Германия станет ещё сильнее! – прочитала она вслух. Не дайте Гитлеру лгать вам, товарищи! Долой фашизм! Она резко выдохнула и подняла глаза, но женщина уже исчезла в сумерках. Глава четвёртая Лотта Октябрь 1936 Лотта сидела на скамейке на Резиденцплац и смотрела, как стая скворцов поднимается в воздух и, прежде чем скрыться в серебряном небе, тёмным облаком парит над великолепным фонтаном Резиденции, над Тритоном, из рога которого, похожего на причудливую морскую раковину, струится вода, Это было время года, когда постоянно моросил шнурлреген, «струнный дождь», а горы окутывал густой туман, и весь мир становился серым. Плотнее закутываясь в пальто, Лотта тяжело вздохнула. Её щёки были мокрыми от туманных слёз. Всего через пятнадцать минут она должна была быть в Моцартеуме на занятиях по композиции, и ей опредёленно следовало поторопиться, чтобы успеть вовремя. Трудность заключалась в том, что она не хотела туда идти. Вообще. Она посещала занятия в уважаемой музыкальной академии больше месяца и с каждым днём всё сильнее опасалась, что с трудом заработанные родительские шиллинги и, что ещё хуже, их невысказанные надежды тратятся впустую. Да, когда-то она участвовала в глупом конкурсе с фон Траппами, которые теперь стали звёздами и вовсю гастролировали по Европе, но у неё самой, как она поняла, был весьма средний голос. По словам образованных профессоров и других студентов Моцартеума, она была совершенно заурядной ученицей. Не то чтобы Лотту это сильно расстраивало. Она не так уж и хотела выделяться из толпы. У неё не было ни мании величия, ни иллюзий славы, только надежда на счастье, на обретение покоя и довольства. Иногда она мельком чувствовала счастье, ощущала чуть ли не кончиками пальцев – когда видела туман, поднимающийся от гор по утрам, или слышала приглушённое дыхание перед пением мессы, и всё ее существо наполнялось восторгом и сочувствием, – но оно снова и снова ускользало, возвращая её в мир со всеми его разочарованиями и опасностями, в мир, в котором было так много радостей и в то же время так много боли. Она не думала, что обретёт счастье и покой, которых так жаждала, в Моцартеуме. Отправить её в престижную музыкальную школу решил отец, который слышал выступление сестёр на конкурсе и заявил, что Лотта достаточно талантлива, чтобы продолжать учиться музыке. У него так разгорелись глаза, что Лотта почувствовала – надо соглашаться. Она терпеть не могла кого-то разочаровывать, тем более папу, и к тому же совершенно не представляла, чем будет заниматься – у неё не было способностей к часовому делу, как у Биргит, а кухня была, конечно, царством матери и Иоганны. Работа за пределами дома в семье даже не обсуждалась. Почему бы не стать студенткой Моцартеума, если она, конечно, поступит? Почему бы не поучиться чему-то новому? Почему бы не порадовать отца, раз уж она не могла придумать, как порадовать саму себя? И почти сразу же она обнаружила, что ей ненавистна атмосфера высокомерия, снобизма и склок, сплетен, злословия и вечного соперничества; примерно в это же время она поняла, что недостаточно талантлива, чтобы её воспринимали всерьёз учителя и другие студенты. Это была пустая трата денег и усилий, и она как могла старалась не давать волю несвойственным ей чувствам досады и тоски, старалась делать вид, что не замечает насмешек других учеников и раздражения профессоров. Так что она сидела на скамейке посреди Резидентплатц, тащиться на занятия ей не хотелось, но других вариантов не было. Вздохнув, она поднялась и направилась через широкую площадь к пешеходному мосту через Зальцах, который вёл к университетским помещениям на Шварцштрассе. Пересекая площадь, Лотта заметила толпу, которая слушала человека, стоявшего на ступенях фонтана; он кричал о чем-то с выражением ликующей ярости на лице, и вместе с гневными словами изо рта вылетала слюна. – Кто виноват, что банки обанкротились? Евреи! Кто отбирает ваши деньги и ест ваш хлеб? Евреи! Кто контролирует акции, банки, даже магазины одежды? – Он выдержал паузу, его рот изогнулся в кривой ухмылке. Толпа, воодушевлённая его пылкой речью, проскандировала: – Евреи! – Совершенно верно, добрые люди Зальцбурга! Евреи разрушили наш привычный уклад. Они пачкают нашу чистую германскую кровь! Мы, дети и наследники Германии, с долгой и благородной историей, восходящей к самому Карлу Великому, вынуждены выпрашивать объедки, которые евреи соизволят нам дать. Это должно прекратиться! И это прекратится, когда Гитлер объединит нас с Германией! Услышав одобрительные возгласы толпы, Лотта похолодела. Все чаще и чаще она видела в городе такие демонстрации или читала в газетах непристойные статьи о ненависти к евреям и желании австрийцев объединиться с Германией, несмотря на решение правительства оставаться независимым и объявить членство в Национал-социалистической партии вне закона. На прошлой неделе Лотта видела Яноша, точильщика ножей, с подбитым глазом и всего в синяках. Когда мать спросила, что случилось, он пожал плечами и улыбнулся, показав, что он лишился нескольких зубов. – Мальчишки решили преподать мне урок. Что я могу сказать, фрау Эдер? Этот мир – несчастливое место. Губы матери вытянулись в тонкую линию, но она ничего не сказала. Отец же был очень расстроен и настоял на том, чтобы вдвое больше заплатить Яношу за заточку ножей. – Вдвое! – воскликнула Хедвиг, когда он ушёл. – Есть милосердие, а есть глупость. – Что ж, позволь мне побыть глупым. – Манфред печально улыбнулся, и Хедвиг, хмыкнув, умчалась наверх. Лотта знала, что отец терпеть не может нацистов и всё, за что они ратуют; она слышала немало критики, когда собирались его гости. Но она не знала, что думает мать; если у неё вообще были политические убеждения, она держала их при себе, и Лотта могла лишь предполагать, что Хедвиг солидарна с мужем. А что думала она сама? У Лотты тоже не было особенного мнения, разве что раздражали злобные крики. Она любила тихую жизнь, спокойный ручей был ей ближе, чем бурная река, и всё, что она делала – слушала стариков на отцовских собраниях, ела приготовленный матерью тяжёлый грёстль, хотя с трудом могла прожевать картошку на свином сале, посещала уроки музыки, которые ей не нравились, – она делала, чтобы радовать других. Самой же Лотте счастье всегда казалось недосягаемым мерцанием на горизонте, которое слишком часто исчезало из поля зрения, как бы она ни пыталась разглядеть его в музыке или в тишине, в угождении другим или потакании себе. Она всегда, подумала Лотта, обречена неустанно гоняться за этим неуловимым чувством, за далёким мерцанием. Оратор спрыгнул со ступенек, и толпа начала расходиться, Лотта отошла в сторону, изо всех сил стараясь не встречаться ни с кем взглядом. Тот, кто так завёл толпу, оказался грубым краснорожим типом; на щетинистой шее был небрежно завязан заляпанный галстук. Он посмотрел на Лотту и усмехнулся так, что она опустила глаза. Она всё чаще и чаще замечала, как на неё смотрят мужчины – с понимающим блеском в глазах, с ухмылкой, обводя глазами всё её тело, и это казалось ей очень фамильярным и грубым. – Это потому что ты красивая, – объяснила Иоганна. – Ты же понимаешь, какая ты хорошенькая, Лотта? И мужчины тоже понимают. Увы, они не могут сдержаться, хотя им следовало бы. Что она могла ответить? Да, ей часто говорили, что её пышные золотые волосы, большие голубые глаза и рот, похожий на розовый бутон, – идеал красоты, но что хорошего могла принести ей эта красота, кроме нежеланного внимания? Она предпочла бы быть некрасивой, хотя никогда не говорила об этом вслух, потому что красота – дар, как волшебный голос или острый ум. Она не хотела быть неблагодарной и всё же терпеть не могла, когда на неё таращились. Лотта перешла на другую сторону площади и направилась через Моцартстег, кованый пешеходный мост через Зальцах, когда поняла, что тот человек со ступеней фонтана догнал её и намеренно преследует по узкому мосту. – Ну, фройляйн, а вы что думаете о моей речи? – спросил он с сильным баварским акцентом, и в его голосе звучали непристойные нотки. Лотта сделала вид, что не обращает на него внимания, и ускорила шаг, но ускорился и мужчина, догнал её и схватил за руку, испугав её так сильно, что сердце подпрыгнуло к горлу. Он заставил её повернуться, удерживая за руку, притягивая ближе к себе, а его взгляд блуждал вверх и вниз, как и боялась Лотта. – Я видел, что ты слушаешь! – прорычал он. – Только потому что вы говорили так громко, – ответила Лотта и попыталась убрать его руки, но он крепко держал и прижимался лицом к её телу. – Думаешь, ты слишком хороша для меня, а? – Он с силой сжал её руку и потряс. – А? Голос Лотты застрял у неё в горле, когда она смотрела на мужчину со страхом и отвращением одновременно; она чувствовала исходивший от него запах пота и пива, и её желудок скрутило. – Отпустите меня, – потребовала она, но голос звучал слабо, а голова кружилась. – Слишком хороша для таких, как я, ага, – заявил мужчина, еще раз встряхнув ее руку. – Ты должна быть хорошей дочерью фюрера. Знаешь, что он говорит о женщинах? Всё, что в них хорошего, так это их матка. – Он рассмеялся, его слюна полетела ей в лицо, и Лотта снова