Алексей ничего не ответил. Кроме кондукторши, рядом с ней в вагоне сидела молодая, лет тридцати, женщина. Опасливо посмотрев на вошедшего, она крепко сжала в руках свою черную сумочку, шитую бисером, и успокоилась только тогда, когда Алексей прошел в другой конец вагона и сел на скамейку. Все, что было дальше, Алексей понимал смутно. Вагон гремел, на каждой остановке кондукторша выкрикивала одну и ту же фразу: «Трамвай идет в парк», за окном мелькали электрические огни, редкие запоздалые пешеходы… С полчаса Алексей бродил у вокзала, куда его не пускали из-за отсутствия билета. Потом милиционер потребовал документы. Документов у Северцева не оказалось, и его привели в отделение милиции вокзала. Сильная боль во всем теле, головокружение и звон в ушах мешали Алексею правильно ориентироваться в происходящем. Он делал все, что его заставляли, но для чего это делал, понимал плохо. В медицинском пункте молоденькая сестра долго прижигала и смачивала его раны и ссадины чем-то таким, что очень щипало, потом так забинтовала лицо, что открытыми остались только глаза да рот. Самым неприятным был укол. В течение всей перевязки Алексей не сказал ни слова. А когда сестра, чтобы не молчать, стала объяснять ему, что укол сделан против столбняка, то и к этому он отнесся безучастно. Ему хотелось одного — быстрей бы кончалась вся эта процедура с бинтами, йодом и зеленой жидкостью и как можно скорей, с первым же утренним поездом уехать домой. Хоть в тамбуре, хоть на крыше вагона — только домой! Потом начался допрос. Дежурным офицером оперативной группы был лейтенант милиции Гусеницин. Больше часа бился он над тем, чтобы установить место ограбления, и все бесполезно. Показания Северцева были сбивчивые, а порой противоречивые. Гусеницин уже начал раздражаться. — Как же вы не помните, где вас ограбили? Алексей пожал плечами: — Не помню. Что помню, я уже все рассказал. — В Москве очень много садов, парков, скверов. Постарайтесь припомнить хотя бы номер трамвая, на котором добирались сюда из этой рощи. Алексей покачал головой. Гусеницин встал, подошел к карте города, которая висела на стене, и принялся внимательно рассматривать нанесенные на ней зеленые пятна садов и парков. — Да, это хуже, — вздохнул он. — Но ничего. Не вешайте голову, будем искать. Будем искать! На лейтенанта Северцев смотрел такими глазами, как будто вся его судьба была в руках этого военного человека. 9 Нелады у сержанта Захарова с лейтенантом Гусенициним начались давно, еще с первых дней работы Захарова в милиции вокзала. Не проходило с тех пор почти ни одного партийного собрания, на котором сержант не выступил бы с критикой Гусеницина за его формализм и бездушное отношение к людям. «Схватываться» по делам службы начальник отдела полковник Колунов считал признаком хороших деловых качеств, чувством ответственности за свой пост. «Спорят — значит душой болеют», — говаривал он майору Григорьеву и упорно вычеркивал при этом из проекта приказа о вынесении праздничных благодарностей фамилию Захарова. — Молод, горяч, пусть послужит, покажет себя пошире, а там и с благодарностью не обойдем. Майор Григорьев возмущался, горячился, отстаивая благодарность сержанту, и всегда добивался того, что рядом с Гусенициним в приказе стояла и фамилия Захарова. Лейтенанта Гусеницина Григорьев не любил. Во всем: в лице Гусеницина, в его голосе, в походке, в манере подойти к начальству, проступало что-то хитроватое, неискреннее. Не любили лейтенанта и его подчиненные, постовые милиционеры. До перехода в оперативную группу, когда он был еще командиром взвода службы, Гусеницин в обращении с подчиненными слыл непреклонным, а порой до жестокости упрямым. Полковнику же Колунову это казалось образцом твердости и дисциплинированности командира. Если вы в сильный мороз глубокой ночью, когда не работает никакой транспорт, кроме такси, на оплату которого у вас нет денег, оказались вблизи вокзала и хотите зайти туда, чтобы погреться, а может, и скоротать там остаток ночи — вас не пустят, если в это время на работе лейтенант Гусеницин. Без билета вход в вокзал инструкция запрещает. Стуча от холода зубами, вы показываете лейтенанту свой паспорт или студенческий билет, объясняете, что задержались у приятеля или на институтском вечере, взываете к человеческой доброте Гусеницина — все напрасно. Ответ у него будет один: — Нельзя! Здесь не ночлежка, а вокзал. Хоть разрыдайся, хоть ложись у дверей вокзала — лейтенант от буквы инструкции не отступит. Бездушный и черствый, он не видел в человеке человека. А однажды сержант Захаров был свидетелем, как Гусеницин оштрафовал старика за курение в вокзале. Сухой, высокий и бородатый — незаросшими у него оставались только лоб, нос да глаза — он походил на тех благородных стариков, за которыми охотятся художники. Видя, что у буфета молодые и хорошо одетые парни в шляпах свободно раскуривают, старик достал кисет с самосадом и свернул козью ножку. Но не успел он сделать и двух затяжек, как к нему подошел Гусеницин. — За курение в общественном месте с вас, гражданин, взыскивается штраф в сумме пять рублей. Сколько ни умолял старик, от штрафа его не избавили. Захаров хотел тогда подойти к Гусеницину, остановить, урезонить, но устав и дисциплина не позволяли подчиненному вмешиваться в дела старшего начальника. Случаев, когда Гусеницин, играя на темноте людей, штрафовал за мелочи, было много. О них уже перестали говорить. Не успокаивался лишь один Захаров, несмотря на то, что лейтенант мстил за критику. А мстил он мелко, эгоистично и без стеснения. Он всегда старался уколоть сержанта за его доброту и внимание к людскому горю. «Добряк», «плакальщик», «опекун» часто слышал Захаров от Гусеницина, но делал вид, что эти клички его нисколько не трогают. Равнодушие сержанта раздражало Гусеницина. Зато, когда у лейтенанта и сержанта дежурство совпадало, Гусеницин в полную меру вымещал всю свою злобу и неприязнь к «хвилософу» и «критикану», как он часто называл Захарова. Старался придраться к мелочам, делал замечания за пустяки и всегда злился, что к Захарову трудно подкопаться: он был исполнительным и не вступал в пререкания даже в тех случаях, когда явно видел, что Гусеницин злоупотребляет властью. Случалось, что уборщица долго не приходила убирать комнату, тогда сор приходилось заметать не кому-нибудь из дежурной службы, а Захарову. Если в комнате было душно и требовалось проветрить помещение, лейтенант опять заставлял это делать Захарова. Отношения между сержантом и лейтенантом видели и понимали все, кроме полковника Колунова. Слушая выступления Захарова на собраниях, Колунов потирал свою лысую голову и улыбался: «Так его, так его!.. Кто скажет, что у нас нет критики и самокритики?» — можно было прочесть на лице начальника. Выступая последним, начальник всегда ставил в пример лейтенанта Гусеницина: у него больше всех задержанных, во время дежурства Гусеницина всегда порядок, книжка штрафных квитанций тает всех быстрее у Гусеницина. За последний год стычки между Захаровым и Гусенициним участились. Полковник Колунов это видел и, добродушно хихикая, отчего его толстые розовые щеки тряслись, приговаривал: — Вот петухи! Ну и петухи, один службист, другой гуманист. Хоть бы ты их помирил, Иван Никанорович, — обращался он к Григорьеву, — ведь ребята-то оба хорошие, черт подери, а вот не поладят. Григорьев кивал головой и отвечал, что примирить их нельзя, да и вряд ли это нужно. После стычек на собраниях полковник по очереди вызывал к себе Гусеницина и Захарова. Лейтенанту он добрых полчаса читал мораль о том, что к людям нужно относиться чутко, внимательно, что прежде, чем человека задержать или оштрафовать, следует хорошенько разобраться. Вытянувшись, Гусеницин отвечал неизменным: «Есть», «Учту в дальнейшем», «Больше не повторится»… На прощанье, однако, Колунов всегда кончал строгим напутствием о том, что высшим и единственным критерием правопорядка являются советские законы, постановления и инструкции. «Наша первейшая обязанность — не допускать нарушений этих постановлений и инструкций, регламентирующих поведение граждан в общественных местах», — была его излюбленная фраза. Полковник любил говорить сам и не любил слушать других. Увлекаясь, он порой забывал цель приема сотрудника и превращал деловой разговор в лекцию, где подчиненный был покорной и безропотной аудиторией. Разговаривая с Захаровым, Колунов приветствовал сержанта за то, что тот внимателен и чуток к людям, но здесь же упрекал за «мягкотелость». «Жалости в нашем деле не должно быть, мы должны воспитывать, а не жалеть. А если нужно жестоко наказывать! Карательная