Наверняка он подумал, что и это – происки обезумевшей от ревности Цецилии!.. От этой мысли ноги ее снова подкосились, а страх властно завладел всем существом. И лицо сестры Катарины, оказавшееся в поле ее зрения, отнюдь не способствовало душевному успокоению, ибо рот этой достойной особы перестал шептать молитвы и был широко разинут, а глаза вытаращились так, что Цецилии почудилось, будто они вот-вот вывалятся из орбит. Чудилось, вот-вот сестра-экономка издаст вопль громче зова трубы Иерихонской, и Цецилия сделала движение заткнуть ей рот, да не успела: Катарина повалилась на бок в глубоком обмороке. Тут Цецилия догадалась обернуться поглядеть, что же повергло Катарину в такое потрясение, – и… и она сама едва не рухнула рядом с сестрой-экономкой при виде того, как труп Дарии медленно приподнимается и, ослабляя петлю на шее, хрипло шепчет: – О, Христа ради, ради Пресвятой Мадонны, простите меня, матушка! Опять матушка? О господи, эту дуру не смогла исправить даже смерть! * * * Ну, разумеется, никакой смерти не было. Веревка оборвалась сразу, как только Дария повисла, она еще успела понять, что самоубийство ее не удалось, а потом лишилась чувств, больно ударившись об пол. Однако, хоть первыми словами ее были слова прощения, никакого раскаяния не увидела Цецилия в глубине глаз Дарии, а только отчаяние, что рухнул ее греховный замысел. Цецилия окинула взглядом келью, и от нее, конечно, не укрылась взбитая, взбаламученная постель… Топчан – а он тяжеленький! – даже от стены отъехал. «Что они тут делали?» – ревниво дрогнуло сердце, а бурые пятна на простыне подтвердили: делали-таки! Значит, Аретино получил свое… ну и что, потеря девственности так огорчила эту дурочку?! Сие было непостигаемо умом Цецилии, которая времен своей невинности и припомнить-то не могла. Пожалуй, она просто сменила кукол на любовников еще в самом нежном возрасте, только и всего! Однако она усвоила, что жизнь велит считаться с предрассудками, а потому кое-как, с помощью легких пощечин, привела сестру Катарину в сознание и вытолкала ее за дверь с наказом молчать до могилы о том, что здесь происходило. Сестра Катарина уползла. В Нижнем монастыре уже звонил утренний колокол. Через полчаса поднимутся и обитательницы Верхнего монастыря. Теплые солнечные лучи нарисовали узорную, сияющую решетку на серой стене кельи, и в растрепанных волосах Дарии зажглись золотые искры. Цецилия нахмурилась. Конечно, следовало говорить о смертном грехе и загубленной душе, но ее куда больше интересовало тело Дарии, а потому она спросила прямо: – Что было здесь этой ночью? Дария оглянулась на свой покосившийся топчан – и дрожь прошла по ее телу, судорога отвращения исказила лицо. Цецилия, наверное, расхохоталась бы злорадно – видел бы сие самодовольный Аретино! – но слова Дарии заставили ее надолго поперхнуться смешком: – Сегодня ночью мною обладал дьявол! – …С вечера меня неодолимо клонило в сон, – рассказывала сестра Дария чуть погодя, с тревогой глядя на аббатису, которая все еще мелко покашливала. Только что Дария руки оббила о ее спину, потому что Цецилия, поперхнувшись, едва не задохнулась. – Еще и солнце не село, а у меня уже ни на что не было сил. Не помню, как я легла и провалилась в сон. Нет, это была дрема, такая тяжелая дрема, что мне все время чудилось, будто я лежу на дне реки, а тело мое заплыло песком. Я знала, что нужно помолиться – и все пройдет, но не могла вспомнить ни одной молитвы! Я засыпала, просыпалась, вновь засыпала… Мне чудилось, я жду чего-то, и тело мое горело. Я металась… Цецилия слегка кивнула. Чего же ожидать, если в питье Дарии был подмешан любовный ладан, изготовленный из мускуса, сока древовидного алоэ, красного кораллового порошка, настойки серой амбры и розовых лепестков, смешанных с несколькими каплями крови попугая и высушенным мозгом воробья! – Я ждала