попыталась выдернуть руку. – Пожалуйста… Ей было противно умолять, но она была слишком испугана, чтобы продолжать борьбу. Мужчина внимательно смотрел на нее, и Лотта рассеянно подумала, что же он собирается с ней сделать прямо здесь, на мосту, но, по счастью, он увидел кого-то на другой стороне и выпустил её. – Фройляйн, этот человек сделал вам что-то плохое? – к ней подошёл пожилой мужчина в хомбурге и тяжелом пальто, и Лотта прижала руку к груди, как будто она была сломана. Кожей девушка все еще чувствовала боль от впившихся ей в руку пальцев. – Он… он пытался, – пробормотала она, но неприятный тип уже шёл к другому берегу реки. – Вы в порядке? – спросил пожилой джентльмен, лицо которого Лотта едва могла разглядеть сквозь пелену слез. – Да… да, спасибо. – Она поспешила прочь от моста, прочь от незнакомца, прочь от Моцартеума. Она не могла идти вслед за этим отвратительным мужланом, потому что он мог снова броситься на нее. Она продолжала двигаться вперёд торопливым, испуганным шагом, пока не достигла противоположной стороны Резиденцплац и не убедилась, что за ней не следят. Какое-то время Лотта молча стояла там, её сердце колотилось, голова кружилась. Даже сейчас она видела ухмылку мужчины, похотливое выражение его глаз, и её трясло. Она не могла в таком состоянии идти на занятия. Но если бы она пошла домой, ей пришлось бы объясняться с родителями, а этого она тоже не хотела. Глубоко вздохнув, чтобы успокоиться, она подняла глаза и увидела знакомый красный купол аббатства Ноннберг, самого старого монастыря в Австрии и Германии, маяка веры и надежды, который вознёсся высоко над городом. Медленно, не совсем понимая, куда идёт, она медленно прошла по Кайгассе, свернула на Ноннбергштиге, поднялась на крутую лестницу между двумя высокими зданиями, ведущую к самому аббатству. Тяжело дыша, поднялась по ста пятидесяти ступеням и подошла к входу в аббатство, предназначенному для посетителей, старым кованым воротам, которые вели во двор и часовню, куда доступ был открыт всем желающим. Лотта проскользнула через ворота во двор, к древним зданиям, окутанным тишиной и холодным влажным воздухом. Она как будто попала в другой мир. Несколько минут Лотта стояла там совершенно одна и просто наслаждалась тишиной, которую обрела там, куда не могли добраться шум и суета города, где лишь совершенная тишина эхом отзывалась в ней, как воспоминание или сон. Здесь не было и не могло быть грубых крикливых мужчин, хватающих её за руку, надменных профессоров и студентов-снобов. Здесь никто не стал бы смотреть на нее с ухмылкой, облизывая губы. Здесь не было ни гнева, ни агрессии, ни ярости, ни страха. Только эта тишина, вечная, как сумерки и как рассвет. Лотта выдохнула с хриплым, низким стоном, когда блаженная тишина наполнила всё её тело. Дверь в часовню была открыта, и она вошла, вдохнула знакомые запахи свечного воска и благовоний, позволила им успокоить себя и лишь тогда с изумлением увидела монахинь, возносивших молитвы. Голоса поднимались и опускались сладкозвучными волнами, и от этого умиротворяющего звука на глаза Лотты навернулись слезы. Это было даже лучше, чем красота тишины. Несколько минут она стояла в дверях, слушая древние молитвы, утешавшие её взволнованную душу. Ей всегда нравилось ходить к мессе в церковь Святого Блазиуса, простую церковь у подножия Моншберга, которую ее семья посещала ещё до её рождения, но здесь она чувствовала что-то несоизмеримо более возвышенное, посвящённое только Богу. Душа наполнилась неясной тоской, и начальные строки стихотворения Рильке из «Часослова» пронзили ее дрожью: Я в мире совсем одинок, но всё-таки не до того, Чтоб каждый момент ощущался святым. Этот момент ощущался святым. Внезапный шум голосов, раздавшихся со двора, испугал Лотту, и она быстро покинула церковь, желая остаться, но ощущая смутное чувство вины за то, что вообще пришла, как будто вторглась в чужой мир, священный и запретный. Выйдя во двор, она увидела женщину с ребёнком и с изумлением узнала Марию фон Трапп. Лотта глупо уставилась на неё, на бывшую послушницу, которая обрела опредёленный почитаемый статус – вышла замуж за барона, стала матерью девяти детей и руководительницей семейного хора фон Траппов. Лотта уже несколько раз слышала их по радио. Взгляд Марии фон Трапп был дружелюбным, но смущающе прямым. – Добрый день, – сказала она. – Мы знакомы? – Нет… нет, – запинаясь, ответила Лотта, – то есть… мы никогда не встречались, но участвовали в одном и том же конкурсе, в «Электролифте», несколько лет назад. Вы нас, конечно, не помните. Мы втроём пели «Лорелей»…