— А тебе, отец, жана из сяла смятану носила в мяшке или в махотке? Сказал и сам рассмеялся. Парень с верхней полки был, видимо, из породы Теркиных. В дороге такие люди — первые балагуры, весельчаки и заводилы. Сделав вид, что не слышал эту шутку, тамбовец расправил свои давно не стриженные усы и принялся, аппетитно похрустывая, уплетать огурец с ржаным хлебом. Аромат огурца поплыл по купе и заставил всех на некоторое время замолчать. Всем захотелось огурцов. Уж так, видно, устроен человек. Живя десятками лет в городе, он порой не знает, кто проживает над его квартирой этажом выше. Другое дело в поезде. Проехал день — и почти родня. Хоть и тесно в вагоне и за курение от женщин влетает, а посмотришь в окно и видишь: не каменная стена соседнего дома перед тобой, а даль. Без конца и края слегка холмистая даль. Все открыто, все нараспашку. На десятки километров лежит перед тобой русская равнина, перекатывая на солнце свои пшеничные волны поспевающих хлебов. Где-нибудь высоко-высоко в небе парит на распластанных крыльях степной орел. А иногда, как реликвия дедовской старины, раскрылится где-нибудь на пригорке за деревней ветряная мельница, да так вдруг шевельнет в душе память далекого детства, что в такие минуты хочется обнять все: и небо, и землю, и людей на этой земле… А если кто-нибудь в купе намекнет «поддержать компанию» в честь отъезда из столицы, то тут не устоит и строгий диетик. Даже чересчур экономные жены и те в такие минуты добреют. Вмиг сооружается столик, со всех сторон поступают хлеб, консервы, огурцы, колбаса… Выпили по рюмке, по другой… и вдруг один, что посмелее да поголосистее, затянул песню. Не поддержать ее нельзя. Сама душа в это время становится песней. Через минуту песню подхватили другие, и вот она рвется в открытые окна, в просторную степь. И нет на душе у человека в эту минуту ни тайн, ни дурных мыслей… В вагоне один лишь старик уралец не вступал в общий разговор. Прошел уже час, а он все сидел и не отрывал глаз от окна. Высокий молодой человек лет двадцати трех, худощавый и длинноволосый, подсел к нему и попытался разогнать его грусть. — Далеко едем, папаша? — Отсюда не видать, — ответил уралец, не поворачивая головы. Его соседке в цветастом платке стало жалко сконфуженного юношу, и она ответила за деда: — Мы домой, в Верхнеуральск. Дед строго посмотрел на соседку, но молодой человек, не поняв значения этого взгляда, обрадованно воскликнул: — О, да нам вместе! У меня туда назначение. На завод. Может быть, вы мне о городе расскажете, ведь вы, очевидно, местный, уралец? Старик молчал. Юноше стало неудобно. Он понял, что с ним не хотят разговаривать. Бесцельно шаря по карманам, он вытащил бритвенное лезвие и от нечего делать стал подрезать ногти. Увидев в руках молодого человека лезвие, старик нащупал ремень своей полевой сумки и вкрадчивым голосом спросил: — Ты вот ответь мне сначала — зачем у тебя эта бритовка? Молодой человек недоуменно смотрел на деда. — Да, да. Зачем? Ни один путевый человек бритвой ногти не обрезает. — Папаша, вы явно не в духе, — сказал молодой человек и застенчиво улыбнулся. — Знаем мы эти разговорчики. Говорил я в Москве с одним субчиком. Про все говорил: и про Урал, и про брата, и про Пролетарскую улицу. До того договорился, что чуть без сумки не остался. Тоже вот с такой бритовкой ходит. Видя, что разговора не получилось, молодой человек извинился и полез на свою среднюю полку, сопровождаемый все тем же подозрительным взглядом уральца. — Да, так оно будет верней, — бойко заключил дед и, отвернувшись снова к окну, добавил: — И сумка будет целей. Последних слов уральца молодой человек не слышал. Улыбнувшись причудам старика, он поудобней лег на своей полке, положил голову на скрещенные руки и через минуту, залюбовавшись бескрайней равниной, которая вдали казалась неподвижной, забыл о старике из Верхнеуральска. 7 Громадные стрелки часов, вмурованных в расписную стену, показывали одиннадцать вечера. Тосты, тонкий звон сдвинутых бокалов, пробочные выстрелы шампанского, приглушенная песня за дальним столиком, горячие споры, восторженные излияния чувств… — все это, переплетаясь во что-то единое, сливалось в монотонное гудение, характерное для первоклассного столичного ресторана в вечерние часы. Это гудение напоминало гул басовой струны гитары. Дернули струну и не остановили. С подносами на вытянутых руках между столиками сновали официанты. В своих черных пиджаках и белых манишках с черными галстуками они чем-то напоминали артистов оперетты. В конце зала на невысокой эстраде, под оркестр, молодая, стройная певица в длинном декольтированном платье пела веселую песенку: …Когда сирень И майский день Друг друга, не стыдясь, целуют, Пускай смешно, Пускай грешно, Но я тебя ревную… Алексей был уже изрядно пьян. Пряди его потных волос падали на лоб, отчего он поминутно встряхивал головой. — Друзья! Какие вы счастливые, что живете в Москве! Он встал и, намереваясь продолжать излияние своих чувств, сделал широкий жест рукой. Подбежавший официант перебил его. — Чего прикажете? — Шампанского!.. — распорядился Алексей. — Слушаюсь, — шаркнул ногой официант и засеменил от столика. — Смотри не разорись, Алеша, — посочувствовал Князь. — Я, как назло, с собой денег не захватил, а эта братва — сам видишь, студенты. — Ерунда! Я плачу, — махнул рукой Северцев. — Этот вечер — мой первый вечер в Москве. На всю жизнь он останется в моей памяти. О нем я обязательно напишу стихи. Толик, вы любите стихи? Помните: Москва, Москва! Люблю тебя, как сын, Как русский, — сильно, пламенно и нежно! Люблю священный блеск твоих седин И этот Кремль зубчатый, безмятежный. Толик пустил кольцо дыма, улыбнулся, но ничего не ответил. — Мировые стишки, аж за душу берут. Я тоже люблю Москву… Неужели сейчас сочинил? — спросил Серый, жадно уплетая заливную осетрину с хреном. — Нет, они написаны давно, и не мной, а Лермонтовым. Я очень люблю Лермонтова. — Да, Лермонтов — это сила! — в тон подхватил Князь. — Я тоже, когда был студентом, сочинял стихи. Да еще какие стихи!.. Эх, Алешенька. Помню, читаю их студенткам — плачут… Подлец буду, плакали. Давай выпьем за поэтов. Хорошие они ребята. Когда официант с выстрелом раскупорил бутылку шампанского и разлил вино по бокалам, Северцев снова встал. Серый, не обращая ни на кого внимания, жалобно скулил пропитым голосом: Ты уедешь к северным оленям, В знойный Туркестан уеду я… — Друзья! — перебил Алексей гнусавое причитание Серого. — А помните у Пушкина: Меж сыром лимбургским живым И ананасом золотым… Какой блеск, какая музыка! Выпьем за то, что Пушкин родился на русской земле!