Kate Hewitt THE EDELWEISS SISTERS © Kate Hewitt, 2021 © Смирнова, А., перевод, 2021 © ООО «Издательство АСТ», 2022 * * * Посвящается Изобель, которой первой пришёл в голову сюжет о сёстрах Эдельвейс. Это был потрясающий год. Спасибо, что вместе со мной работаешь над всеми этими книгами! Пролог Зальцбург, Австрия, 1945 Весна несётся по городу, как песня, симфония красоты и обновления среди разрушений войны. В Мирабельгартене, за пределами великолепного дворца, клумбы – настоящее буйство маргариток и желтофиолей, анютиных глазок и незабудок. Магнолии на Марктплатц-сквер усыпаны шелковистыми цветами, радостно журчит река Зальцах, стекающая с заснеженных Китцбюэльских Альп через луга, все в белых звёздах нарциссов. Сине-зелёные воды реки безмятежно струятся, не беспокоясь о разрушенных мостах, которые зияют над ней, напоминая о бомбах, уничтоживших эти мосты и купол собора, но, к счастью, оставивших невредимым многое другое. Высоко над городом, у старинных зданий аббатства Ноннберг, выкрашенных краской цвета охры, крадётся женщина, прячась в тени от восходящего солнца, ползущего по горам Зальцкаммергута, покрытым голубым туманом, и тянущего длинные, прозрачные, маслянисто-золотые пальцы к пикам цвета индиго, которые окружили Зальцбург, как зубчатая корона великана. Младенец у неё на руках кричит, тоненько, скуляще, слишком слабо для голодного ребёнка. Она натягивает одеяло на лицо крошечной девочки, качает её, просит не шуметь. У женщины ушла почти неделя, чтобы добраться сюда, она вся в грязи, голодна и измучена. Было бы гораздо легче отдать младенца компетентным бюрократам, которые теперь, услужливые и деловитые, наводнили города и посёлки отсюда до Гамбурга, или даже оставить там, где он родился всего несколько недель назад, среди боли и страданий, пришёл в мир, который безнадёжно сломан, и кажется, что его уже не починить. Но она обещала, и вот она здесь, всё её тело покрыто синяками и сведено болью, руки баюкают маленького человечка, которому каким-то непостижимым, немыслимым образом удалось выжить. Высоко наверху часы на куполе в стиле барокко, венчающем аббатство, бьют шесть. Скоро сюда соберутся монахини, их голоса возвысятся как один, когда они будут произносить древние слова, над которыми не властно ни время, ни война. Ребёнок вновь начинает плакать, и женщина понимает, что больше не может ждать. Она с неохотой взвалила на себя это бремя, но теперь ей тяжело с ним расставаться. Эта малышка – единственное, что связывает её с другим человеком, с чем-то кроме её бесконечных скитаний по всему миру, с одной из множества погибших на войне – бездомных, безымянных, одиноких. Она прижимает младенца к груди, вспоминая пальцы матери ребёнка, вцепившиеся в её ладонь, – холодные, костлявые пальцы с содранными ногтями, которые впивались ей в кожу, горя последними силами, с каждой секундой утекающими в грязную солому. – Пожалуйста… обещай мне… ради моего ребёнка… Что ещё ей оставалось, кроме как сдержать клятву? – На Гетрайдегассе есть магазин часов… над ним вывеска с веточкой эдельвейса… отнеси ребенка туда… а если магазина там нет, то в аббатство. Монахини там добрые. Они знают, что делать. Поклянись мне… И вот она здесь, с этим крошечным, никому не нужным свёртком, зажатым в руках. Она побывала на Гетрайдегассе, и дверь в магазин оказалась заколочена. Так что пришлось прийти сюда, к аббатству. Она не сможет заботиться о ребёнке, она должна оставить девочку здесь. Последний удар часов уплывает в рассветную тишину, эхо разлетается по узкому двору, клочья тумана испаряются в свете солнца. Собравшись с духом, женщина идёт вперёд, одной рукой качая младенца, другой сжимая старый ящик, найденный возле бакалейной лавки в зловонном переулке у Кайгассе. Его сырые, прогнившие доски станут столь же скромной колыбелью, в какой лежало святое дитя, которому монахини теперь поют славу. Она ставит ящик на пороге аббатства, осторожно кладёт туда ребёнка, подтыкает грязное одеяло, подаренное ей сотрудником Красного Креста в Мюнхене, вокруг сморщенного личика. Заворачивает в одеяло маленький вязаный цветок эдельвейса – его передала мать ребёнка в надежде, что он вызовет воспоминания, что монахини узнают и поймут. Она наклоняется, чтобы поцеловать малышку в бледную щёчку, поднимает тяжёлый дверной молоток и опускает один раз, два, три, каждый удар – в такт биению её сердца. Она слышит шаги, тихие и неторопливые шаги по древним ступеням, и отступает в тень, прячется за колонной, потому что должна это увидеть. Дверь открывается с долгим, недовольным скрипом, выходит монахиня и с безмятежным любопытством оглядывается по сторонам, пока не замечает ящик у ног. Она молода, эта монахиня; её лицо под белой намиткой – гладкий, чистый овал, у неё стройное тело, тонкие руки. Она поднимает ребёнка, и на её лице появляется удивлённое выражение. Женщина смотрит, как монахиня прижимает к телу ребёнка; несмотря на своё призвание, она знает, как его держать, инстинктивно гладит маленькую, хрупкую головку. Губы расплываются в нежной улыбке. Вот и всё. Она исполнила своё обещание, больше ей нечего здесь делать. Тихо, с болью в сердце и во всём теле, женщина ускользает прочь, а солнце поднимается над городом, наполняя его светом. Глава первая Зальцбург, 1934 Музыка неслась из высокого узкого дома на Гетрайдегассе, радостные струйки звуков петляли по тёмному и переполненному магазину на первом этаже, где стояли стеклянные шкафы с мраморными каминными часами. Настоящей гордостью магазина были величественные напольные часы и часы с кукушкой, искусно вырезанные великим Иоганном Баптистом Беха, которые отбивали каждые четверть часа на протяжении почти ста лет. Музыка плыла по узкой лестнице в гостиную, мимо потёртых вельветовых диванов, украшенных салфетками с вышивкой ручной работы, мимо тяжёлых деревянных столов и стульев, потемневшего от времени шкафа из красного дерева – всё это было перевезено сюда из деревянного фермерского дома в Тироле – в кухню с квадратным столом и почерневшей плитой. Минуя пролёт в хозяйские спальни, она поднималась на второй этаж, с его крохотными мансардными комнатами, маленькие окна которых выходили на луковичные купола Зальцбургского собора, на Альпы и бахрому цвета индиго за ними. Музыка наполняла все комнаты; три голоса – альт и два сопрано – слились воедино в нежной мелодии знаменитой народной песни «Лорелей»: Не знаю, о чем я тоскую. Покоя душе моей нет. Забыть ни на миг не могу я Преданье далёких лет…[1] И внезапно воцарилась тишина. – Биргит, мне кажется, ты сфальшивила, – сказала Лотта и жизнерадостно рассмеялась, откинув назад волосы, рассыпав по плечам золотисто-пшеничный водопад. – Или это была я? – Она вновь расхохоталась, светло улыбнувшись сёстрам. – Давайте ещё раз. – Нет времени. – Биргит быстро отвернулась, пряча лицо от смеющихся глаз младшей сестры. – Отец ждёт, – и она понеслась прочь из дальнего зала магазина, где они репетировали, чтобы не тревожить отца, страдавшего жестокими головными болями с тех пор, как почти двадцать лет назад, в битве при Оршове, в него попал румынский снаряд. – Биргит… – начала было Лотта, и в её голосе зазвучали встревоженные нотки. Она попыталась остановить сестру, но самая старшая, Иоганна, покачала головой: – Пусть идёт. Ты же понимаешь. А я иду одеваться, – и она быстро вышла из комнаты вслед за Биргит и направилась в комнаты. Лотта, чуть слышно вздохнув, поплелась за сестрой, продолжая напевать, но на этот раз её никто не поддержал. В кухне их мать, Хедвиг Эдер, возилась с пирожными, повязав фартук поверх лучшего своего платья, какое надевала только по воскресеньям. Хотя она прожила в городе двадцать три года, до этого она ни разу не посещала ни одного из мероприятий Зальцбургского фестиваля, если не считать бесплатного спектакля на соборной площади, ради которого даже крестьяне спускались с гор. А сам фестиваль проводился по большей части для состоятельных отдыхающих и туристов, приезжавших на один день из Вены, Берлина и даже из дальних городов – искушённых людей с быстрыми автомобилями, лукавыми голосами и скользкими манерами – или, по крайней мере, такими их считала Хедвиг. Модники – так называли их зальцбуржцы, и в этом слове слышался то ли трепет, то ли презрение, а может, и то и другое. Её супруг, Манфред, стоял в дверном проёме кухни, тоже в лучшем своём наряде – поношенном костюме из шерстяного твида. При виде посыпанных сахаром пирожных с кремом, аккуратно разложенных на блюде, он улыбнулся. – Ах, Прюгельторте, – радостно воскликнул он, – мои любимые. – И он наклонился, чтобы поцеловать жену в щёку; смутившись, Хедвиг отодвинулась в сторону. – Мне кажется, я видела мышь, – сказала она, накрывая пирожные сеткой. – Придётся вновь вызывать человека. Он с нежностью смотрел, как она суетится в кухне, переставляя с места на место то чайник, то тарелку, не глядя ему в глаза. – Хедвиг, здесь нет мышей, – наконец ласково сказал он. Она пожала плечами. – Мне кажется, я видела. Вновь улыбнувшись, Манфред обнял её за талию. – Ты слишком беспокоишься. – С чего бы мне беспокоиться? Это ведь не я буду петь. – Всё равно.