политика нашего государства по отношению к правонарушителям имеет и другую сторону — воспитательную. Воспитание через наказание!..» С тоской и молча выслушивал сержант эти правильные заученные слова. Остроносый и узкоплечий, лейтенант Гусеницин принадлежал к типу людей, которых называют въедливыми. Старушки цветочницы боялись его, как огня. Он умел подойти к бабке неожиданно, врасплох, когда та получала деньги за только что проданный букет в «неположенном месте». Штрафуя, лейтенант гнал старую от вокзала и предупреждал, чтоб больше и ноги ее здесь не было. Одна старушка из Клязьмы, которая еще не выхлопотала пенсию по старости и жила главным образом на то, что выручала за цветы из собственного сада, прозвала его «супостатом». — Вот он, супостат, идет! — крестилась бабка, завидев издали лейтенанта, и прятала цветы в корзину. Старушек, которые отказывались платить штраф на месте, Гусеницин приводил в дежурную комнату милиции и мариновал до тех пор, пока, наконец, они, выплакав, все слезы, не раскошеливались и не откупались потертыми рублями, которые, как правило, у них бывают завернуты в белых тряпицах или носовых платках, спрятанных за пазухой. Все это Захаров видел и глубоко возмущался. Однако изменить что-либо, повлиять на начальника отдела он не мог. Был случай, когда сержант подал на Гусеницина рапорт, но кончилось все тем, что полковник вызвал к себе обоих и, «прочистив с песочком», по-отцовски, поочередно похлопав каждого по плечу, наказал «не грызться». Когда же Гусеницина, в порядке повышения в должности, перевели оперативным уполномоченным, полковник Колунов успокоился: теперь антагонистам схватываться не из-за чего. Первые месяцы Гусеницин с головой ушел в свою новую работу и уже стал забывать о тех «неладах», которые случались между ним, когда он был командиром взвода службы и Захаровым. Но это затишье, однако, продолжалось недолго. Оно нарушилось, когда было заведено дело по ограблению Северцева. Сложных и запутанных дел Гусеницин сторонился. Случалось как-то так, что обычно ему попадали или спекулянты, которых поймали с поличным, а поэтому расследование идет, как по маслу, или карманные воришки, или перекупщики билетов, или нарушители общественного порядка, в отношении которых вопрос решался административно. Дело по ограблению Северцева лейтенант принял неохотно, хотя внешне этого не показал — майора Григорьева он побаивался. Первый допрос Северцева не дал ничего. Часа три после этого Гусеницин ездил с Северцевым на трамваях. У скверов они сходили, лейтенант спрашивал, не узнает ли он место, но Северцев только пожимал плечами и тихо отвечал: — Кто его знает, может быть, и здесь. Не помню. Втайне Гусеницин был даже рад, что все так быстро идет к концу. «Искать наобум место преступления в многомиллионном городе, а найдя, встать перед еще большими трудностями: кто совершил? — значит взвалить на свои плечи чертову ношу», — про себя рассуждал лейтенант и уже обдумывал мотивы для приостановления дела. При вторичном допросе Северцева присутствовал Захаров. Самодовольно улыбаясь, Гусеницин ликовал: Захаров пришел к нему учиться. — Что ж давай, подучись. Правда, университетов мы не кончали, но кое-как справляемся… Захаров промолчал и сел за соседний свободный столик. Вопросы лейтенанта и ответы Северцева он записывал дословно. Сержанту бросалось в глаза, что в протоколе лейтенант записывал одни отрицательные ответы: «Не знаю», «Не помню», «Не видел»… Вопросов задано было много. Малейшие детали, которые могли бы бросить хоть слабый свет на раскрытие преступления, и те не упустил из виду Гусеницин. Расспрашивал Гусеницин об одежде грабителей, об их особых приметах, о ресторане, об официантах, о номере такси, на котором они ехали с вокзала, о номере трамвая, на котором Северцев возвращался после ограбления. Странным Захарову показалось только одно — почему лейтенант прошел мимо кондукторши трамвая, которая фигурировала в показаниях Северцева. Ему хотелось подсказать это, но, зная, что церемониал допроса исключает постороннее вмешательство, он промолчал. Зато после допроса, когда Северцев отправился обедать в столовую, где его кормили по бесплатным талонам, сержант подошел к Гусеницину и осторожно напомнил ему про кондукторшу. — Не суйте нос не в свое дело, — грубо оборвал лейтенант.