чего-то пугающего, – бормотала Дария, расширенными глазами глядя в стену, словно там запечатлелись ночные картины, – и дождалась! Было темно, темно… и вдруг луна взошла в моем окне, и в ее свете я увидела высокую фигуру, окутанную плащом с головы до пят, так, что я не различала ни лица, ни очертаний явившегося мне существа. Я чувствовала только запах серы и понимала, что оказалась во власти дьявольских чар. – Ты молилась? – сухо поинтересовалась Цецилия, незаметно принюхиваясь. А ведь в самом деле – запах серы еще витает в воздухе! Ну, Пьетро… он не может без сценических эффектов! И она ничуть не удивится, если и луна была в сговоре с Аретино и взошла в самый нужный миг, чтобы придать его появлению потрясающую выразительность. – В лунном свете его плащ казался седым, но вскоре я поняла, что он багряный, как лепестки роз, озаренные закатным солнцем, – проговорила Дария. – В этом цвете было что-то пагубное! Искушающее! Существо приблизилось, распахнуло плащ и… дьявольские козни завладели мною! Тут Дария принялась рыдать, запинаться в словах, но все же Цецилии удалось понять, что «дьявольские козни» продолжались целую ночь, и «дьявол» делал со своей жертвой что хотел и как хотел, причиняя ей мучительную боль. Цецилия кивнула со знанием дела. Да, бывают женщины, которым первый любовный опыт не доставляет никакого удовольствия, хотя потом они становятся истинными вакханками. Мужчина должен на время оставить их, Аретино же оказался слишком нетерпелив, слишком буен… И Дария понравилась ему, иначе разве сказал бы он, собравшись наконец уходить: – Я еще приду к тебе, любовь моя! Завтра ночью жди! Дарии казалось, что рассвет наступил почти сразу, как дьявол провалился в свою преисподнюю. Все тело у нее разламывалось от боли, но она все же нашла в себе силы подтащить табурет под крюк, на котором висела масляная лампа, снять эту лампу, а через крюк перекинуть веревку, почему-то валявшуюся под топчаном. В тот миг в ней Дария видела дар Бога, но теперь оказалось, что это нечистый вновь смеялся над ней! Надо было простыню свить на жгуты, уж прочнее вышло бы. Веревка-то порвалась! – Нет, это Бог спас тебя, – сурово возразила Цецилия. – Ты хотела совершить грех, а он простер свою благодетельную десницу, и… – Ну так он сделал это совершенно напрасно! – перебила Дария, и Цецилия с изумлением уловила нотки неуемной строптивости в ее голосе, еще хриплом от слез. – Я все равно убью себя! Я никогда не забуду того, что произошло! Да вот же… он оставил на память! Это было у него на ноге, под левым коленом… я помню! Она брезгливо ткнула в странный лоскут, валявшийся на полу. Цецилия подняла его и поджала губы, чтобы не рассмеяться. Это была так называемая колдовская подвязка. Люди, промышляющие ведьмовством и колдовством, носят их непременно под левым коленом на своих колдовских церемониях и во время насылания чар. Женские подвязки обыкновенно бархатные или шелковые, с позолоченными или серебряными застежками. Эта, из змеиной кожи с голубым шелком изнутри, принадлежала какому-то колдуну, прежде чем попала к Аретино. На лицевой стороне вышито какое-то слово. Цецилия вгляделась. Daedalus… Дедал? Колдовское имя обладателя этой подвязки – Дедал? Забавно. Она вполне могла принадлежать и самому Аретино, если учесть, что он – художник, поэт и рожден под знаком Тельца. Ведь мастер Дедал, сотворивший крылья для полета в небесах, был колдуном и некогда построил на Крите знаменитый лабиринт для Миноса, жреца Критского культа быка-Посейдона. Дедал – Бык – Телец – Аретино… Именно по таким отдаленным внешне, но внутренне четко связанным знакам выбирают себе колдовское имя ведьмы и колдуны. О, как интересно! Значит, Аретино не чужд черной магии? Жаль, что Цецилия не знала об этом раньше… они могли бы устраивать чудные шабаши вместе… Только вдвоем! Она погладила мягко