. Не было только людей, которые смотрели бы на него и показывали пальцем. В комнате находилась лишь Мария Сергеевна. Она и рада бы помочь сыну, но не могла, не знала, как это сделать. Было одиннадцать часов вечера. Москва уже начинала, затихать. Подойдя к столу, Захаров раскрыл толстую тетрадь с надписью «Дневник практиканта», присел и принялся быстро писать. «Тот, кто выдумал пословицу «Век живи и век учись», одним только этим поставил себе памятник. Учиться! Учиться спокойствию, выдержке и главное - не плясать там, где нет еще основания радоваться. Если бы самым тонким электронным прибором высокой частоты врач-психиатр мог измерить мой тонус, начиная со вчерашнего вечера, когда я, как одержимый, бросил все и кинулся в Москву искать «тетушку», то результаты этих показаний на шкале хитрого прибора могли бы ошеломить психиатра. Я горел, я летел, как на крыльях, я, как живую, видел эту старушку в черном и с родинкой на верхней губе… От нее я уже видел нити, ведущие к тем, кого мы ищем. В Москве «тетушки» не оказалось. Она, как об этом сообщили соседи, две недели назад уехала куда-то в деревню к родственникам. «Куда-то…» - легко сказать, когда мне ее нужно немедленно, сейчас. Два битых часа ушло только на то, чтобы у десятого соседа узнать, что «тетушка» уехала к родственникам на дачу в Застольное. Но что это за родственники, их адрес? Снова задача. Еду в Застольное. Десять утра. Письмо племянника к «тетушке» заучил наизусть. И странно, чем труднее становился путь к «тетушке», тем сильнее и сильнее разгорался во мне азарт. Найти ее во что бы то ни стало! Временами казалось, что я ищу не грабителей Северцева, а «тетушку», точно на ней должен замкнуться круг всей операции. В Застольном сотни дач и почти в каждом доме старуха… Что делать? Ходить по домам и спрашивать, проживает ли у вас московская гостья по фамилии Курушина Татьяна Григорьевна? Это и глупо, и мучительно долго. Были минуты, когда хотелось бросить все, пойти к Григорьеву и сказать: «Хватит! Я уже напрактиковался, мне пора за свою работу приниматься!» На посту оно как-то покойнее, там кончил работу - и выключайся. Влюбляйся, читай, думай, о чем угодно… А здесь ложишься и встаешь с одной мыслью: в какую сторону сделать следующий шаг? Даже во сне и то нет покоя. …Под гигантскими соснами хорошая зеленая травка. Кругом ни души. Прилег. Не верится, что люди могут вот так, ни о чем не думая, лежать на траве и отдыхать. Стал припоминать подробности разговора с соседями Курушиной. Постой, постой, а ведь они, кажется, сказали, что за ней приезжал горбатенький племянник из Застольного. Горбатенький… Ведь это примета. Мысль снова заработала. Постовые милиционеры в Застольном должны знать всех горбатеньких, их не так-то много в поселке. А время идет, время летит. Обратился к первому милиционеру. Уж очень долго он что-то припоминает. Горбатенький ему неизвестен. Нашел другого постового. Этот побойчей, по говорку, видать, владимирский. Этот знает двух горбатеньких в Застольном: один работает садовником у профессора, другой - сапожником в инвалидной артели. Мне, конечно, нужно того, который сапожником в артели. Мой горбатенький не может пригласить «тетушку» на дачу к профессору. Иду к тому, что работает в артели. Навстречу вышел пожилой горбатый человек с осипшим от водки голосом. Оглядел меня нехорошим взглядом и ответил, что никакой тетушки из Москвы в их доме нет. Что-то зловещее слышится в его голосе. А потом, зачем он стоял у калитки до тех пор, пока я не скрылся в переулке? Постовой повел меня к даче профессора. Не думаю, чтоб уголовная тетушка Петухова могла отдыхать на такой даче. Если только, чтоб обобрать? Красивый двухэтажный деревянный дом в старинном русском стиле. А цветы! Таких цветов я еще не видел. По двору носится громадный бульдог. По обочине фруктового сада густой зеленой стеной тянутся декоративные деревья какой-то неизвестной мне породы. По дворику за бабочкой бегает с сачком девочка. Спрашиваю у нее садовника. Жду. Девочка куда-то убежала, и через минуту к калитке подошел садовник. Горбатенький и в красной тюбетейке. Лицо кроткое, как у монаха, и доброе. Спрашиваю Татьяну Григорьевну Курушину. Садовник поинтересовался, кто я и зачем мне ее нужно. Отрекомендовал себя соседом Михаила Романовича Петухова, из