Часть 4 из 61 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Вы должны принять в расчет унижение не только возлюбленного, но мужчины, отвергнутого в лучших чувствах, причем мужчины рассудительного и светского, по воле страсти изменившего собственным привычкам. Что ж, не будем больше об этом. И все же сердце глубоко ранено отказом и отчуждением. Придется найти утешение в презрении к собственной глупости. Подумать только: начинающий адвокат задумал жениться!
Маргарет не нашлась с ответом. Сам тон разговора ее раздражал, подчеркивая и обостряя те черты характера мистера Леннокса, которые всегда вызывали отторжение. И все же он оставался приятнейшим из людей, самым чутким другом, способным понять ее лучше всех тех, кто когда-либо появлялся на Харли-стрит. К боли недавнего отказа примешалось легкое презрение, на губах мелькнула пренебрежительная усмешка. Хорошо, что, обойдя сад, они неожиданно наткнулись на мистера Хейла, о присутствии которого совсем забыли. Он все еще с наслаждением вкушал грушу, бережно и искусно очистив ее одной длинной, до прозрачности тонкой спиралью. Зрелище напоминало притчу о восточном владыке, по приказу волшебника окунувшего голову в сосуд с водой и, прежде чем спустя мгновение снова ее поднять, увидевшего всю свою жизнь. Маргарет чувствовала себя разбитой, не могла найти силы, чтобы поддержать завязавшийся между отцом и мистером Ленноксом обыденный разговор, и молча грустила, спрашивая себя, когда же наконец гость уедет и позволит погрузиться в раздумья о событиях последней четверти часа. Мистер Леннокс мечтал о расставании точно так же, как и она, однако несколько минут непринужденной светской беседы, каких бы невероятных усилий они ни стоили, послужили необходимой жертвой то ли оскорбленному тщеславию, то ли самоуважению. Время от времени он бросал мимолетные взгляды на задумчивое, печальное лицо.
«Я не настолько ей безразличен, как она хочет думать, — пронеслась в сознании дерзкая мысль. — Нельзя терять надежду».
Последнюю четверть часа Генри провел в настроении сдержанного сарказма. О жизни в Лондоне и жизни в деревне он рассуждал так, словно сознавал собственную склонность к насмешкам и боялся дать себе волю, чтобы не скатиться в откровенный сарказм. Мистер Хейл недоумевал. Гость неожиданно предстал совсем не тем человеком, каким выглядел на свадебном завтраке в Лондоне и сегодня за обедом: сейчас казался значительно живее, умнее, опытнее в светской жизни. Все эти качества мало импонировали мистеру Хейлу, так что, едва мистер Леннокс заявил, что должен немедленно удалиться, чтобы успеть на пятичасовой поезд, все трое вздохнули с облегчением и вернулись в дом, чтобы разыскать миссис Хейл и гость мог с ней проститься. В последний момент истинная душа Генри все-таки прорвалась сквозь налет холодного самообладания.
— Маргарет, не презирайте меня. Несмотря на всю эту никчемную болтовню, в груди моей бьется живое сердце, и доказательством тому служат мои чувства. За то пренебрежение, с которым вы слушали меня последние полчаса, я люблю вас еще глубже и преданнее — несмотря на горечь поражения. Прощайте, Маргарет!
Глава 4. Сомнения и трудности
В бесприютном пустынном краю,
Где бушует холодный прибой,
О тебе свою песню пою,
Среди волн обретая покой.
Хабингтон У.
Он ушел. Дверь заперли до утра. Синее небо, алые листья и янтарные блики померкли. Маргарет отправилась переодеться к раннему чаю и нашла Диксон изрядно рассерженной вторжением незваного гостя в строгий распорядок напряженного дня. Гнев проявился в яростных рывках расчески сквозь густые волосы молодой госпожи, якобы вызванных необходимостью срочно явиться к миссис Хейл. И все же Маргарет пришлось долго сидеть в гостиной в ожидании матушки. Она устроилась возле камина, не зажигая свечей, и предалась воспоминаниям о прошедшем дне: о счастливой прогулке по лесу, плодотворном пленере, приятном мирном обеде и отчаянно неловком, оскорбительном разговоре в саду.
Насколько мужчины не похожи на женщин! Вот она сидит и глубоко страдает из-за того, что не смогла ответить иначе как решительным отказом, а мистер Леннокс, получив отрицательный ответ на самое важное, самое искреннее в жизни предложение, уже спустя несколько минут заговорил легко и непринужденно. Казалось, успешная карьера и ее поверхностные последствия в виде хорошего дома и блестящего общества составляли его единственный интерес. Ах как бы она могла его любить, будь он другим — таким, каким оставался в глубине души. Потом пришла другая мысль: за внешней беззаботностью вполне могла скрываться столь же острая горечь разочарования, какую испытала бы она сама, открыв чувства и не встретив взаимности.
Матушка вошла в гостиную прежде, чем вихрь сомнений успел стихнуть и приобрести видимость порядка. Пришлось стряхнуть воспоминания о событиях долгого дня и превратиться в сочувствующего слушателя. Маргарет узнала, как сокрушалась Диксон по поводу очередного прожженного одеяла для глаженья и как Сьюзен Лайтфут появилась с искусственными цветами на шляпке, чем доказала легкомыслие и отсутствие вкуса. Мистер Хейл пил чай в отрешенном молчании, так что надеяться на его участие в беседе не приходилось. Маргарет удивлялась, как родители могут проявлять такую забывчивость и равнодушие, чтобы ни разу не упомянуть о человеке, в чьем обществе провели день, пока не поняла: им-то он предложения не делал.
После чая мистер Хейл встал возле камина и, время от времени тяжело вздыхая, о чем-то глубоко задумался. Миссис Хейл вышла, чтобы обсудить с Диксон сбор зимней одежды для бедных. Маргарет готовилась к обычной нестерпимой скуке наполненного жалобами матери бесконечного вечера и мечтала поскорее подняться к себе, чтобы вновь предаться размышлениям.
— Маргарет! — неожиданно произнес мистер Хейл с таким откровенным отчаянием, что дочь вздрогнула. — Эта вышивка очень важна? Иными словами, ты можешь ее отложить и зайти ко мне в кабинет? Хочу обсудить кое-что крайне значительное для всех нас.
«Крайне значительное для всех нас». Получив отказ, мистер Леннокс никак не мог улучить минуту и поговорить с отцом наедине. Иначе дело действительно обстояло бы крайне серьезно. Во-первых, Маргарет стыдилась того обстоятельства, что до такой степени повзрослела и превратилась в женщину, что нашелся человек, пожелавший на ней жениться, а во-вторых, не знала, как отец отнесется к ее отказу принять предложение мистера Леннокса.
Вскоре стало ясно, что волновалась она зря: мистер Хейл намеревался обсудить вовсе не недавнее неожиданное событие, а что-то другое. Усадив дочь рядом, он поворошил угли в камине, задул свечи, несколько раз глубоко вздохнул и только после этого собрался с духом и, запинаясь, с трудом проговорил:
— Маргарет, я решил оставить Хелстон.
— Оставить Хелстон? Но почему, папа?
Мистер Хейл молчал рассеянно перекладывая с места на место бумаги на столе, несколько раз открывал рот, но, будто не осмеливался заговорить, снова закрывал. Маргарет, мучительно наблюдая за страданиями отца, переживала.
— Папа, милый! Почему? Ответь!
Внезапно в нем произошла разительная перемена: он прямо взглянул на дочь и медленно, с неестественным спокойствием произнес:
— Потому что я не могу больше служить священником англиканской церкви.
Маргарет не ожидала такого ответа, полагая, что вечное недовольство и бесконечные стенания матери в конце концов убедили отца покинуть любимый Хелстон и переехать в одно из величественных молчаливых пространств, которые время от времени доводилось видеть в городах вокруг соборов. Конечно, выглядели они солидно и торжественно, но если ради них требовалось покинуть Хелстон, то ничего, кроме печали и душевной боли, не вызывали. И все же самый ощутимый удар нанесли последние слова отца. Что он имел в виду и что пытался скрыть? Лицо его, искаженное страданием, едва ли не умоляло о сочувствии и пощаде, доставляя Маргарет нестерпимую боль. Что, если отец оказался каким-то образом замешан в истории с Фредериком? Брат нарушил закон. Неужели из-за естественной любви к нему отец потворствовал каким-то…
— Так в чем все же дело? Скажи, наконец, папа, почему ты не можешь продолжать служение? Если бы епископ услышал все, что нам известно о Фредерике и несправедливом, жестоком…
— Фредерик здесь ни при чем. Эта история епископа не интересует. Дело во мне. Я все тебе объясню, Маргарет, отвечу на любые вопросы, но обещай, что больше никогда не заговоришь на эту тему. Я готов принять последствия своих мучительных, отчаянных сомнений, однако обсуждать причину страданий невыносимо.
— Сомнения, папа! Твои сомнения касаются религии? — предположила Маргарет, совершенно потрясенная.
— Нет, религия не вызывает вопросов и не рождает смятения разума.
Он замолчал, и Маргарет судорожно вздохнула, ощутив приближение катастрофы. Но вот он заговорил снова — торопливо, сбивчиво, как будто спешил переступить роковую черту:
— Думаю, напрасно описывать давнюю тревогу, стремление понять, имею ли я право на служение, попытки заглушить затаенные сомнения авторитетом церкви. О, Маргарет! Как я люблю святую церковь, откуда должен быть изгнан!
Не в силах продолжать, отец закрыл лицо руками. Маргарет тоже не знала, что сказать; начало предвещало какую-то страшную тайну вроде решения обратиться в мусульманство.
Со слабой улыбкой отец проговорил:
— Сегодня я прочитал о двух тысячах священниках, оставивших церковь и пытавшихся вернуть себе доброе имя, однако все напрасно. Напрасно! Боль слишком остра.
— Но, папа, достаточно ли глубоко ты обдумал свой шаг — такой ужасный, такой опасный шаг? — воскликнула Маргарет, не в силах сдержать рыдания.
Главная опора дома: вера в несокрушимую, безусловную непогрешимость любимого отца — внезапно покачнулась и рассыпалась. Что можно сказать? Что предпринять?
Горе дочери заставило мистера Хейла собраться, чтобы найти слова утешения. Он подавил душившие, готовые пролиться слезы, встал и снял с полки книгу, которую часто читал в последнее время и где, как ему казалось, черпал силы, чтобы ступить на избранный путь.
— Это откровение человека, когда-то, подобно мне, служившего сельским викарием. Написано более полутора веков назад неким мистером Олдфилдом, священником прихода Карсингтон в графстве Дербишир. Его муки закончены. Он доблестно сражался.
Две последние фразы мистер Хейл произнес едва слышно, а потом начал читать вслух:
— «Когда невозможно далее продолжать работу, не принося бесчестия Господу и позора Церкви, не разрушая цельность собственной души, не раня совесть, не лишившись покоя, не утратив веру в возможность спасения, — иными словами, когда условия, в которых придется продолжить (если ты готов продолжить) труд, греховны и не угодны Богу, — верь. Да, верь, что Всевышний обратит твое молчание, отстраненность, лишения и потери во славу его и евангельской истины. Если Господь не найдет тебе применения в одном качестве, то обязательно использует в другом. Душа, готовая ему служить и его почитать, никогда не утратит возможности действовать. Ты не должен ограничивать безмерность Всевышнего, считая, что ему ведом лишь единственный способ обратить тебя в инструмент собственного прославления. Он сможет сделать это посредством твоего молчания точно так же, как посредством проповеди; через твое бездействие так же, как через усердную работу. Это не притворная попытка сослужить Господу величайшую службу или исполнить тяжкий долг, способная искупить малейший грех, хотя сам этот грех и позволил тебе исполнить долг. Поверь! Ты не добьешься благодарности, если, представ перед обвинениями в нарушении священной клятвы и измене Богу, ради продолжения службы попытаешься найти оправдание в суровой необходимости».
Читая вслух избранные строки и оставляя для себя многие другие, викарий Хейл стремился обрести уверенность и смелость на трудном пути, который считал единственно верным, но, едва замолчав, услышал приглушенные рыдания и сник, не в силах терпеть отчаяние дочери.
Неловко прижав ее к груди, он проговорил:
— Маргарет, дорогая! Подумай о первых мучениках, подумай о тысячах страстотерпцев!
— Но, папа, все они страдали за правду, — возразила дочь, внезапно подняв пылающее, мокрое от слез лицо, — в то время как ты… Милый, дорогой папа!
— Я страдаю по велению совести, дитя мое, — проговорил мистер Хейл с достоинством, едва заметно дрогнувшим из-за особой чувствительности характера голосом. — Поступаю так, как считаю должным, после многих дней, недель самобичевания, способного пробудить мозг и менее апатичный и трусливый, чем мой.
Покачав головой, он со вздохом продолжил:
— Заветное желание твоей бедной матушки, исполненное хотя бы тем насмешливым, полным иронии способом, каким слишком часто исполняются заветные желания, подобные яблокам Содома, в конце концов привело к этому кризису, за который я должен испытывать — и, надеюсь, испытываю — благодарность. Еще не прошло и месяца с того дня, когда епископ предложил мне другое место. Приняв лестное назначение, пришлось бы заново декларировать приверженность догмам англиканской церкви. Видит Бог, я пытался справиться: убедить себя скромно отказаться от повышения и тихо остаться здесь, тем самым окончательно задушив собственную совесть. Господи, прости меня, грешного!
Мистер Хейл встал и принялся мерить шагами комнату, бормоча под нос безжалостно унизительные слова, которых дочь, к счастью, почти не слышала. Наконец он остановился и заговорил снова:
— Маргарет, возвращаюсь к печальной теме: нам предстоит покинуть Хелстон.
— Да, понимаю. И как скоро?
— Я написал епископу… кажется, уже говорил об этом, но точно не помню: все забываю, — с отчаянием в голосе сказал отец. — Сообщил о намерении покинуть пост викария. Он проявил невероятную доброту и терпение, пытался увещевать, уговаривать и убеждать, но напрасно… напрасно! Те же аргументы я приводил себе сам, однако безуспешно. Так или иначе, придется уйти в отставку и лично явиться к епископу, чтобы проститься. Испытание предстоит нелегкое, но значительно тяжелее окажется расставание с любимыми прихожанами. Для чтения молитв уже назначен временный викарий — некто мистер Браун, — и завтра он к нам приедет. А в воскресенье у меня последняя, прощальная проповедь.
«Необходима ли такая поспешность?» — спросила себя Маргарет и тут же ответила, что промедление лишь обострит боль. Лучше уж получить один удар, сразу услышав о необходимости безотлагательных приготовлений.
— Что говорит мама?
К ее удивлению, прежде чем ответить, отец опять принялся ходить по комнате. Наконец остановился и заговорил:
— Видишь ли, я и в самом деле жалкий трус: не нахожу сил причинить боль. Мне понятно, что замужество не оправдало чаяний твоей матери и не принесло ей того, на что она имела право рассчитывать, поэтому не знаю, как нанести этот жестокий удар. Однако сообщить придется, причем немедленно.
Мистер Хейл в надежде взглянул на дочь, в то время как та не могла поверить, что матушка до сих пор пребывает в полном неведении.
— Действительно придется, — задумчиво проговорила наконец Маргарет. — Может, она даже… нет! Конечно, известие поразит ее!
Словно ощутив на себе силу ожидавшего матушку удара, она с трудом вымолвила:
— Куда же мы поедем?
— В Милтон-Нотерн, — обреченно обронил мистер Хейл с унылым безразличием, понимая, что, хоть дочерняя любовь и побуждала Маргарет утешать и поддерживать, душевная боль от этого становилась еще острее.
— Милтон-Нотерн! Промышленный город в Даркшире?
— Да, — подтвердил отец с тем же мрачным безразличием.
— Но почему именно туда, папа?