шелестящую кожу подвязки. Зачем Пьетро оставил это? Забыл? Едва ли. Аретино никогда ничего не забывает и не делает просто так. Здесь есть какой-то смысл! – Убьешь себя? – повторила Цецилия задумчиво. – Но ведь это смертельный грех. Тебя зароют за кладбищенской оградой, а душа твоя прямиком пойдет в ад. – Да неужели вы думаете, что моя душа достойна рая после того, как мною обладал инкуб[14]? – Ну так что ж, – пожала плечами Цецилия. – Святому Антонию тоже являлись суккубы, а он смотрит на нас с высот райских. – Но ведь он устоял пред обольщениями прекрасных дьяволиц, – запальчиво возразила Дария, и Цецилия лукаво глянула на нее исподлобья: – Да… если судить по его рассказам. Но ведь никто не знает, что там происходило на самом-то деле. Возможно, Антоний и повалялся в постели с красоткой-суккубой, а потом вдруг спохватился, раскаялся – и ну охаживать ее хлыстом, да и себя заодно. И вообще, может быть, дело в том, что он не получил от нее такого удовольствия, которого ожидал!.. Увидев, как медленно приоткрывается рот Дарии, Цецилия спохватилась – и захлопнула свой. Ну и разболталась же она, спаси Господи ее душу грешную! – Удовольствия?.. – тупо переспросила Дария. – Разве кто-то получает от этого удовольствие?! «О да, да! Еще какое! – едва не закричала Цецилия. – И если бы ты не была нынче ночью пугливой, сонной дурой, ты бы не вешаться утром кинулась, а богов благодарила бы за то, что великолепнейший из всех созданий человеческих удостоил тебя своими ласками!» Разумеется, она ничего подобного не сказала, а только проронила, поджимая губы, как если бы речь шла не о занятии, кое Цецилия обожала больше всего на свете, а о… ну, скажем, о мытье посуды после трапезы: – Соитие назначено Господом нашим, Создателем и Вседержителем для продолжения рода человеческого, однако наш Творец, в неизреченной милости своей, сподобил человека при сем величайшем акте испытывать наслаждение, равного которому нет ничего. Ни-че-го! Дария смотрела недоверчиво. Потом шепнула, отводя глаза: – Простите, матушка… то есть, ох, боже мой… простите, ваше преосвященство, но как можно верить на слово? Может быть, сие не более чем распутные измышления тех, кто завидует нашей святой жизни и обетам нашим? – Вот, кстати, о наших обетах, – хриплым от зависти голосом проговорила Цецилия. – Что жертвуем мы Господу, когда посвящаем себя ему? Какие даем обеты? – Ну… смирения, послушания… бедности, воздержания… – Да, да, да! – закивала Цецилия. – Мы жертвуем Господу свою гордость для смирения, свой ум, свои мысли – для послушания, свою красоту – для бедности. Я женщина, я понимаю, как это трудно… как трудно! – Да, – робко кивнула Дария. – Да… мне тоже иногда хочется носить жемчуг. О, это так прекрасно! Будь у меня деньги, я заказала бы себе жемчужные четки! Лицо ее вспыхнуло румянцем, но тут же погасло. Цецилия усмехнулась: – Жемчуг! Да, и жемчуг, и алмазы, и кружево, и бархат, мягкий, как лепестки роз, и сами эти розы, и сладкое вино, и жирное, хорошо поджаренное мясо, и каплуны, и… и… Она едва не захлебнулась слюной и сочла за благо прекратить перечисление любимых блюд. Надо скорее позавтракать. А какие мечтательные глаза сделались у Дарии! Бедняжка! У Цецилии на ужин была жирненькая перепелочка с оливками и маринованным луком, а девочка ела сухой хлеб и сухой сыр в Нижнем монастыре. Потом ночь с Аретино… понятно, что она сейчас душу готова продать за жареную поросячью ножку! – Что жемчуг! Жених наш небесный хочет от своих невест самого богатого приданого – девственности. Вечного уныния плоти! Уж поверь – он забирает у нас, требуя воздержания, такую радость, что и жемчуг, и кружево, и вкусная еда – ничто по сравнению с этим. – Вы так говорите… – испуганно шепнула Дария, – вы так говорите, как будто сами однажды… однажды испытали грех! – Однажды? – недоуменно спросила