Высокий молодой человек лет двадцати трех, худощавый и длинноволосый, подсел к нему и попытался разогнать его грусть. - Далеко едем, папаша? - Отсюда не видать, - ответил уралец, не поворачивая головы. Его соседке в цветастом платке стало жалко сконфуженного юношу, и она ответила за деда: - Мы домой, в Верхнеуральск. Дед строго посмотрел на соседку, но молодой человек, не поняв значения этого взгляда, обрадованно воскликнул: - О, да нам вместе! У меня туда назначение. На завод. Может быть, вы мне о городе расскажете, ведь вы, очевидно, местный, уралец? Старик молчал. Юноше стало неудобно. Он понял, что с ним не хотят разговаривать. Бесцельно шаря по карманам, он вытащил бритвенное лезвие и от нечего делать стал подрезать ногти. Увидев в руках молодого человека лезвие, старик нащупал ремень своей полевой сумки и вкрадчивым голосом спросил: - Ты вот ответь мне сначала - зачем у тебя эта бритовка? Молодой человек недоуменно смотрел на деда. - Да, да. Зачем? Ни один путевый человек бритвой ногти не обрезает. - Папаша, вы явно не в духе, - сказал молодой человек и застенчиво улыбнулся. - Знаем мы эти разговорчики. Говорил я в Москве с одним субчиком. Про все говорил: и про Урал, и про брата, и про Пролетарскую улицу. До того договорился, что чуть без сумки не остался. Тоже вот с такой бритовкой ходит. Видя, что разговора не получилось, молодой человек извинился и полез на свою среднюю полку, сопровождаемый все тем же подозрительным взглядом уральца. - Да, так оно будет верней, - бойко заключил дед и, отвернувшись снова к окну, добавил: - И сумка будет целей. Последних слов уральца молодой человек не слышал. Улыбнувшись причудам старика, он поудобней лег на своей полке, положил голову на скрещенные руки и через минуту, залюбовавшись бескрайней равниной, которая вдали казалась неподвижной, забыл о старике из Верхнеуральска. 7 Громадные стрелки часов, вмурованных в расписную стену, показывали одиннадцать вечера. Тосты, тонкий звон сдвинутых бокалов, пробочные выстрелы шампанского, приглушенная песня за дальним столиком, горячие споры, восторженные излияния чувств… - все это, переплетаясь во что-то единое, сливалось в монотонное гудение, характерное для первоклассного столичного ресторана в вечерние часы. Это гудение напоминало гул басовой струны гитары. Дернули струну и не остановили. С подносами на вытянутых руках между столиками сновали официанты. В своих черных пиджаках и белых манишках с черными галстуками они чем-то напоминали артистов оперетты. В конце зала на невысокой эстраде, под оркестр, молодая, стройная певица в длинном декольтированном платье пела веселую песенку: …Когда сирень И майский день Друг друга, не стыдясь, целуют, Пускай смешно, Пускай грешно, Но я тебя ревную… Алексей был уже изрядно пьян. Пряди его потных волос падали на лоб, отчего он поминутно встряхивал головой. - Друзья! Какие вы счастливые, что живете в Москве! Он встал и, намереваясь продолжать излияние своих чувств, сделал широкий жест рукой. Подбежавший официант перебил его. - Чего прикажете? - Шампанского!.. - распорядился Алексей. - Слушаюсь, - шаркнул ногой официант и засеменил от столика. - Смотри не разорись, Алеша, - посочувствовал Князь. - Я, как назло, с собой денег не захватил, а эта братва - сам видишь, студенты. - Ерунда! Я плачу, - махнул рукой Северцев. - Этот вечер - мой первый вечер в Москве. На всю жизнь он останется в моей памяти. О нем я обязательно напишу стихи. Толик, вы любите стихи? Помните: Москва, Москва! Люблю тебя, как сын, Как русский, - сильно, пламенно и нежно! Люблю священный блеск твоих седин И этот Кремль зубчатый, безмятежный. Толик пустил кольцо дыма, улыбнулся, но ничего не ответил. - Мировые стишки, аж за душу берут. Я тоже люблю Москву… Неужели сейчас сочинил? - спросил Серый, жадно уплетая заливную осетрину с хреном. - Нет, они написаны давно, и не мной, а Лермонтовым. Я очень люблю Лермонтова. - Да, Лермонтов - это сила! - в тон подхватил Князь. - Я тоже, когда был студентом, сочинял стихи. Да еще какие стихи!.. Эх, Алешенька. Помню, читаю их студенткам - плачут… Подлец буду, плакали. Давай выпьем за поэтов. Хорошие они ребята. Когда официант с выстрелом раскупорил бутылку шампанского и разлил вино по бокалам, Северцев снова встал. Серый, не обращая ни на кого внимания, жалобно скулил пропитым голосом: Ты уедешь к северным оленям, В знойный Туркестан уеду я… - Друзья! - перебил Алексей гнусавое причитание Серого. - А помните у Пушкина: Меж сыром лимбургским живым И ананасом золотым… Какой блеск, какая музыка! Выпьем за то, что Пушкин родился на русской земле! - Уважаю земляков, - поддакнул Серый и чокнулся со всеми. Свой бокал Князь выпил последним и подозвал официанта. - Отец, рассчитаемся. - Четыреста семьдесят рублей семьдесят копеек, - сказал официант и положил на стол счет. - А точнее? - Князь скривил пьяную улыбку с прищуром. - Можете проверить, - пожал плечами официант и начал скороговоркой перечислять вина, закуски, цены, но его остановил Алексей. - Друзья, не будем мелочными. Папаша, получите, пожалуйста. - Он достал бумажник и вытащил из него пачку сторублевок. Глаза Серого загорелись. Он уже потянулся в инстинктивном движении к бумажнику, но Князь вовремя успел на него цыкнуть: