Я стала убирать со стола. * * * Рас-пре-де-ле-ние. Обычное слово: родители познакомились на этом самом распределении и родили меня в свежепостроенном городке, чихающем асбестовой пылью. А я всегда хотела жить в Ленинграде. Никогда там не бывала — расстояние две тысячи километров — не шутки, но даже и не представляла, что могу закончить институт где-нибудь в другом месте. Поступить в пединститут не получилось ни на исторический, ни на филологический. Прошла только в библиотечный вуз. Но и этому была рада — ведь Дворцовая же набережная… Девяносто первый стал годом моего выпуска. Институт вместе с Ленинградом закончились как-то внезапно — казалось, что я провела в самом красивом городе страны не пять лет, а пять дней. Я плакала, защищая диплом, и на выпускном тоже. Правда, меня распределили не в снулый городишко типа того, где я выросла — как же я боялась такого исхода! — а в местечко на границе с Норвегией, прямо у Баренцева моря. К моменту, когда заселилась в общежитие и мне рассказали, что здесь обитают в основном военные, я уже смирилась со своей участью и даже была почти рада. Ощущалось, что все в стране непрочно, и то, что государство решило мою судьбу на ближайшие три года, я восприняла как благо. К тому же я понимала: родители в случае чего не помогут — их выселили из служебной квартиры, потому что их предприятие первым в нашем неказистом городке приватизировали. Неудачно… Я убеждала себя, что через три года вернусь в Ленинград — вернее, в Санкт-Петербург, — его на тот момент уже переименовали. Я не знала, что больше никогда в этом городе не побываю… Не знала, что мне придется сменить одиннадцать гарнизонов. Не знала, что вскоре должна буду прежде всего заботиться о чистоте офицерских рубашек (оказалось, с грязью на краях воротников лучше всего справляется щавелевая кислота). Я не знала, что всю себя должна буду отдать обустройству убогого быта. Да — вскоре я вышла замуж. * * * «Се жених грядет в полуночи», «Се жених грядет…», «Се жених…» — я люблю, чтобы ко мне, когда глаза еще сомкнуты и сознание полусонное, приходили слова из литургии. Я себе говорила в таких случаях: это означает, что день пройдет хорошо. По утрам я неизменно отправляла сообщения Юле и Юре. Спрашивала у дочки: «Как дела?» — и знала: если все хорошо, она ответит «Норм», а если что-то не ладится, ответит ехидным «С божьей помощью». В Бога она не верила. Юра же на мои послания не отвечал совсем. Иришка сообщила, что он уехал в отпуск, но не к ее родителям под Псков, куда они собирались на два месяца, а в Краснодар. Военная часть оплатила билеты именно туда. После злополучного ужина он не звонил и не писал, что Иришка, видимо, расценила как признание в инцесте. В тот день, убаюкивая Анюту в ее отсутствие, я увидела бланк заявления о разводе. — Ты не считаешь, что, прежде чем разводиться, надо его хотя бы выслушать? — Мой вопрос звучал обвинительно, хотя я прекрасно понимала Иришку. — Он же сбежал, — жестко ответила она. — В новогоднюю ночь я просила его рассказать все, как было, но он только замахивался на меня и орал: «Ты мне не жена, если этой грязной шлюхе поверила». Сестру изнасиловал, на жену замахнулся, значит, завтра ударит. Зачем мне все это? Я — нормальный человек. — Значит, я — ненормальная, по-твоему, раз жила с алкоголиком-мужем, раз хочу хотя бы выслушать насильника — если уж ты Юру решила называть так? Ненормальная? Иришка сухо ответила: — Вы все — ненормальные. Я подаю на развод и уезжаю к родителям. Меня достала ваша семья. Я отправилась в храм — не в тот, в который ходила постоянно. Моим обычным пристанищем на выходные был грандиозный кафедральный собор — если сравнивать с текстами, то он, несомненно, роман-эпопея, — но сегодня я пришла в маленькую церквушку на пригорке у реки — эдакая неприметная книжица в мягкой обложке. Служба уже закончилась. — Собралась пол помыть, а тут… — проворчала недовольная бабушка, гасившая свечи. Мне стало неловко, и я, быстро приложившись к престольной иконе (здесь это было «Умиление»), вышла