Цецилия. – Почему?.. – Она благоразумно ухватила продолжение на самом кончике языка и сказала просто: – Я знаю, о чем говорю. Поверь. И слово «грех» тут совершенно неуместно, если женщине приходится выбирать между смертью или мужчиной. Поверь, на весах небесных любодеяние – сущая ерунда по сравнению с самоубийством! – О господи… – прошептала Дария, и глаза ее, чудилось, сделались еще больше, засияли еще ярче от нахлынувших слез. – Ох, какая вы добрая, ма… то есть, я хочу сказать, ваше преосвященство! Я всегда думала, что вы меня недолюбливаете, что вам все равно, есть я на свете или нет, а вы… вы… Она принялась вытирать слезы, что оказалось очень кстати, ибо дало Цецилии время справиться со своим лицом. Однако! Однако в приметливости девчонке не откажешь. Похоже, она не такая уж простушка, не такая дура… нет, все же дура, дура, если считает Цецилию доброй. Быть доброй к своей сопернице?! Да Цецилия своими руками надела бы Дарии петлю на шею, причем выбранная ею веревка не порвалась бы под весом и пяти таких идиоток! Эх, если бы Дарии удался ее замысел… если бы чертову Катарину не принес дьявол… как все удачно складывалось бы! А теперь – теперь игра проиграна. Даже если начать сокрушаться вместе с Дарией о смертном грехе, загубленной душе и адском пламени, даже если подтолкнуть ее к новой, более тщательной попытке… напрасно. Аретино узнает об этом, как он узнает всегда, все, обо всем (чудится, нет ничего на свете, что могло быть от него скрыто!) – и не простит Цецилии. Девчонка ему понравилась, ясно же! Он сказал, что вернется. И подвязку бросил в знак… Цецилия почувствовала, как волосы у нее медленно поднимаются дыбом. Не намекнул ли Аретино, что знает доподлинно: у Цецилии тоже есть такая подвязка! Она сделана из голубого бархата, и подбита голубым шелком, и скреплена золотой застежкою, и украшена крошечными золотыми колокольчиками, которые издают очаровательно-таинственный перезвон, когда, набросив свою фиолетовую накидку и распустив волосы, Цецилия берет магический кубок и открывает книгу заклинаний, бормоча «формулу отречения»: – Нима! Огавакул то сан ивабзи, он еинешукси ов сан идевв ен и…[15] О боже!.. Цецилия была так вышколена годами притворства, что даже сейчас, как ни была взволнована, помянула имя Господа, а не Рогатого, хотя лишь ему поклонялась в сердце своем. О боже, так, значит, Цецилия находится в руках Аретино еще больше, чем ей казалось? И хотя она никогда не насылала проклятия, не чертила квадрат Марса, не заклинала Перевернутую Пентаграмму, не прибегала к насыланию восьми, вызыванию ненастной погоды и, уж конечно, Великого колдовства, хотя она владела и пользовалась только любовной магией на самом грубом уровне, – она знала: никто не станет вникать в такие мелочи. Ведьма – она ведьма и есть. Развратницу-аббатису ждет позор, аббатису-ведьму – костер! Цецилия слабо взмахнула ладонью у лица, словно отгоняя жар. Да, Аретино вовремя напомнил о себе. Он хочет Дарию – он ее получит. Лучше это, чем огонь костра! – Ваше преосвященство, что с вами? Дрожащий голос привел ее в чувство. Цецилия устремила невидящий взор на лицо Дарии и растянула губы в улыбке. – Так ты говоришь, убить себя?.. – промолвила она задумчиво. – Ну что ж, если ты не можешь жить оскверненной, пожалуй, и впрямь лучше умереть. – Д-да? – с запинкой выговорила Дария. – Но это же… как же… грех? Ага, полдела уже сделано! Она уже не мечтает о смерти так самозабвенно! Похоже, Цецилии достался весьма податливый материал. – Грех можно замолить, – усмехнулась она. – Конечно, если останешься жива. – Но ведь ночью… – нерешительно шепнула Дария, с ужасом оглядываясь на свой вздыбленный топчан. – Ночью что? – жестко переспросила Цецилия, которой уже до смерти надоела навязанная ей Аретино роль покорной сводни. – Представь, что тебе все это лишь приснилось, тебя мучил кошмар.