Люберец. Садовник ответил, что он ее племянник и что тетушка лежит в больнице. Спрашиваю, давно ли? Отвечает, что уже две недели. Что-то не то. Врет. Северцева ограбили неделю назад, а он - две недели! Спрашиваю, в какой больнице? Сказал, Это недалеко, в десяти минутах ходьбы. На прощанье садовник срезал несколько роз и гладиолусов и просил передать их тетушке от его имени. Взял букет и испытываю странное чувство: несу цветы тому, кому в воображении уже дал двадцать лет тюрьмы. По пути в больницу почувствовал себя собакой-ищейкой, которая идет по следу. От радости даже хотелось взвизгивать. Но вот и больница. Все в белых халатах, тишина. Неприемный день. Дохожу до главного врача. Он меня, кажется, сразу понял, хотя я ему только намекнул о цели прихода в самых общих словах. Догадлив старик! Из-под седых волосатых бровей шустрые глаза выглядывают, как два молоденьких мышонка из-под банных мочалок. Открыл передо мной историю болезни Курушиной и сказал… Нет, не сказал, а скорее зарезал. Курушина Татьяна Григорьедна доставлена в больницу в тяжелом состоянии девятнадцатого июня с острым приступом гипертонии. Две недели назад!.. «Жара! - развел руками лечащий врач. - А для гипертоников это бич». Вспомнилось письмо Петухова. Жара, гипертония, две недели. Проверил и другие документы: всюду значится, что старуху положили в больницу две недели назад. Хотелось завыть на всю больницу, но что же сделаешь? Просил у главврача разрешения побеседовать с больной. Разрешил. Дали белый халат. С цветами в руках прохожу в палату. Две койки. Тетушку Петухова узнал сразу: на другой койке лежала девочка. Какие у старухи умные и добрые глаза! Стало обидно за все, что думал о ней раньше. Передал цветы и сказал, что это от племянника, только что срезал. Во всем облике старухи: во взгляде, в голосе, в улыбке проступает что-то ласковое. Сказал, что я из Люберец, сосед ее племянника - Михаила Романовича, который просил изведать его тетушку и пригласить в гости. При упоминании Петухова лицо больной омрачилось, она даже стала тяжелее дышать. Спрашиваю: «Что с вами?», подаю воды, но она только качает головой и говорит: - Не нравится мне их жизнь. Не поеду я к ним вгости. Два года назад была раз за все десять лет, и вряд ли еще вздумаю. - Почему же? - спрашиваю. - Обидели они меня. - Чем же? - Я вижу, что дыхание больной становится еще хуже. Извинился, попрощался и позвал врача. От злости на себя дорогой в Москву готов был… О Петухов, Петухов! Как ты хитер! Зачем тебе понадобилось гнать меня по ложному следу своей «шифровкой»? Ты, конечно, не рассчитывал, что тетушка больна и что твоя ловушка будет так скоро разгадана. Ты хотел, чтобы мы, как овцы, шарахнулись гуртом, все до одного, следить за твоей тетушкой и кружились бы вокруг нее столько времени, сколько тебе нужно для того, чтобы запорошить опасные следы. А как ты вздрогнул, как изменился в лице на последнем допросе, когда я упомянул имя московской тетушки! Ты играл. Играл, как опытный, уверенный в своем мастерстве актер. Но ты не учел одного, что майор видит дальше нас всех и не был таким легковерным, какими ты хотел видеть нас. Наблюдение за твоим домом не снято. Ланцов в Люберцах, а это значит, что майор хитрее тебя. Майор… Как он хохотал, когда прочитал «шифровку», и как он посуровел, когда вдоволь насмеялся. Ты даже не знаешь, что майору известны все твои старые «сибирские» грехи. Иткин, как человек, которому нечего терять, рассказал все: и про банду «Черная кошка», где ты был чуть ли не патриархом, и про последнее твое крупное «дело»: ограбление железнодорожного вагона с мануфактурой на перегоне Карган-Убинская. Не берут тебя пока только по одной лишь причине: майор надеется, что вот-вот к тебе должен наведаться кто-нибудь из «друзей» Северцева или перекупщики. Но там Ланцов. Он менее эмоционален и более спокоен. Как многому мне нужно еще учиться у Ланцова. А у майора - всю жизнь». Захаров закончил запись в дневнике и, накинув пиджак, вышел из дома. Думая о завтрашнем дне, он свернул на центральную улицу и направился вниз, к Красной площади. Как ни странно, но на этой шумной, многолюдной улице лучше думалось. Звуки машин, разноцветные огни, говор прохожих - все это сливалось во что-то единое, монотонно-гудящее, сверкающее, питало его фантазию, которая рождала