из основного придела. Я успела прошептать Божьей Матери что-то вроде: «Хоть бы хлипкого мира в мой дом — пусть все будет не лучше, но хотя бы как было до Юлиного тоста. Пожалуйста, пусть будет». * * * Я пыталась убедить себя, что не все, что говорила Юля, было правдой. Пару недель я не решалась ее проведать: не была уверена, что она согласится поехать со мной в Лавру. А отправляться нужно немедленно. Наконец я пришла к ней. Открыла мне девушка, с которой Юлька снимала квартиру. Когда я увидела ее подругу, сразу же подумала: «Что общего у нее с моей дочерью? Такая полная и неряшливая…» — но тут же одернула себя за эти мысли: и когда же я перестану обращать внимание на внешнее? Прости меня, Господи… — Юля ведь дома? Мы договаривались, что я зайду. — Вообще, она спит. — Как спит? — Мне кажется, она нечаянно выпила больше «донормилки»[1], чем ей выписал врач. — Она что, пьет успокоительные? — неприятно поразилась я. — Это препарат, нормализующий сон, — снисходительно объяснила девушка. — Но вообще да — она еще и антидепрессанты пьет. — Как? Зачем? Привыкнет же! Это очень вредно… — Вообще, эти препараты, если прописаны врачом, принимать можно без опасений, — обрушила на меня девушка новую порцию снисхождения. — Ладно, я подожду, когда она проснется. Можно? — Конечно. Юлина комната — там, рядом с кухней, но вообще вы пока можете посидеть в моей, чтобы ее не разбудить. Она все время говорила «вообще». Я прошла по длинному коридору, то тут, то там натыкаясь на кошек и собак. — Сколько же у вас животных? — Вообще, шесть кошек и три собаки, — ответила девушка. — И еще я иногда беру на передержку. Но вообще только в тех ситуациях, когда больше некому, потому что, сами понимаете, своих хватает. Пожалела, что надела черное трикотажное платье — все вокруг было в шерсти. Дворняжки сосредоточили на мне свое любопытство. Кошки, конечно, даже не удостоили вниманием. А я уже и забыла, что в детстве любила животных. Собаку родители заводить не разрешали, а кошки дома были всегда. Когда вышла замуж, заикнулась про котенка, но Костя сказал, что я даже цветы забываю поливать, какие мне животные. Он постоянно пенял на мою бесхозяйственность, хотя я действительно старалась, куда бы мы ни переезжали, создать уют. — Ну что, я надеюсь, вы порвали все отношения с сыночком? — слышу я голос Юлиной подруги. — А почему это вас интересует? — глуша гнев, спрашиваю я. Она почесывает голову: вижу полумесяцы пота под мышками. Господи, все же хорошо, что я воспитала Юлю как дочь офицера — она, даже когда пополнела, выглядела так, что смотреть на нее было приятно. — Вообще, Юля мне — не чужой человек, — твердо отвечает девушка. — Вы, я так понимаю, дружите? — У нас бостонский брак. — Что? — Брак у нас, говорю, бостонский. — Что это за брак такой? Я подозреваю Юлю в страшном грехе, и в голове только одна мысль: «Срочно к старцу, срочно к старцу…» — Ну, вообще, понятие есть такое. Да вы погуглите — и все поймете. — Мне некогда в интернете сидеть. — А, ну да, я слышала, что вы находите время только на то, чтобы бить поклоны. Яростью, которая во время этого разговора охватила меня, кажется, можно было отапливать комнату. Но, как это и случалось обычно, я подавила гневные порывы и хотела уже уйти, поняв, что ждать пробуждения дочери здесь будет слишком мучительно, и тут в комнату вошла Юля. Дочь испытующе смотрела на меня. — Выйди, пожалуйста, — попросила она бостонскую жену. Я только и смогла выдавить: — Дай мне руку. Срочно нужно было прочитать молитву, срочно. — Как я могу протянуть руку? У меня нет рук… — Я тебя не понимаю… — У меня нет ни рук, ни ног, ни живота. Нет у меня тела. Или есть, но я ему не хозяйка, — печально произнесла она. Ее речь сбила меня с толку, и хоть я и не собиралась говорить о том, что чувствую на самом деле, что копила в себе все эти годы, слова вдруг стали сами рваться наружу: — Я… Я раньше просыпалась с окровавленными губами — мне снилось, что сын бьет меня. И будто я позволяю ему это делать, только прикусываю губы до боли.