различные версии по делу Северцева. Проходя мимо дома Наташи, он завернул во дворик и посмотрел на освещенный балкон с лепными узорными перилами, откуда он любил смотреть на вечернюю Москву. Дверь на балкон была открыта, но балкон был пуст. Пошел дальше. На Красной площади Николай остановился у Мавзолея Ленина и стал дожидаться смены караула. Не раз ему приходилось наблюдать эту торжественную церемонию, и всякий раз она будила в нем такое сильное чувство, какое испытывает старый солдат, когда вдруг неожиданно услышит военный оркестр, идущий впереди походной колонны. Старый солдат в такие минуты, замерев по стойке «смирно», будет долго-долго провожать глазами и сердцем стройные военные шеренги, оглушающие своей могучей поступью каменную мостовую. Дождавшись смены караула, Захаров тихо побрел назад. Домой вернулся в первом часу ночи. 31 Рано утром, на второй день после того как уехал Захаров, Ланцов, чтоб не сидеть без дела, принялся просматривать протоколы допросов Петухова, выписывая на отдельном листе расхождения в показаниях. За этим занятием он провел больше часа, пока, наконец, не раздался долгожданный телефонный звонок. Звонил Касатик. Получив ответный пароль, он сообщил о странном поведении в доме, за которым наблюдал. Двадцать минут назад хозяйка с двумя глиняными горшками подошла к изгороди, отделяющей сад Петуховых от огорода Дембенкиных. Осмотревшись, она подтащила к частоколу козлы, на которых пилят дрова, и, забравшись на них, повесила горшки на самые высокие колья. Это одно. Второе: ставни угловой комнаты дома, в которой хозяева завтракают и обедают, до сих пор еще закрыты, хотя днем они обычно бывают открыты. Ланцову это сообщение показалось важным, и он передал Касатику, чтоб тот продолжал наблюдение и не медлил с информацией. В ожидании прошел час, за ним другой… Ланцов уже успел прочитать от корки до корки старый номер «Огонька», а Касатик еще не давал о себе знать. Только в восьмом часу раздался телефонный звонок. На этот раз Касатик доложил, что пять минут назад со стороны переулка от станции к дому Петуховых шла старуха. Она в черной длинной юбке и в черной кофте. С палочкой в руках и с узелком под мышкой. Не доходя до дома метров двадцати, она неожиданно остановилась и, перекрестившись, прошла мимо. Скорее всего, ее напугали горшки. Затем старуха заглянула в сельпо, но ничего там не купила. Сейчас подходит к станции. Дорогой она дважды оглядывалась. - Лицо? Вы видели ее лицо? - с тревогой спросил Ланцов. - Да, видел хорошо. Лицо неприятное. На верхней губе большая родинка с длинными волосами. «Она», - подумал Ланцов и, поблагодарив Касатика, положил трубку. Он заглянул к Санькину в следственную комнату. Тот сидел за столиком и писал рапорт о приостановлении старого дела, по которому не обнаружилось состава преступления. - Лейтенант, - обратился к нему Ланцов. - Посмотрите в окно. Видите из Милькова к станции идет старуха? - Вижу. - Это та, которую мы ищем. Она сейчас возьмет билет и уедет в Москву. - Ланцов взглянул на часы. - Ровно через пять минут будет поезд. Вам придется ее «вести», пока она благополучно не прибудет домой. Как только убедитесь, что старуха дома, немедленно звоните майору Григорьеву. Телефон вы знаете. Это пока все. Санькин молча закрыл свой столик и вышел на перрон. Через две минуты он уже сидел в одном вагоне со старухой. 32 Олимпиада Арнольдовна Кулагина до революции была неофициальной пайщицей публичного дома госпожи Медниковой. В 1914 году, после того как у нее убили на германском фронте мужа, Кулагина спуталась с одним гвардейским офицером, заядлым кутилой, выдававшим себя за холостяка. В заведении Медниковой он чувствовал себя своим человеком. От этого гвардейца Кулагина забеременела и ждала ребенка. Вскоре, однако, обнаружилось, что у него в Петрограде жена и двое детей. С горя Кулагина начала пить. Всякий раз, напившись, она рассказывала о своей несчастной любви и о подлеце офицере, на которого потратила почти все сбережения. В таком-то положении, проматывающую в непрерывных разгулах и оргиях свою долю в заведении Медниковой, Кулагину застал семнадцатый год. Выселенная из дорогой меблированной квартиры на Большой Грузинской, она успела кое-что продать и заняла маленькую, полуподвальную из двух комнат квартирку в Рекрутском переулке.